- Сейчас, - отвечала та.
      В почти совершенно еще темном храме Вихров застал казначея, служившего заутреню, несколько стариков-монахов и старика Захаревского. Вскоре после того пришла и Юлия. Она стала рядом с отцом и заметно была как бы чем-то недовольна Вихровым. Живин проспал и пришел уж к концу заутрени. Когда наши путники, отслушав службу, отправились домой, солнце уже взошло, и мельница со своими амбарами, гатью и берегами реки, на которых гуляли монастырские коровы и лошади, как бы тонула в тумане росы.
      Юлия, хотя и не столь веселая, как вчера, по-прежнему всю дорогу шла под руку с Вихровым, а Живин шагал за ними, понурив свою голову.
      XIX
      ОХОТА НА ОЗЕРЕ
      Герою моему так понравилась последняя прогулка, что он на другой день написал Живину записку, в которой просил его прибыть к нему и изобресть какой-нибудь еще променаж.
      - Да какой променаж, - сказал тот, приехав к нему, - поедем на охоту на озеро; я ружье и собаку с собой захватил.
      - Отлично! - подхватил Вихров, и, не откладывая в дальний ящик, они сейчас же отправились на озеро, взяв с собой только еды и ни капли питья, наняли там у рыбаков лодку и поехали. Озеро, как и в предыдущий день, было гладкое и светлое; друзья наши ехали около самого берега, на песчаном склоне которого бегало множество длинноносых куликов всевозможных пород. Вихров прицелился, выстрелил бекасинником и убил по крайней мере штук десять. Живин, в своих болотных сапогах, влез прямо в грязь и подобрал их. Собака его сидела в лодке с опущенной головой и зажатыми глазами, как бы ожидая, что ее очередь показать себя придет. Вышли, наконец, и на луг. Собака сейчас же пошла туда и сюда сновать, потом вдруг остановилась и как бы замерла. Живин махнул рукой Вихрову, чтобы тот тише и осторожнее себя держал, встал сзади собаки, вытянул ружье, скомандовал что-то своему псу; тот слегка пролаял, и из травы выпорхнула какая-то сероватая масса. Живин поспешно выстрелил, масса мгновенно упала и скрылась в траву. Оказалось потом, что это была маленькая и крошечная птичка - бекас; перепачканная в своей собственной крови, она еще трепетала. Вихров невольно отвернулся от нее, потом, впрочем, он и сам убил несколько бекасов. Живин был в полном увлечении; он, кажется, не чувствовал ни усталости, ни голода, ни жажды; но герой мой, хоть и сознавал, что он телом стал здоровее и душою покойнее, однако все-таки устал, и ему есть захотелось. Было уже около трех часов пополудни.
      - Где же мы привал наш будем иметь? - спросил он приятеля.
      - А вот тут сейчас, недалеко, - отвечал тот, а между тем они прошли после того по крайней мере еще версты две, наконец приблизились к небольшой речке и мостику на ней.
      - Вот здесь мы водицы напьемся, закусим и посидим! - говорил Живин, и все это он сейчас же и исполнил. Черный кусок хлеба и манерка воды показались Вихрову необыкновенно вкусными.
      - Вряд ли счастье человека состоит не в воздержании и аскетической жизни, - сказал он, невольно вспомнив Неведомова.
      Сердце у него при этом сжалось и замерло.
      - Ты знаешь, - обратился он к Живину, внимательным образом кормившему свою собаку, - я получил известие о Неведомове.
      - А!.. Что же он? - спросил Живин, который из рассказов Вихрова знал очень твердо всех его знакомых по их именам и душевным даже свойствам и интересовался ими так же, как бы они были и его знакомыми.
      - Я писал уже к Марьеновскому, чтобы тот меня уведомил об нем, так как он на два мои последние письма не отвечал, - тот и пишет мне: "Увы! Неведомова нашего нет на свете!" Анна Ивановна, помнишь, что я рассказывал?
      - Помню!
      - Она померла еще весной. Он об этом узнал, был у нее даже на похоронах, потом готовился уже постричься в большой образ, но пошел с другим монахом купаться и утонул - нечаянно ли или с умыслом, неизвестно; но последнее, кажется, вероятнее, потому что не давал даже себя спасать товарищу.
      - По-моему, брат, ужасно глупо топиться! - заметил Живин.
      - Слишком идеален, слишком поэт был; он не мог жить и существовать на свете, - прибавил Вихров.
      - А что, Салов где? - спросил Живин.
