По тону голоса и по манере, с которою Абреев говорил, видно было, что он немножко подсмеивался над этим.
      - Может быть, это отчасти справедливо, - ответил Вихров.
      - Наказания вам за таковые ваши преступления, - продолжал Абреев тем же тоном, - положены нижеследующие: вас назначено отправить в одну из губерний с определением вас на службу и с воспрещением вам въезда в обе столицы.
      - Как с определением на службу? - спросил Вихров, испугавшись более всего последнего наказания.
      - С определением на службу, - повторил Абреев.
      - Да как же, разве можно насильно определить человека на службу?
      - Отчего же нельзя?
      - Оттого, что он ничего не будет делать или будет делать дурно, затем только, чтоб его выгнали опять из службы.
      - Нет, его не выгонят, но если будет ничего не делать или дурно делать, его будут наказывать.
      - Каким же образом наказывать?
      - Сначала будут ему делать замечания, выговоры, станут сажать его под арест и, наконец, если это не поможет, сменят на низшую должность, предадут суду.
      - Все это, выходит, далеко не шутка! - проговорил Вихров.
      - Далеко не шутка! - повторил и Абреев. - Мой совет, mon cher, вам теперь покориться вашей участи, ехать, куда вас пошлют; заслужить, если это возможно будет, благорасположение губернатора, который пусть хоть раз в своем отчете упомянет, что вы от ваших заблуждений совершенно отказались и что примерным усердием к службе стараетесь загладить вашу вину.
      При этих словах Вихров даже смутился.
      - Полковник! Если я стану об этом хлопотать, то это будет подлость с моей стороны; я никогда не переменю моих убеждений.
      - Что ж, вы этих господ стойкостью и благородством вашего характера хотите удивить и поразить; вас только сочтут закоренелым и никогда поэтому не простят; но когда об вас будет благоприятная рекомендация губернатора, мы употребим здесь все пружины, и, может быть, нам удастся извлечь вас снова на божий свет.
      - А других средств вы не находите?
      - Совершенно не нахожу.
      - А если я напишу к государю письмо и объясню, что я неспособен служить?
      - Тут о вашей способности или неспособности к службе никто и не заботится, но вы обязаны служить: как сосланный в Енисейскую губернию должен жить в Енисейской губернии, или сосланный на каторгу должен работать на каторге, - хотя, может быть, они и неспособны на то.
      Проговоря это, Абреев сам даже невольно улыбнулся своему объяснению.
      Вихров совсем поник головой.
      - Выхлопочем вам прощенье, выхлопочем, - ободрял его Абреев, хлопая дружески по плечу.
      Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате.
      - Вы не живали, полковник, в провинции и не знаете, что это такое, произнес он.
      - Терпение, mon cher, терпение! - проговорил Абреев. - Когда мне в тридцать почти лет пришлось сесть за указку, сначала было очень тяжело, но я дал себе слово переломить себя и переломил... Однако allons diner*, - сказал он, взглянув на часы.
      ______________
      * идемте обедать (франц.).
      В столовой Вихров увидел с черными глазами и с роскошными волосами жену Абреева. Он довольно небрежно рекомендовал ей Вихрова.
      - А у нас была княгиня Тавина, - начала хозяйка каким-то точно размокшим языком.
      - Ну, что же из этого? - спросил ее серьезно Абреев.
      - Ничего, - протянула хозяйка.
      Абреев при этом только потупился.
      - Ужо я в оперу поеду, - продолжала тем же мятым языком хозяйка.
      - Поезжай, - отвечал ей и на это сухо Абреев.
      - А вот, кстати, я еще забыл вам сообщить, - отнесся он к Вихрову, - я по вашему делу заезжал также и к Плавину, он тоже все это знает и хлопочет за вас; потом я в клубе видел разные другие их власти и говорил им, чтобы они, по крайней мере, место дали вам приличное, а то, пожалуй, писцом вас каким-нибудь определят.
