Вихрову даже приятно было заехать к этому умному, веселому и, как слышно было, весьма честному человеку, но кучер что-то по поводу этого немножко уперся. Получив от барина приказание ехать в усадьбу к Кнопову, он нехотя влез на козлы и тихо поехал по деревне.
      - Темненька ночь-то ехать, - проговорил он.
      - Да хоть голову сломить, а ехать надо! - сказал ему Вихров.
      - Зачем голову ломать, бог даст, доедем и так, - отвечал кучер.
      Он был довольно еще молодой малый и, по кучерской тогдашней моде, с усами, но без бороды.
      Нежнолюбивая мать Мелкова держала для сына крепкий экипаж и хороших лошадей и еще более того беспокоилась, чтобы кучер был у него не пьяница, умел бы ездить и не выпрокинул бы как-нибудь барчика, - и кучер, в самом деле, был отличный.
      - Хорошо, что я фонарь с собой захватил, а то тут будет Федюкинская гора, - говорил он, едучи шагом.
      Впереди почти уж ничего было не видать.
      - Что же, она опасна, что ли? - спросил Вихров.
      - Днем-то ничего, а теперь тоже ночь, - отвечал кучер, - одна-то сторона у нее, - косогор, а с другой-то - овраг; маленько не потрафишь, пожалуй, и слетишь в него.
      - Так как же мы проедем?
      - Я фонарь засвечу и пойду около оврага, а вы шажком и поезжайте.
      - У нас лошади-то в какую хочешь темь едут, словно человек, понимают, вмешался в разговор Мелков.
      - Что человек-то?.. Другой человек глупей лошади, - пояснил и кучер и вряд ли в этом случае не разумел своего барина.
      Проехали таким образом верст семь.
      - Ну, вот и гора! - сказал, наконец, кучер и затем слез с козел, шаркнул спичку, засветил ею в фонаре свечку и пошел вперед.
      - Вы поправьте лошадьми-то, - сказал он Вихрову. - Наш-то барин не очень на это складен, - прибавил он уже вполголоса.
      Поехали. Вихров, взглянув вперед, невольно обмер: гора была крутейшая и длиннейшая; с одной стороны, как стена какая, шел косой склон ее, а с другой, как пропасть бездонная, зиял овраг. Кучер шел около самого краюшка оврага; лошади, несмотря на крутейший спуск, несмотря на то, что колеса затормозить у тарантаса было нечем, шажком следовали за ним. Коренная вся сидела в хомуте и, как бы охраняя какое сокровище, упиралась всеми четырьмя ногами, чтобы удержать напор экипажа; пристяжные шли с совершенно ослабленными постромками. Кто выучил и кто заставлял этих умных животных так делать - неизвестно, потому что Вихров держался только за вожжи, но шевелить ни одной из них не смел. Юный член суда дремал в это время. Когда, наконец, спустились с горы, Вихров вздохнул посвободнее. Кучер тоже был доволен.
      - Теперь только, дай бог, в гору взобраться, - сказал он, не садясь еще на козлы.
      - А что - крута тоже? - спросил Вихров.
      - Крутей этой, - отвечал кучер, идя около тарантаса. - Потрогивайте маненько лошадей-то, - сказал он.
      Вихров тронул.
      Лошади сейчас же побежали, а кучер побежал за тарантасом. Лошади, чем крутей становилась гора, тем шибче старались бежать, хоть видно было, что это им тяжело; пристяжные скосились даже все вперед, до того они тянули постромки, а коренная беспрестанно растопыривала задние ноги, чтобы упираться ими. Кроме крутизны, тарантас надобно было еще перетаскивать через огромные каменья.
      - Только грешникам вбегать в эту гору, - говорил кучер, поспевая бегом за тарантасом и неся в одной руке фонарь, а в другой - огромный кол.
      - Ну, ну, матушки, вытягивайте! - говорил он лошадям.
      Те, наконец, сделали последнее усилие и остановились. Кучер сейчас же в это время подложил под колеса кол и не дал им двигаться назад. Лошади с минут с пять переводили дыхание и затем, - только что кучер крикнул: "Ну, ну, матушки!" - снова потянули и даже побежали, и, наконец, тарантас остановился на ровном месте.