      - С Саловым ужасная вещь случилась; он там обыгрывал какого-то молодого купчика и научил его, чтобы он фальшивый вексель составил от отца; тот составил. Салов пошел продавать его, а на бирже уж было заявлено об этой фальши, так что их теперь обоих взяли в часть; но, вероятно, как прибавляет Марьеновский, и в острог скоро переведут.
      - Туда и дорога! - произнес с удовольствием Живин.
      - Нет, жаль! - сказал Вихров (он особенно был как-то на этот раз в добром и миротворном расположении духа). - Малый умный, даровитый, продолжал он, - и тоже в своем роде идеалист.
      Живин с удивлением посмотрел на приятеля.
      - В чем же идеализм-то его заключался? - спросил он.
      - В том, - отвечал тот, - что он никак не мог понять, что, живя в обществе, надобно подчиняться существующим в нем законам и известным правилам нравственности.
      Живин усмехнулся.
      - После этого, брат, все мошенники, что у меня сидят в остроге, тоже идеалисты?
      - Вероятно! - подтвердил Вихров.
      - Ну, нет, брат, это утопия! - заключил Живин и встал.
      На обратном пути они еще более настреляли дичи. Собака по росе удивительно чутко шла, и на каждом почти шагу она делала стойку. Живин до того стрелял, что у него глаза даже налились кровью от внимательного гляденья вдаль. Проехав снова по озеру на лодке, они у города предположили разойтись.
      - Вот кабы мы с тобой не дали еще зароку, - сказал Живин, потирая с удовольствием руки, - ты бы зашел ко мне, выпили бы мы с тобой водочки, велели бы все это изжарить в кастрюле и начали бы кушать.
      - Нет, не хочу; никогда и ничего не буду пить, - возразил Вихров.
      - И не пей, прах с ним, с этим питьем, - согласился Живин, и затем они расстались.
      Вихрова, сам он не мог понять почему, ужасно тянуло уйти скорее домой, так что он, сколько силы только доставало у него, самым поспешным шагом достигнул своего Воздвиженского и прямо прошел в дом.
      Там его встретила на этот раз Груня.
      - Ах, барин, сколько вы настреляли! - произнесла она своим молодым голосом и принялась с Вихрова осторожно снимать дичь, которою он кругом почти был весь обвешан, и всякий раз, когда она при этом как-нибудь нечаянно дотрагивалась до него рукой, то краснела.
      - К вам письмо есть-с! - сказала она, когда Вихров совсем уже разоблачился из охотничьего наряда.
      - Давай мне поскорее его! - сказал он, и при этом у него замерло сердце.
      Груша подала ему довольно толстый пакет. У Вихрова задрожали уж и руки: письмо было надписано рукою Мари.
      "Мой дорогой Поль! - писала она. - Спешу, наконец, ответить тебе на твое письмо. Причина медленности моей - никак не душевное мое нерасположение к тебе, а этот проклятый Петербург, из которого летом все уезжают. Муж мой раза три ездил на дачу в желаемую тобою редакцию, но его все или не принимали, или он в самом деле не заставал никого дома. Наконец, я, думая все-таки, что он недостаточно усердно хлопочет, поехала сама; дачу нашла под Петергофом, - совершенный раек: так нарядно в ней все убрано; встретил меня господин, разодетый по последней моде, в маленькой фуражке с приплюснутой тульей. Я сказала ему о причине моего приезда. Он, как услыхал, зачем я приехала, сейчас же переменил тон. "Ах, madame!" - воскликнул он и сейчас просил меня садиться; а приехавши, не забудь, я сказала: "Генерал-лейтенантша такая-то!", но на него это, видно, не подействовало, а имя твое напротив! "Мадам, ваш родственник, - и он при этом почему-то лукаво посмотрел на меня, - ваш родственник написал такую превосходную вещь, что до сих пор мы и наши друзья в восторге от нее; завтрашний день она выйдет в нашей книжке, но другая его вещь встречает некоторое затруднение, а потому напишите вашему родственнику, чтобы он сам скорее приезжал в Петербург; мы тут лично ничего не можем сделать!" Из этих слов ты поймешь, что сейчас же делать тебе надо: садись в экипаж и скачи в Петербург. Насколько мне понравились твои произведения, я скажу только одно, что у меня голова мутилась, сердце леденело, когда читала их: боже мой, сколько тут правды и истины сказано в защиту нас, бедных женщин, обыкновенно обреченных жить, что как будто бы у нас ни ума, ни сердца не было!"
      Когда Вихров читал это письмо, Груша не выходила из комнаты, а стояла тут же и смотрела на барина: она видела, как он менялся в лице, как дрожали у него руки.