      - Мне это решительно все равно, - сказал с грустью Вихров.
      Ему всего мучительнее была мысль, что он должен будет расстаться с Мари, и когда потом с ней увидится, он и того даже не знал.
      С печальными и тяжелыми мыслями вышел он от Абреевых и не в состоянии даже был ехать к Эйсмондам. Он хотел вечер лучше просидеть у себя в номере, чтобы пособраться несколько с своими мыслями и чувствами; но только что он поприлег на свою постель, как раздались тяжелые шаги, и вошел к нему курьер и подал щегольской из веленевой бумаги конверт, в который вложена была, тоже на веленевой бумаге и щегольским почерком написанная, записка: "Всеволод Никандрыч Плавин, свидетельствуя свое почтение Павлу Михайловичу Вихрову, просит пожаловать к нему в одиннадцать часов утра для объяснения по делам службы". - "Этакий отвратительный формалист", - подумал про себя Вихров.
      В одиннадцать часов на другой день он пошел к Плавину. Тот принял его на этот раз гораздо суше и даже несколько строго.
      - Господин министр, - начал он, сам стоя и не сажая Вихрова, - поручил мне вам передать: в какую губернию вы желаете быть отправлены и определены на службу?
      И Плавин назвал Вихрову три губернии.
      Герой мой решительно недоумевал и при этом вспомнил только, что в одной из сказанных ему губерний служат братья Захаревские; а потому он и выбрал ее, чтоб иметь хоть кого-нибудь знакомых.
      - Потрудитесь вписать эту губернию, - сказал Плавин сидевшему тут же у стола молодому человеку.
      Тот написал что-то такое на какой-то бумаге.
      - В какую же должность меня там определят? - спросил Вихров.
      - Вас назначают чиновником особых поручений к губернатору, без жалованья, так как есть в виду, что вы имеете свое состояние.
      - А кто там губернатор в этой губернии, которую я выбрал? - спросил Вихров.
      - Не помню, - произнес протяжно Плавин и вслед за тем позвонил. В кабинет вошел солдат.
      - Попроси ко мне Дормидонта Ивановича, - сказал он.
      Солдат ушел, и вслед за тем явился Дормидонт Иванович - старый, почтенный и, должно быть, преисполнительный столоначальник.
      - Кто губернатор в ...? - и Плавин назвал губернию, которую выбрал Вихров.
      - Генерал-майор Мохов.
      - Он откуда?
      - Из южных польских губерний переведен, - отвечал Дормидонт Иванович каким-то грустным голосом.
      - По случаю чего? - продолжал как бы допрашивать Плавин почтительно стоявшего перед ним старого столоначальника.
      Дормидонт Иванович слегка улыбнулся при этом.
      - По строгости и строптивости нрава, - отвечал он.
      - Это хорошо, - произнес Вихров, - но, может быть, в других губерниях, которые мне предназначены, эти господа лучше?
      Плавин думал.
      Дормидонт Иванович понял, наконец, к чему его расспрашивают.
      - Все одни и те же! - отвечал он Вихрову и махнул рукой.
      Плавин сделал слегка знак головою Дормидонту Ивановичу, и тот удалился.
      Вихров несколько времени еще оставался с Плавиным, как бы ожидая, не скажет ли тот чего-нибудь; но Плавин молчал, и при прощанье, наконец, видно было даже, что он хотел что-то такое сказать, - однако не решился на это и только молча расцеловался с Вихровым.
      Тот прямо от него пришел к Мари. Она уж с ума сходила, где он и что с ним, и посылала письмо к нему в номер; но там ей ответили, что его дома нет.
      - Где ты пропадаешь! - воскликнула она, встретив его почти на пороге передней.
      - Все по делам своим хлопотал, - отвечал, грустно улыбаясь, Вихров.
      - Ну что же, чем тебя решили? - спрашивала Мари; нетерпение было видно в каждой черте ее лица.