      - Тпру! - произнес самодовольно кучер.
      - Слава тебе господи! - подхватил и Вихров.
      Кучер сел на козлы; он сам тоже сильно запыхался.
      - Теперь и месяцу скоро надобно взойти, - проговорил он, усаживаясь на козлах и подбирая вожжи.
      - Скоро? - переспросил Вихров.
      - Если часов десять есть, так - скоро!.. - отвечал кучер.
      В самом деле, в весьма недолгое время на горизонте показалось как бы зарево от пожара, и затем выплыл совершенно красный лик луны.
      - Вот она!.. Сначала-то ничего не действует, не помогает, - проговорил кучер, - а чем выше пойдет, тем светлее все будет.
      - Да ведь и солнце точно так же! - заметил ему Вихров.
      - И солнце так же! Видно, сверху-то им ловчей светить, - проговорил кучер и тронул лошадей трусцой.
      Луна, поднимаясь вверх, действительно все светлей и светлей начала освещать окрестность. Стало видно прежде всего дорогу, потом - лесок по сторонам; потом уж можно было различать поля и даже какой хлеб на них рос. Лошади все веселей и веселей бежали, кучер только посвистывал на них.
      - Разбудить бы нашего барина надо, недалеко уж! - говорил он.
      Юный член суда не сидел уж, а, завалившись своим худощавым корпусом за спину Вихрову, храпом храпел.
      - Вставайте, недалеко! - сказал ему тот.
      - Чего? Что? Где? - пробормотал он, подымаясь и уставляя на Вихрова заспанные глаза.
      - Мы уж скоро приедем! - повторил ему тот.
      - Да, да, приедем! - повторил непременный член.
      Свежий осенний воздух, впрочем, вскоре заставил его окончательно прийти в себя.
      - Я к дяденьке-то прежде сбегаю и скажу, что мы приехали, - сказал он.
      - А так разве он не пустит нас? - спросил Вихров.
      - Да так-с, все лучше, как я сбегаю!
      - Ну, сбегайте, - сказал ему Вихров.
      Юноша, должно быть, побаивался своего дяденьки, потому что, чем ближе они стали подъезжать к жилищу, тем беспокойнее он становился, и когда, наконец, въехали в самую усадьбу (которая, как успел заметить Вихров, была даже каменная), он, не дав еще хорошенько кучеру остановить лошадей и несмотря на свои слабые ноги, проворно выскочил из тарантаса и побежал в дом, а потом через несколько времени снова появился на крыльце и каким-то довольным и успокоительным голосом сказал Вихрову:
      - Пойдемте-с, дяденька просит вас!
      Вихров пошел. В передней их встретил заспанный лакей; затем они прошли темную залу и темную гостиную - и только уже в наугольной, имеющей вид кабинета, увидели хозяина, фигура которого показалась Вихрову великолепнейшею. Петр Петрович, с одутловатым несколько лицом, с небольшими усиками и с эспаньолкой, с огромным животом, в ермолке, в плисовом малиновом халате нараспашку, с ногами, обутыми в мягкие сапоги и, сверх того еще, лежавшими на подушке, сидел перед маленьким столиком и раскладывал гран-пасьянс.
      - Очень рад с вами познакомиться! - сказал он Вихрову, не поднимаясь, впрочем, с своего места и не переставая даже раскладывать карты. - Извините, что не встаю: болен, подагра!
      - А я, дядинька, пойду умоюсь, - отнесся к нему несмело племянник.
      - Умойся, авось попригляднее немножко будешь! - отвечал ему насмешливо Петр Петрович.
      Племянник ушел.
      Петр Петрович снова обратился к Вихрову.
      - Вы ведь, кажется, сосланный к нам?
      - Сосланный.
      - Ну, и как же вам нравится начальник ваш, наш царь Иоанн Васильевич Мохов?
      - Хуже его людей я редко встречал, - отвечал откровенно Вихров.