      - От кого это письмо-с? - спросила она, когда он кончил чтение.
      - Это письмо отличное, - отвечал Вихров, - мне только сейчас же надо ехать в Петербург. Иван! - крикнул он затем.
      Вбежал комнатный мальчик.
      - Скажи, чтобы Иван укладывал мой чемодан с вещами, с платьем и бельем, а кучерам скажи, чтобы приготовляли закладывать лошадей в дорогу.
      Мальчик побежал исполнить все эти приказания, а Груша все еще продолжала стоять и не уходила из кабинета.
      - Барин, вы совсем поэтому в Петербург уезжаете? - спросила она.
      - Может быть, и совсем, - ответил Вихров и увидел, что Груша оперлась при этом на косяк, как бы затем, чтобы не упасть, а сама между тем побледнела, и на глазах ее навернулись слезы.
      - Груша, что с тобой? - спросил он ее тихо.
      Груша делала усилия над собой, чтобы не разрыдаться.
      - Груша, разве тебе жаль меня? - продолжал Вихров, смотря на нее с любовью. - Жаль тебе меня? - повторил он.
      - Жаль, барин! - произнесла Груша почти со стоном.
      - И очень жаль? - бормотал уже сильно сконфузившийся Вихров.
      - Очень! - повторила девушка.
      - Ну, поди ко мне! - сказал он, беря ее руки и привлекая к себе. Разве ты меня любишь? - спросил он ее уже шепотом.
      - Не знаю! - прошептала Груша и, вырвавшись у него из объятий, убежала. Перед самым отъездом Вихрова она, впрочем, еще раз вошла в кабинет к нему.
      - Вы, барин, напишите из Петербурга что-нибудь.
      - Непременно напишу, - подхватил Вихров, - и как же не написать, когда ты такая милая.
      - Благодарю вас, барин, - сказала Груша и, схватив его руку, поцеловала ее.
      - Отчего ж ты не хочешь сказать, что любишь меня? - спросил он, привлекая ее к себе.
      - Разве я смею, барин, любить вас, - говорила Груша, потупляя глаза.
      - Ничего, смей! - говорил Вихров и хотел было опять привлечь ее к себе, но в это время вошел Иван.
      Груша поспешила отвернуться от барина.
      Иван сердито посмотрел и на нее и на господина и все время, до самого отъезда, не выпускал их из виду.
      XX
      ПЕТЕРБУРГ
      1848 год был страшный для литературы{151}. Многое, что прежде считалось позволительным, стало казаться возмущающим, революционным, подкапывающим все основы государства; литераторов и издателей призывали и делали им внушения. Над героем моим, только что выпорхнувшим на литературную арену, тоже разразилась беда: напечатанная повесть его наделала шуму, другой рассказ его остановили в корректуре и к кому-то и куда-то отправили; за ним самим, говорят, послан был фельдъегерь, чтобы привезти его в Петербург. Бодрствующая над его судьбой Мари тотчас же почти после отправки к нему письма смутно услышала об этом. Она посылала было мужа узнать что-нибудь поподробнее об том, но он, по обыкновению, ничего не узнал. Мари истерзалась душою; она недоумевала, послать ли ей к Вихрову эстафет или нет - и от этого не спала все ночи и очень похудела. Евгений Петрович заметил это и сказал ей:
      - Что это, друг мой, ты такая расстроенная?
      - Так! - отвечала она ему с досадой.
      Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в последнее время, очень часто стало проявляться. В одно утро, наконец, когда Мари сидела с своей семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом вошел в столовую.
      - Ну вот, слава богу, приехал, - говорила Мари, вставая и торопливо подавая ему руку, которую он стал с нежностью несколько раз целовать.
      С генералом Вихров тоже дружески и нежно поцеловался.
      - Пойдем, однако; мне тебе надо много передать, - сказала Мари и увела его к себе в комнату.
      Генерал, оставшись в столовой, почему-то вдруг самодовольно стал ходить по комнате.
      - Все это у них об литературе ихней, - проговорил он и, подойдя к окну, начал на нем барабанить марш.
      Вихров, усевшись с Мари, невольно обратил на нее внимание.
      - Что такое с вами: вы больны и изнурены! - воскликнул он.
      - Мне все нездоровилось последнее время, - отвечала она и слегка покраснела.
      - Но вы все-таки, однако, хорошеете - уверяю вас! Что значит интеллектуальная-то красота!