      В это время они входили в ее комнату и усаживались.
      - Решили, чтобы сослать меня в... губернию и определить там на службу.
      - Зачем же на службу? - спросила Мари, чутьем сердца понимавшая, что это было всего тяжелее для Вихрова.
      - Для улучшения моей нравственности и моих взглядов на вещи, - отвечал он насмешливо.
      - Но за что же?.. За что?.. - спрашивала Мари.
      - За проведение французских идей и протест мой против крепостного права, - отвечал Вихров.
      Мари взяла себя за голову.
      Она не в состоянии, кажется, была говорить от горя и досады.
      - То ужасно, - продолжал Вихров, - бог дал мне, говорят, талант, некоторый ум и образование, но я теперь пикнуть не смею печатно, потому что подавать читателям воду, как это делают другие господа, я не могу; а так писать, как я хочу, мне не позволят всю жизнь; ну и прекрасно, - это, значит, убили во мне навсегда; но мне жить даже не позволяют там, где я хочу!.. Теперь мое единственное желание быть в Петербурге, около вас, потому что вы для меня все в мире, единственная моя родная и единственный мой друг, - для меня все в вас!..
      Когда Вихров говорил это, у него слезы даже выступили из глаз. У Мари также капали они по щекам.
      - Ничего, бог даст, все это пройдет когда-нибудь, - сказала она, протягивая ему руку.
      - Друг мой! - воскликнул Вихров. - Пока пройдет, еще неизвестно, что со мной будет; я пробовал провинцию и чуть не спился там...
      - Это я слышала, и меня, признаюсь, это больше всего пугает, проговорила мрачно Мари. - Ну, послушай, - продолжала она, обращаясь к Вихрову и беря его за руку, - ты говоришь, что любишь меня; то для меня, для любви моей к тебе, побереги себя в этом случае, потому что все эти несчастия твои пройдут; но этим ты погубишь себя!
      - А вы будете любить меня за это? - спросил ее Вихров нежным голосом.
      - Буду всей душой! - воскликнула Мари. - Буду тебя любить больше мужа, больше детей моих.
      Павел взял ее руку и страстно целовал ее.
      Мари поняла наконец, что слишком далеко зашла, отняла руку, утерла слезы, и старалась принять более спокойный вид, и взяла только с Вихрова слово, чтоб он обедал у них и провел с нею весь день. Павел согласился. Когда самому Эйсмонду за обедом сказали, какой проступок учинил Вихров и какое ему последовало за это наказание, он пожал плечами, сделал двусмысленную мину и только, кажется, из боязни жены не заметил, что так и следовало.
      Вечером у них собралось довольно большое общество, и все больше старые военные генералы, за исключением одного только молодого капитана, который тем не менее, однако, больше всех говорил и явно приготовлялся владеть всей беседой. Речь зашла о деле Петрашевского, составлявшем тогда предмет разговора всего петербургского общества. Молодой капитан по этому поводу стал высказывать самые яркие и сильные мысли.
      - Мне очень жаль, что их не повесили, очень жаль! - говорил он каким-то порывистым голосом.
      - Ну что же - уж и повесить! - возражали ему даже старики.
      - Непременно повесить-с... - говорил капитан, бледнея даже в лице, они вредней декабристов-с!.. Те вышли на площадь с оружием в руках и требовали там каких-то перемен; но безнравственности они не проповедывали-с!.. А господа петрашевцы отвергали религию, брак, собственность!.. Те разбойники, а это злоумышленные писатели; а припомните басню, кто больше был в аду наказан{166}: разбойник ли, убивавший на дороге, или злоумышленный писатель?
      - Это-то так, конечно, что так! - соглашались с ним старики.
      - Или теперь это письмо господина Белинского ходит по рукам, продолжал капитан тем же нервным голосом, - это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для русских - это перестать быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.