      - И я тоже, и я тоже-с! - отвечал, засмеявшись от удовольствия, Петр Петрович: он был давнишний и заклятый враг губернатора. - Это он вас и послал в Поярково? - продолжал Петр Петрович.
      - Он.
      - И там вас, племянник сказывал, совсем было с голоду уморили?
      - Молоко и квас даже весь выпустили.
      Петр Петрович усмехнулся и покачал головой.
      - Каналья этакий! - произнес он. - Да и вы, господа чиновники, удивительное дело, какой нынче пустой народ стали! Вон у меня покойный дядя исправником был... Тогда, знаете, этакие французские камзолы еще носили... И как, бывало, он из округи приедет, тетушка сейчас и лезет к нему в этот камзол в карманы: из одного вынимает деньги, что по округе собрал, а из другого - волосы человечьи - это он из бород у мужиков надрал. У того бы они квасу не выпустили!
      - Вероятно! - подтвердил Вихров. - Квас уж это - бог с ними, но у меня тут двое пойманных бегунов убежали - и поярковские мужики явно их скрыли.
      - Еще бы они не скрыли! - подхватил Петр Петрович. - Одного поля ягода!.. Это у них так на две партии и идет: одни по лесам шляются, а другие, как они сами выражаются, еще мирщат, дома и хлебопашество имеют, чтобы пристанодержательствовать этим их бродягам разным, - и поверите ли, что в целой деревне ни одна почти девка замуж нейдет, а если поступает какая в замужество, то самая загоненная или из другой вотчины.
      - Отчего же это? - спросил Вихров.
      - Оттого, что по ихней вере прямо говорится: жена дана дьяволом, то есть это значит: поп венчал, а девки - богом... С девками все и живут, и, вдобавок, еще ни одна из них и ребят никогда не носит.
      - Это почему? - воскликнул Вихров.
      - Потому что или вытравляют, или подкидывают, или еще лучше того: у меня есть тут в лесу озерко небольшое - каждый год в нем младенцев пятнадцать - двадцать утопленных находят, и все это - оттуда.
      - Но что же - полиция-то чего же тут смотрит?
      - А полиция тут только - хап, хап! Вон исправник-то, небось, умен: сам не поехал, а дурака-племянничка моего послал.
      В это время вошел человек и подал Вихрову чаю.
      - Повара мне позвать, - сказал ему Петр Петрович.
      Человек ушел исполнять это приказание.
      - Что такое наша полиция, я на себе могу указать вам пример... Вот перед этим поваром был у меня другой, старик, пьяница, по прозванью Поликарп Битое Рыло, но, как бы то ни было, его находят в городе мертвым вблизи кабака, всего окровавленного... В самом кабаке я, через неделю приехавши, нашел следы человеческой крови - явно ведь, что убит там?.. Да?
      - Конечно, убит! - подтвердил и Вихров.
      - Ничуть не бывало-с! - возразил Петр Петрович. - Наша полиция точно в насмешку спрашивает меня бумагой, что так как у повара моего в желудке найдено около рюмки вина, то не от вина ли ему смерть приключилась? Я пишу: "Нет, потому что и сам господин исправник в присутствии моем выпивал неоднократно по десяти рюмок водки, и оттого, однако, смерти ему не приключалось"; так они и скушали от меня эту пилюлю.
      - А в деле все-таки ничего не раскрыли? - заметил Вихров.
      - Все-таки ничего не раскрыли, - подхватил Кнопов, - и то ведь, главное, досадно: будь там какой-нибудь другой мужичонко, покрой они смерть его - прах бы их дери, а то ведь - человек-то незаменимый!.. Гений какой-то был для своего дела: стоит каналья у плиты-то, еле на ногах держится, а готовит превосходно.
      В дверях показался, должно быть, позванный повар.
      - Приготовь ты нам, братец, - стал приказывать ему Петр Петрович, биток; только не думайте, чтобы биток казенный, - поспешил он успокоить Вихрова. - Возьми ты, братец, - продолжал он повару, - самой лучшей говяжьей вырезки, изруби ты все это вместе с мозгами из костей, и только не мелко руби, слышишь! И чтобы куска у меня хлеба положено не было: все чтобы держалось на мясном соку!.. Изруби ты туда еще пом-д'амуров, немного чесноку, немного луку, и на подмазе из сливочного масла - только на подмазе, не больше, понимаешь? - изжарь все это.
      Повар, получив такое приказание, не уходил.
      - Куропаток давешних прикажете подать? - спросил он не совсем смелым голосом.
      - Выкинуть их совсем, дурак этакий! - вспылил Петр Петрович. - Изжарить порядочно не умеет: либо сварит, либо иссушит все... Чтобы в соку у меня было подано свежих три куропатки.
      Повар ушел.
      - Вот ведь тоже стряпает! - произнес, показав вслед ему головой, Петр Петрович. - А разве так, как мой покойный Поликарп Битое Рыло... Два только теперича у меня удовольствия в жизни осталось, - продолжал он, - поесть и выпить хорошенько, да церковное пение еще люблю.
      - Церковное? - переспросил Вихров.
      - Да-с, у меня хор есть свой - отличный, человек сорок!.. Каждый праздник, каждое воскресенье они поют у меня у прихода.
      - Это очень интересно.
      - Угодно, я вам покажу этот хор?
      - Сделайте одолжение.
      - Человек! - крикнул Петр Петрович.
      На этот раз вбежал прежний лакей.
      - Вели собраться хору и зажги в зале и гостиной свечи.
      Человек побежал исполнить приказание.
      - Сам в молодости пел недурно, - продолжал Петр Петрович с некоторым даже чувством, - и до самой смерти, видно, буду любить пение.
      В комнату вошел, наконец, племянник - умытый, причесанный и в новеньком сюртуке.
      - Вот и я-с! - проговорил он.
      - Видим, что и ты! - сказал ему опять насмешливо Петр Петрович. - Вот нынче в корпусах-то как учат, - продолжал он, относясь к Вихрову и показывая на племянника. - Зачем малого отдавали?.. Только ноги ему там развинтили, да глаза сделали как у теленка.
      - Уж у меня нынче, дяденька, ноги покрепче стали.
      - Ну и слава тебе господи, коли закрепляются понемногу.
      Петр Петрович постоянно звал племянника развинченным.
      В это время в гостиной и зале появился огонь и послышалось шушуканье нескольких голосов и негромкие шаги нескольких человек.
      - Собрались, должно быть, - проговорил Петр Петрович.
      - Человек, костыль мне! - крикнул Кнопов.
      Человек вбежал и подал ему толстый костыль.
      - Попробуйте-ка! Хорош ли? - проговорил Петр Петрович, подавая его Вихрову.
      Тот попробовал. В костыле, по крайней мере, пуда два было.
      - Он железный у вас? - спросил Вихров.
      - Да, не деревянный! - отвечал Петр Петрович. - Меня в Москве, по случаю его, к обер-полицеймейстеру призывали. "Нельзя, говорит, носить такой палки, вы убить ею можете!" - "Да я, говорю, и кулаком убить могу; что же, мне и кулаков своих не носить с собой?"
      Говоря это, он шел, ковыляя, в гостиную и зало, где хор стоял уже в полном параде. Он состоял из мужчин и женщин; последние были подстрижены, как мужчины, и одеты в мужские черные чепаны.
      - Марья-то какая смешная! - сказал племянник, показывая Петру Петровичу на одну из переодетых девушек.
      - Что, понравилась, видно? - спросил тот его.
      - Да-с, - отвечал племянник, как-то глупо осклабляясь.
      - Из Бортнянского{322}, - сказал Петр Петрович хору.
      Тот запел. Он был довольно согласный и с недурными голосами.
      Вихров из всего их пения только и слышал: Да вознесуся! - пели басы. Да вознесуся! - повторяли за ними дисканты. Да вознесуся! - тянул тенор.
      Петр Петрович от всего этого был в неописанном восторге; склонив немного голову и распустив почти горизонтально руки, он то одной из них поматывал басам, то другою - дискантам, то обе опускал, когда хору надо бы было взять вместе посильнее; в то же время он и сам подтягивал самой низовой октавой.