      - Еще как и ударил-то, - подхватил и Эйсмонд.
      - Далее потом-с, - продолжал капитан, - объясняет, что в России произошло филантропическое заменение однохвостного кнута треххвостною плетью, - как будто бы у нас только и делают, что казнят и наказывают.
      - Да-с, у нас только и делают, что казнят и наказывают! - вмешался вдруг в разговор, весь вспыхнув, Вихров.
      - Кого ж это наказывают? - спросил его спокойно и с заметно малым уважением капитан.
      - Меня-с!.. Смею вам представить себя в пример, - произнес тем же раздраженным тоном Вихров.
      - Вероятно, есть за что, - заметил ему опять спокойно капитан.
      - А за то только, что я осмелился печатно сказать, что у нас иногда пьяные помещики бьют своих жен.
      - Это совершенно не ваше дело! - сказал ему с усмешкой капитан.
      - Как не мое дело? - возразил опешенный этим замечанием Вихров.
      - Дело правительства и законодателей улучшать и исправлять нравы, а никак не частных людей! - продолжал капитан.
      - Нравы всегда и всюду исправляла литература, а не законодатели! сказала ему Мари.
      - И нигде нисколько не исправила, а развратила во многих случаях, объяснил ей капитан.
      Вихров хотел было возразить ему, но Мари толкнула его ногой и даже шепнула ему:
      - Оставь этого господина!
      - Что же он, шпион? - спросил ее в свою очередь Вихров.
      - Хуже того, фанатик! - сказала Мари.
      Капитан между тем обратился к старикам, считая как бы унизительным для себя разговаривать долее с Вихровым, которому тоже очень уж сделалось тяжело оставаться в подобном обществе. Он взялся за шляпу и начал прощаться с Мари. Та, кажется, поняла его и не удерживала.
      - Христос с тобой! - сказала она ему ласковым голосом. - Завтра еще заедешь?
      - Непременно заеду, - отвечал Вихров и, раскланявшись с прочими, ушел.
      Подходя к своей гостинице, он еще издали заметил какую-то весьма подозрительной наружности, стоящую около подъезда, тележку парой, а потом, когда он вошел в свой номер, то увидал там стоящего жандарма с сумкой через плечо. Сомненья его сейчас же все разрешились.
      - Ты за мной? - спросил он солдата.
      - За вами, ваше высокоблагородие.
      - А мне нельзя еще пробыть здесь, проститься кое с кем?
      - Никак нельзя того, ваше благородие, - отвечал солдат.
      Вихров велел Ивану своему укладывать свои вещи и объявил ему, что они сейчас же поедут.
      Иван, как только еще увидел солдата, так уж обмер, а теперь, когда барин сказал ему, что солдат этот повезет их куда-то, то у него зубы даже застучали от страха.
      - Дядинька, ты куда нас повезешь?.. В Сибирь, что ли? - спрашивал он почти плачущим и прерывающимся голосом солдата.
      - Нет, не в Сибирь, - отвечал тот, ухмыляясь.
      Вихров между тем написал коротенькую записку к Мари и объявил ей, что заехать ему к ним нельзя, потому что его везут с жандармом.
      Часа в два ночи они выехали. Ванька продолжал дрожать в повозке. Он все не мог понять, за что это барина его наказывали.
      "Украл, что ли, он что?!" - размышлял он в глупой голове своей.
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      I
      ПИСЬМО ВИХРОВА К МАРИ
      "Пишу к вам почти дневник свой. Жандарм меня прямо подвез к губернаторскому дому и сдал сидевшему в приемной адъютанту под расписку; тот сейчас же донес обо мне губернатору, и меня ввели к нему в кабинет. Здесь я увидел стоящего на ногах довольно высокого генерала в очках и с подстриженными усами. Я всегда терпеть не мог подстриженных усов, и почему-то мне кажется, что это делают только люди весьма злые и необразованные.