      - Может быть, вам чего-нибудь повеселее желается? - отнесся он к Вихрову. - Песенок?
      - И песенок хорошо, - отвечал тот.
      - Ну, любимую мою! - обратился Петр Петрович к хору, который сейчас же из круга вытянулся в шеренгу и запел:
      Я вечор, млада, во пиру была!
      Петру Петровичу, по-видимому, особенно нравилось то место, где пелось:
      Я не мед пила и не водочку,
      Я пила, млада, все наливочку;
      Я не рюмочкой, не стаканчиком,
      Я пила, млада, из полна ведра!
      "Из полна ведра!" - басил он и сам при этом случае. Хор затем продолжал:
      Я домой-то шла, пошатнулася,
      За вереюшку ухватилася!
      "Ухватилася!" - басил Петр Петрович и, несмотря на больные ноги, все-таки немножко пошевеливал ими: родник веселости, видно, еще сильно бился в нем, не иссяк от лет и недугов.
      - Ну, Миша, пляши! - крикнул он племяннику.
      - Я, дяденька, не умею, - отвечал тот, краснея, но, впрочем, вставая.
      - Врешь, пляши, не то в арапленник велю принять! Марья, выходи, становись против него!
      На этот зов сейчас же вышла из хора та девушка, на которую указывал племянник.
      - Говорят тебе - пляши! - подтвердил ему еще раз дядя.
      Бедный член суда, делать нечего, начал выкидывать свои развинченные ноги, а Марья, стоя перед ним, твердо била трепака; хор продолжал петь (у них уж бубны и тарелки появились при этом):
      Я не мед пила и не водочку...
      Вихров смотрел и слушал все это с наклоненной головой.
      За последовавшим вскоре после того ужином Петр Петрович явился любителем и мастером угостить: дымящийся биток в самом деле оказался превосходным, бутылок на столе поставлено было несть числа; Петр Петрович сейчас же своих гостей начал учить - как надо резать сыр, и потом приготовил гастрономическим образом салат. Когда племянник не стал было пить вина, он прикрикнул на него даже: "Пей, дурак! Все равно на ногах уж не стоишь!" - а Вихрова он просто напоил допьяна, так что тот, по случаю хорового церковного пения, заговорил уж об религии.
      - Во всех религиях одно только и вечно: это эстетическая сторона, говорил он, - отнимите вы ее - и религии нет! Лютерство, исключившее у себя эту сторону, не религия, а бог знает что такое!
      - Так, так! - соглашался с ним и Петр Петрович.
      Вихров, разговорившись далее, хватил и в другую сторону.
      - У нас вся система страшная, вся система невыносимая, - нечего тут винить какого-нибудь губернатора или исправника, - система ужасная! говорил он.
      - Разумеется! - подтверждал Петр Петрович.
      Он всегда и вообще любил все вольнодумные мысли.
      - Что, сосулька, спать уж хочешь? - обратился он к племяннику, зевавшему во весь рот.
      - Хочу, дяденька! - отвечал тот.
      - Ну, что с тобой уж делать, пойдемте! - говорил Петр Петрович, приподнимаясь.
      Постели гостям были приготовлены в гостиной. Та же горничная Маша, не снявшая еще мужского костюма, оправляла их. Вихров улегся на мягчайший пуховик и оделся теплым, но легоньким шелковым одеялом.
      "Черт знает, что такое! - рассуждал он в своей не совсем трезвой голове. - Сегодня поутру был в непроходимых лесах - чуть с голоду не уморили, а вечером слушал прекрасное хоровое пение и напился и наелся до одурения, - о, матушка Россия!"
      Поутру Петр Петрович так же радушно своих гостей проводил, как и принял, - и обещался, как только будет в городе, быть у Вихрова.
      Лошади Мелкова были на этот раз какие-то чистые, выкормленные; кучер его также как бы повеселел и прибодрился. Словом, видно было, что все это получило отличное угощение.
      XIX
      ОТВЕТ МАРИ
      Вихров, по приезде в город, как бы в вознаграждение за все претерпенное им, получил, наконец, от Мари ответ. Почерк ее при этом был ужасно тревожен и неровен.
      "Я долго тебе не отвечала, - писала она, - потому что была больна - и больна от твоего же письма! Что мне отвечать на него? Тебе гораздо лучше будет полюбить ту достойную девушку, о которой ты пишешь, а меня - горькую и безотрадную - оставить как-нибудь доживать век свой!.."
      Далее потом в письме был виден перерыв, и оно надолго, кажется, было оставлено и начато снова еще более тревожным почерком.
      "Нет, мой друг, не верь, что я тебе писала; mais seulement, que personne ne sache; ecoutez, mon cher, je t'aime je t'aimerais toujours!* Я долго боролась с собой, чтобы не сказать тебе этого... С тех пор, как увидала тебя в Москве и потом в Петербурге, - господи, прости мне это! - я разлюбила совершенно мужа, меньше люблю сына; желание теперь мое одно: увидаться с тобой. Что это у тебя за неприятности по службе, - напиши мне поскорее, не нужно ли что похлопотать в Петербурге: я поеду всюду и стану на коленях вымаливать для тебя!
      Мари".
      ______________
      * но только чтобы никто не знал, слушай, мой дорогой, я тебя люблю и буду любить всегда! (франц.).
      Первым делом Вихрова, по прочтении этого письма, было ехать к губернатору с тем, чтобы отпроситься у него в отпуск в Петербург.
      В приемной он увидел того же скучающего адъютанта, который на этот раз и докладывать не пошел, а прямо ему объявил:
      - Подождите тут; в двенадцать часов генерал выйдет.
      По настоящим своим чувствованиям Вихров счел бы губернатора за первого для себя благодетеля в мире, если бы тот отпустил его в отпуск, и он все сидел и обдумывал, в каких бы более убедительных выражениях изложить ему просьбу свою.
      В двенадцать часов генерал действительно вышел и, увидев Вихрова, как будто усмехнулся, - но не в приветствие ему, а скорее как бы в насмешку. Вихров почти дрожащими руками подал ему дело о бегунах.
      - Поймали кого-нибудь? - спросил губернатор, не заглядывая даже в донесение.
      - Я поймал, но у меня убежали, - отвечал Вихров; голос у него при этом дрожал.
      Губернатор явно уже усмехнулся над ним какой-то презрительной и сожаления исполненной улыбкой и, повернувшись, хотел было уйти в свой кабинет. Вихров остановил его.
      - Ваше превосходительство, мне надобно объясниться с вами наедине.
      Начальник губернии молча указал ему на кабинет, и они оба вошли туда. Губернатор сел, а Вихров стоял на ногах перед ним.
      - Я, ваше превосходительство, имею к вам покорнейшую просьбу: отпустите меня в отпуск, в Петербург... - начал он.
      Губернатор уставил на него удивленные глаза, как бы желая убедиться, что он - помешался в уме или нет.
      - Вам въезд в столицу запрещен, - проговорил он.
      - Но я прошу это, как особой милости; я буду там и не покажусь никому из начальства.
      Губернатор усмехнулся.
      - Что же, вы хотите, чтобы я участвовал с вами в обмане вашем?
      - Ваше превосходительство, у меня сестра там, единственная моя родная, умирает и желает со мной повидаться, - проговорил Вихров, думая разжалобить начальника губернии.
      Тот пожал на это плечами.
      - Что ж делать, но я все-таки не могу изменять для вас законов, проговорил он.
      - Но неужели же, ваше превосходительство, я здесь на всю жизнь заключен, не сделав никакого преступления? - сказал Вихров.
      - То есть как заключены? - спросил губернатор.
      - Тем, что я не могу воспользоваться дарованным всем чиновникам правом - уехать в отпуск.
      Губернатор уставил на него опять как бы несколько насмешливый взгляд.
      - Вы не чиновник здесь, а сосланный, - объяснил он.