      Генерал осмотрел меня с ног до головы.
      - Где вы учились? - спросил он.
      - В университете московском.
      - Имеете состояние?
      - Имею.
      - Что именно?
      - Триста с лишком душ!
      При этом, как мне показалось, лицо губернатора приняло несколько более благоприятное для меня выражение.
      - Мне предписано определить вас к себе в чиновники особых поручений без жалованья.
      Я на это ничего ему не сказал.
      - Можете идти отдыхать! Надеюсь, что вы не подадите мне повода ссориться с вами!.. - прибавил он, когда я совсем уходил.
      Тележка моя стояла уже без жандарма. Я сел в нее и велел себя везти в какую-нибудь гостиницу. Иван мой был ни жив ни мертв. Он все воображал, что нас обоих с ним в тюрьму посадят. В гостинице на меня тотчас, как я разделся, напала страшнейшая скука. Видневшаяся мне в окно часть города показалась противною; идущие и едущие людишки, должно быть, были ужасная все дрянь; лошаденки у извозчиков преплохие; церкви все какие-то маленькие. "Что же я буду делать тут?" - спрашивал я с отчаянием самого себя. Читать я не мог, да у меня и не было ни одной книжки. Служебного какого-нибудь дела мне, по моей неблагонадежности, вероятно, не доверят. "Чем же я займу себя, несчастный!" - восклицал я, и скука моя была так велика, что, несмотря на усталость, я сейчас же стал сбираться ехать к Захаревским, чтобы хоть чем-нибудь себя занять. Пришедший меня брить цирюльник рассказал мне, что старший Захаревский считается за очень честного и неподкупного господина. Он из товарищей председателя сделан уж прокурором.
      - Ежели вот кого теперь чиновники обидят, он сейчас заступится и обстоит! - объяснял мне цирюльник.
      - А младший что?
      - Младший - форсун, богач! Что за лошади, что за экипаж у него!
      - А губернатор что за человек?
      - Строгий, - ух, какой!.. Беда!
      - А взятки берет?
      - Про самого-то не чуть!.. А тут дама сердца есть у него, та, слышно, побирает.
      - И потом ему передает?
      - Да бог их знает!.. Нет, надо быть!.. У себя оставляет.
      Из всех этих сведений я доволен был по крайней мере тем, что старший Захаревский, как видно, был человек порядочный, и я прямо поехал к нему. Он принял меня с удивлением, каким образом я попал к ним в город, и когда я объяснил ему, каким именно, это, кажется, очень подняло меня в глазах его.
      - Очень рад, конечно, не за вас, а за себя, что вас вижу здесь! говорил он, вводя меня в свой кабинет, по убранству которого видно было, что Захаревский много работал, и вообще за последнее время он больше чем возмужал: он как-то постарел, - чиновничье честолюбие, должно быть, сильно его глодало.
      - Я прежде всего, - начал я, - прошу у вас совета: какого рода жизнь могу я повести здесь?
      Захаревский не понял сначала моего вопроса.
      - Как какого рода жизнь? - спросил он.
      - Какого? Прежде я писал, но теперь мне это запретили; что же я буду делать после того?
      - Вы теперь служить предназначены, - произнес Захаревский с полуулыбкой.
      - Но, по моей неблагонамеренности, мне, конечно, ничего не доверят делать!
      - Не думаю, - произнес Захаревский, - губернатору, вероятно, предписано даже занять вас. Если хотите, я скажу ему об том же.
      - А вы с ним в хороших отношениях?
      - Не то что в хороших, но он непременно будет говорить сам об вас, потому что вы - лицо политическое; нельзя же ему не сообщить об нем прокурору; кроме того, ему приятно будет огласить это доверие начальства, которое прислало к нему вас на выучку и на исправление.
      Захаревский на словах лицо политическое, доверие начальства делал заметно насмешливое ударение. Я просил его сказать губернатору, чтобы тот дал мне какое-нибудь дело, и потом полюбопытствовал узнать, каким образом губернатор этот попал в губернаторы. Захаревский сделал на это небольшую гримасу.
      - Он был сначала взят, - отвечал он, - за высокий рост в адъютанты... Здесь он приучился к писарской канцелярской службе; был потом, кажется, в жандармах и сделан наконец губернатором.
      Я объяснил ему, что он мне очень грубым человеком показался.
      - Да, он не из нежных! - отвечал Захаревский.
      - А умен?
      - Очень даже!.. Природного ума пропасть имеет; но надменен и мстителен до последней степени. Он, я думаю, во всю жизнь свою никогда и никому не прощал не только малейшей обиды, но даже неповиновения.
      - У него, говорят, есть еще любовница, которая за него и взятки берет.
      - Есть и это! - сказал с улыбкою Захаревский.
      Я объяснил ему, что мне все это весьма неприятно слышать, потому что подобный господин, пожалуй, бог знает как станет надо мной надругаться.
      - Не думаю! - возразил Захаревский. - Он слишком лукав для того; он обыкновенно очень сильно давит только людей безгласных, но вы - он это очень хорошо поймет - все-таки человек с голосом!.. Меня он, например, я уверен, весьма желал бы видеть на веревке повешенным, но при всем том не только что на бумаге, но даже в частном обращении ни одним взглядом не позволяет сделать мне что-нибудь неприятное.
      От этих житейских разговоров Захаревский с явным умыслом перешел на общие вопросы; ему, кажется, хотелось определить себе степень моей либеральности и узнать даже, как и что я - в смысле религии. С легкой руки славянофилов он вряд ли не полагал, что всякий истинный либерал должен быть непременно православный. На его вопрос, сделанный им мне по этому предмету довольно ловко, я откровенно ему сказал, что я пантеист{172} и что ничем больше этого быть не могу. Это, как я очень хорошо видел, показалось Захаревскому уже немножко сильным или даже просто глуповатым. По своим понятиям он, конечно, самый свободомыслящий человек во всей губернии, но только либерализм его, если можно так выразиться, какой-то местный. Он, видимо, до глубины души возмущается деспотизмом губернатора и, вероятно, противодействует ему всеми силами, но когда тут же разговор коснулся Наполеона III{172}, то он с удовольствием объявил, что тот, наконец, восторжествовал и объявил себя императором, и когда я воскликнул, что Наполеон этот будет тот же губернатор наш, что весь род Наполеонов надобно сослать на остров Елену, чтобы никому из них никогда не удалось царствовать, потому что все они в душе тираны и душители мысли и, наконец, люди в высшей степени антихудожественные, - он совершенно не понял моих слов. Марьеновский как-то мне справедливо говорил, что все правоведы имеют прекрасное направление, но все они - люди весьма поверхностно образованные и стоящие на весьма жидком основании. Во всяком случае, встретить подобного человека в такой глуши - для меня находка. Я просидел у него, по крайней мере, часа четыре и, уезжая, спросил его о брате: когда я могу того застать дома.
      - Он очень рад будет вам, - отвечал Захаревский, - и, чтобы не делать вам пустых визитов, приезжайте к нему вечером ужо, - и я у него буду!
      Я душевно обрадовался этому приглашению, потому что решительно не знал, что мне вечер делать.
      Нанятый мною на вечер извозчик, когда я спросил его, знает ли он, где живет инженер Захаревский, в удивлении воскликнул:
      - Как не знать-с, помилуйте! - И потом, везя меня, прибавил: - У них свой дом-с, и отличнеющий!
      Дом в самом деле оказался отличнейшим; в сенях пол был мозаик; в зале, сделанной под мрамор, висели картины; мебель, рояль, драпировки - все это было новенькое, свеженькое.
      Инженер встретил меня с распростертыми объятиями. Старший Захаревский был уже у брата и рассказал ему о моем приезде.