      Вихров видел, что ни упросить, ни убедить этого человека было невозможно; кровь прилила у него к голове и к сердцу.
      - Вторая моя просьба, - начал он, сам не зная хорошенько, зачем это говорит, и, может быть, даже думая досадить этим губернатору, - вторая... уволить меня от производства следствий по делам раскольников.
      Начальник губернии вопросительно взглянул на него.
      - Я не могу этих дел исполнять, - говорил Вихров.
      Начальник губернии не говорил ни слова и продолжал на него смотреть.
      - Вы заставляете меня, - объяснял Вихров, - делать обыски в домах у людей, которые по своим религиозным убеждениям и по своему образу жизни, может быть, гораздо лучше, чем я сам.
      Начальник губернии стал уж слушать его с некоторым любопытством. Слова Вихрова, видимо, начали его интересовать даже.
      - Я, как какой-нибудь азиатский завоеватель, ломаю храмы у людей, беспрекословно исполняю желание какого-то изувера-попа единоверческого... говорил между тем тот.
      - Что же вы хотите всем этим сказать? - спросил наконец губернатор.
      - То, что я с настоящею добросовестностью не могу исполнять этих поручений: это воспрещает мне моя совесть.
      Губернатор усмехнулся.
      - Вы напишите мне все это на бумаге; что мне слушать ваши словесные заявления!
      - В донесении моем это отчасти сказано, - отвечал Вихров, - потому что по последнему моему поручению я убедился, что всеми этими действиями мы, чиновники, окончательно становимся ненавистными народу; когда мы приехали в селение, ближайшее к месту укрывательства бегунов, там вылили весь квас, молоко, перебили все яйца, чтобы только не дать нам съесть чего-нибудь из этого, - такого унизительного положения и такой ненависти от моего народа я не желаю нести!
      - И это напишите, - сказал ему даже как-то кротко губернатор.
      - И это написано-с, - отвечал Вихров. - В отпуск, значит, я никак не могу надеяться быть отпущен вами?
      - Никак! - отвечал губернатор.
      Вихров поклонился ему и вышел.
      Губернатор, оставшись один, принялся читать последний его рапорт. Улыбка не сходила с его губ в продолжение всего этого чтения.
      - Дурак! - произнес он, прочитав все до конца, и затем, свернув бумагу и положив ее себе в карман, велел подавать фаэтон и, развевая потом своим белым султаном, поехал по городу к m-me Пиколовой.
      Он каждое утро обыкновенно после двенадцати часов бывал у нее, и муж ее в это время - куда хочет, но должен был убираться.
      Первое намерение героя моего, по выходе от губернатора, было - без разрешения потихоньку уехать в Петербург, что он, вероятно, исполнил бы, но на крыльце своей квартиры он встретил прокурора, который приехал к брату обедать.
      - Откуда это вы? - спросил тот.
      Вихров рассказал ему - откуда и, объяснив свою надобность ехать в Петербург, признался, что он хочет самовольно уехать, так как губернатор никак не разрешает ему отпуска.
      Прокурор отрицательно покачал головой.
      - Ну, я не советовал бы вам этого делать, - проговорил он, - вы не знаете еще, видно, этого господина: он вас, без всякой церемонии, велит остановить и посадит вас в тюрьму, - и будет в этом случае совершенно прав.
      - Но что же делать, что же делать? - говорил Вихров почти со слезами на глазах.
      Захаревский пожал плечами.
      - По-моему, самое благоразумное, - сказал он, - вам написать от себя министру письмо, изложить в нем свою крайнюю надобность быть в Петербурге и объяснить, что начальник губернии не берет на себя разрешить вам это и отказывается ходатайствовать об этом, а потому вы лично решаетесь обратиться к его высокопревосходительству; но кроме этого - напишите и знакомым вашим, кто у вас там есть, чтобы они похлопотали.
      Все это складно уложил в голове и Вихров.
      "Напишу к министру и Мари, к Плавину, Абрееву, авось что-нибудь и выйдет", - подумал он и сообщил этот план прокурору.
      Тот одобрил его.