      - Мы решительно встречаемся с вами нечаянно, - говорил инженер, ведя меня по своим нарядным апартаментам, - то у какого-то шулера в Москве, потом вдруг здесь!
      Мы все уселись в его хорошеньком кабинете, который скорее походил на кабинет камелии, чем на кабинет мужчины.
      Я забыл сказать, что оба брата Захаревские имеют довольно странные имена: старший называется Иларион Ардальоныч, а младший - Виссарион Ардальоныч. Разговор, разумеется, начался о моей ссылке и о причине, подавшей к этому повод. Иларион Захаревский несколько раз прерывал меня, поясняя брату с негодованием некоторые обстоятельства. Но тот выслушал все это весьма равнодушно.
      - Нечего делать!.. Надобно подчиняться... - говорил он.
      - В том-то и дело, - возразил старший Захаревский, - что у нас нередко хороших людей наказывают, а негодяев награждают.
      - Ну, где ж, - произнес Виссарион Захаревский, - и негодяев наказывают... Конечно, это странно, что человека за то, что он написал что-то такое, ссылают! Ну, обяжи его подпиской, чтобы он вперед не писал ничего подобного.
      На этих словах какой-то писец или солдат доложил ему, что пришел подрядчик.
      - Пожалуйте сюда! - вскрикнул Захаревский на весь свой дом.
      В комнату вошел рыжий подрядчик.
      - Счет принес?
      - Принес!
      И подрядчик подал Захаревскому исписанный лист. Тот просмотрел этот лист, помарал в нем что-то карандашом, прикинул несколько раз на счетах и, написав вышедшую на них сумму на бумаге, подал ее подрядчику.
      - Извольте получить-с! Тысячу рублей скидки.
      У подрядчика и рожа вытянулась и глаза забегали.
      - Многонько, ваше высокоблагородие, - проговорил он каким-то глухим голосом.
      - Не маленько ли скорей? Не маленько ли? - возразил ему уже громкой фистулой Захаревский.
      Подрядчик глубоко-глубоко вздохнул, потом вдруг, как бы собравшись со всем своим духом, произнес:
      - Так работать нельзя-с, я не возьму-с - вся ваша воля.
      - Не бери, - проговорил ему и на это совершенно хладнокровно Захаревский.
      - Да как же браться-то так, помилуйте, ваше высокоблагородие! - почти вопил подрядчик.
      - Никто тебя не заставляет, на аркане не тащат! - проговорил Захаревский совершенно развязным тоном.
      - Ах ты, боже ты мой! - произнес почти со стоном подрядчик и точно с каким-то остервенением взял из рук Захаревского перо и расписался на счету.
      - Прощайте-с, делать нечего, - прибавил он и с понуренной головой, как бы все потеряв на свете, вышел из комнаты.
      - Фу, вот пытку-то выдержал! - произнес по уходе его Захаревский взволнованным уже голосом.
      Я и брат его взглянули на него с удивлением.
      - Заметь этот шельма по моей физиогномии, что у меня ни одного нет подрядчика в виду, он не только бы не снес тысячу, но еще накинул бы.
      - А у тебя разве нет в виду других? - спросил его брат.
      - Ни единого! - воскликнул инженер. - Сегодня все они в комиссии нахватали работ и за пять рублей ни одного человека в день не дадут.