      - Но вы, однакоже, все-таки потом опять вернетесь сюда из Петербурга? спросил его Захаревский.
      - Никогда, если только меня оставят и не выгонят из Петербурга! воскликнул Вихров и затем поспешил раскланяться с прокурором, пришел домой и сейчас же принялся писать предположенные письма.
      В изобретении разных льстивых и просительных фраз он почти дошел до творчества: Сиятельнейший граф! - писал он к министру и далее потом упомянул как-то о нежном сердце того. В письме к Плавину он беспрестанно повторял об его благородстве, а Абрееву объяснил, что он, как человек новых убеждений, не преминет... и прочее. Когда он перечитал эти письма, то показался даже сам себе омерзителен.
      - О, любовь! - воскликнул он. - Для тебя одной только я позволяю себе так подличать!
      К Мари он написал коротенько:
      "Сокровище мое, хлопочите и молите, чтобы дали мне отпуск, о чем я вместе с сим прошу министра. Если я еще с полгода не увижу вас, то с ума сойду".
      Когда окончены были все эти послания, с Вихровым от всего того, что он пережил в этот день, сделался даже истерический припадок, так что он прилег на постель и начал рыдать, как малый ребенок.
      Груня понять не могла, что такое с ним. Грустная, с сложенными руками, она стояла молча и смотрела на него.
      Прокурор, между тем, усевшись с братом и сестрой за обед, не преминул объяснить:
      - А я сейчас вашего постояльца встретил; он хлопочет и совсем желает уехать в Петербург.
      - Скатертью ему и дорога туда! - подхватил инженер, которому до смерти уже надоел и сам Вихров и всякий разговор об нем.
      Прокурор в это время мельком взглянул на сестру.
      - Но, может быть, некоторые дамы будут скучать об нем, - проговорил он с полуулыбкой.
      - Может быть, найдутся такие чувствительные сердца, благо они на свете не переводятся, - сказал инженер.
      Юлия, слушая братьев, только бледнела.
      - Что же, он свою Миликтрису Кирбитьевну, - спросил Виссарион, разумея под этим именем Грушу, - с собой берет?
      - Нет, я подозреваю, что у него там есть какая-нибудь Кирбитьевна, к которой он стремится, - подхватил прокурор.
      Юлия в это время делала салат, и глаза ее наполнились слезами.
      - Уж салат-то наш, по крайней мере, не увлажняйте вашими слезами, сказал ей насмешливо инженер.
      Юлия поспешно отодвинула от себя салатник.
      - Вам обоим, кажется, приятно мучить меня?! - проговорила она.
      - Не мучить, а образумить тебя хотим, - сказал ей прокурор, - потому что он прямо мне сказал, что ни за что не возвратится из Петербурга.
      - Что ж из этого? - возразила ему Юлия, уставляя на него еще полные слез глаза. - Он останется в Петербурге, и я уеду туда.
      - Но кто ж тебя пустит? - спросил ее с улыбкой прокурор.
      - Отец пустит; я скажу ему, что я хочу этого, - и он переедет со мной в Петербург.
      - Вот это хорошо! - подхватил инженер. - А потом Вихрова куда-нибудь в Астрахань пихнут - и в Астрахань за ним ехать, его в Сибирь в рудники сошлют - и в рудники за ним ехать.
      - Чтобы типун тебе на язык за это, - в рудники сошлют! - воскликнула Юлия и не в состоянии даже была остаться за столом, а встала и ушла в свою комнату.
      - Вот втюрилась, дура этакая! - сказал инженер невеселым голосом.
      - Да! - подтвердил протяжно и прокурор.
      XX
      ОБЪЯСНЕНИЕ
      Вскоре после того Вихров получил от прокурора коротенькую записку.
      "Спешу, любезный Павел Михайлович, уведомить вас, что г-н Клыков находящееся у него в опекунском управлении имение купил в крепость себе и испросил у губернатора переследование, на котором мужики, вероятно, заранее застращенные, дали совершенно противоположные показания тому, что вам показывали. Не найдете ли нужным принять с своей стороны против этого какие-нибудь меры?"