      Странные и невеселые мысли волновали меня, пока я все это видел и слышал; понятно, что оба брата Захаревские были люди, стоящие у дела и умеющие его делать. Чем же я теперь посреди их являюсь? А между тем я им ровесник, так же как ровесник и моему петербургскому другу, Плавину. Грустно и стыдно мне стало за самого себя; не то, чтобы я завидовал их чинам и должностям, нет! Я завидовал тому, что каждый из них сумел найти дело и научился это дело делать... Что же я умею делать? Все до сих пор учился еще только чему-то, потом написал какую-то повесть - и еще, может быть, очень дурную, за которую, однако, успели сослать меня. Сам ли я ничтожество или воспитание мое было фальшивое, не знаю, но сознаю, что я до сих пор был каким-то чувствователем жизни - и только пока. Возвращаюсь, однако, к моему рассказу: по уходе подрядчика, между братьями сейчас же начался спор, характеризующий, как мне кажется, не только их личные характеры, но даже звания, кои они носят. Старший Захаревский передал мне, что он виделся уже с губернатором, говорил с ним обо мне, и что тот намерен был занять меня серьезным делом; передавая все это, он не преминул слегка ругнуть губернатора. Младший Захаревский возмутился этим.
      - За что ты этого человека бранишь всегда? - спросил он.
      - За то, что он стоит того! - отвечал Иларион Захаревский.
      - Чем стоит!
      - Всем!
      - Чем же всем? Это ужасно неопределенно!
      - А хоть тем, что вашим разным инженерным проделкам потворствует, а вы у него за это ножки целуете! - проговорил резко прокурор и, встав на ноги, начал ходить по комнате.
      Инженер при этом немного покраснел.
      - Погоди, постой, любезный, господин Вихров нас рассудит! - воскликнул он и обратился затем ко мне: - Брат мой изволит служить прокурором; очень смело, энергически подает против губернатора протесты, - все это прекрасно; но надобно знать-с, что их министр не косо смотрит на протесты против губернатора, а, напротив того, считает тех прокуроров за дельных, которые делают это; наше же начальство, напротив, прямо дает нам знать, что мы, говорит, из-за вас переписываться ни с губернаторами, ни с другими министерствами не намерены. Из-за какого же черта теперь я стану ругать человека, который, я знаю, на каждом шагу может принесть существенный вред мне по службе, - в таком случае уж лучше не служить, выйти в отставку! Стало быть, что же выходит? Он благородствовать может с выгодой для себя, а я только с величайшим вредом для всей своей жизни!.. Теперь второе: он хватил там: ваши инженерные проделки. В чем эти проделки состоят, позвольте вас спросить? Господин Овер, например, берет за визит пятьдесят рублей, называют это с его стороны проделкой? Известный актер в свой бенефис назначает цены тройные, - проделка это или нет? Живописец какой-нибудь берет за свои картины по тысяче, по две, по пяти. Все они берут это за свое искусство; так точно и мы, инженеры... Вы не умеете делать того, что я умею, и нанимаете меня: я и назначаю цену десять, двадцать процентов, которые и беру с подрядчика; не хотите вы давать нам этой цены, - не давайте, берите кого хотите, не инженеров, и пусть они делают вам то, что мы!
      - Торговаться-то с вами некому, потому что тут казна - лицо совершенно абстрактное, которое все считают себя вправе обирать, и никто не беспокоится заступиться за него! - говорил прокурор, продолжая ходить по комнате.
      - Сделайте милость! - воскликнул инженер. - Казна, или кто там другой, очень хорошо знает, что инженеры за какие-нибудь триста рублей жалованья в год служить у него не станут, а сейчас же уйдут на те же иностранные железные дороги, а потому и дозволяет уж самим нам иметь известные выгоды. Дай мне правительство десять, пятнадцать тысяч в год жалованья, конечно, я буду лучше постройки производить и лучше и честнее служить.
      По всему было заметно, что Илариону Захаревскому тяжело было слышать эти слова брата и стыдно меня; он переменил разговор и стал расспрашивать меня об деревне моей и, между прочим, объявил мне, что ему писала обо мне сестра его, очень милая девушка, с которой, действительно, я встречался несколько раз; а инженер в это время распорядился ужином и в своей маленькой, но прелестной столовой угостил нас отличными стерлядями и шампанским.
      Домой поехали мы вместе с старшим Захаревским. Ему, по-видимому, хотелось несколько поднять в моих глазах брата.