      - Ну, очень рада, что тебе так кажется, - отвечала Мари, еще более покраснев. - А здесь ужас что такое происходит, какой-то террор над городом. Ты слышал что-нибудь?
      - Ничего не слыхал, - отвечал Вихров совершенно беспечно.
      - Открыли там какое-то общество Петрашевского{152}, все молодежь, пересажали всех в крепость; тебе тоже, говорят, маленькая неприятность выходит.
      - Мне? - спросил Вихров, недоумевая решительно, какая ему может быть неприятность.
      - Да, но, вероятно, это какие-нибудь пустяки. Мне рассказывали, что сочинения твои секвестрованы, их рассматривали, судили, и за тобой послан фельдъегерь!
      - Черт знает что такое! - произнес Вихров уже несколько и сконфуженный всеми этими подробностями.
      - Тебе надобно ехать к кому-нибудь и узнать поподробнее, - продолжала Мари.
      - К кому же мне ехать, я совершенно не знаю! В редакцию, что ли?
      - Ах, нет! Там, говорят, так за себя перетрусились, что им ни до кого!
      - К Абрееву разве ехать? - продолжал Вихров.
      - Прекрасная мысль, - подхватила Мари. - Он живет в самом этом grand monde и тебе все узнает. Он очень тепло и приязненно тебя вспоминал, когда был у нас.
      - Поеду к нему, - произнес Вихров в раздумье. - Я ехал торжествовать свои литературные успехи, а тут приходится отвечать за них.
      - И не говори уж лучше! - сказала Мари взволнованным голосом. - Человек только что вышел на свою дорогу и хочет говорить - вдруг его преследуют за это; и, наконец, что же ты такое сказал? Я не дальше, как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды - ничего нет!
      - Кажется! - отвечал ей с грустною усмешкою Вихров. - Но, однако, когда же мне ехать к Абрееву?
      - Ты сейчас же и поезжай - откладывать нечего. Я тебе адрес его достану у мужа!
      И Мари сходила и принесла адрес Абреева.
      - Поеду к нему, - говорит Вихров, вставая и берясь за шляпу. Его самого довольно серьезно обеспокоило это известие.
      - Тут одна поэма рукописная ходит, отличная, - говорила Мари, провожая его до передней, - где прямо намекается, что весь Петербург превращен или в палачей, или в шпионов.
      - Поэтому здесь не только что писать, но и говорить надобно осторожно! - сказал Вихров.
      - Ах, пожалуйста, будь осторожен! - подхватила Мари. - И не вздумай откровенничать ни с каким самой приличной наружности молодым человеком и ни с самым почтенным старцем: оба они могут на тебя донести, один из выгоды по службе, а другой - по убеждению.
      Мари давно уже и очень сильно возмущалась существующими порядками, а последние действия против литературы и особенно против Вихрова за его правдивые и честные, как ей казалось, сочинения вывели ее окончательно из себя. Муж ее в этом случае совершенно расходился с ней в мнениях и, напротив, находил все действия против литературы прекрасными и вызываемыми, как он где-то подслушал фразу, "духом времени".
      - Ты это говоришь, - возражала ему Мари, - потому что тебе самому дают за что-то кресты, чины и деньги, а до других тебе и дела нет.
      - Почему же мне дела нет? - сказал генерал, более всего уколотый словами: дают за что-то кресты и чины.
      - А потому, что ты эгоист; мы с тобой были в страшное время в Париже, когда тушили революцию, и там не было такого террора.
      - Ах, сделай милость, не было! - воскликнул генерал. - Как этих негодяев-блузников Каваньяк{153} расстреливал, так только животы у них летели по сторонам...
      - А вот он за это и не усидит!
      - Посмотрим! - говорил генерал.
      - Не усидит! - повторяла Мари и, чтобы не сердить себя больше, уходила в свою комнату.
      Вихров ехал к Абрееву с весьма тяжелым и неприятным чувством. "Как-то примет меня этот барчонок?" - думал он.
      Дом блестящего полковника Абреева находился на Литейной; он взял его за женой, урожденной княжной Тумалахановой. Дом прежде имел какое то старинное и азиатское убранство; полковник все это выкинул и убрал дом по-европейски. Жена у него, говорят, была недальняя, но красавица. Эту прекрасную партию отыскала для сына еще Александра Григорьевна и вскоре затем умерла. Абреев за женой, говорят, получил миллион состояния.
      Войдя в парадные сени, Вихров велел отдать визитную карточку о себе. Лакей, понесший ее, почти сейчас же возвратился и просил Вихрова вверх.
      Хозяин был в кабинете и стоял у своего письменного стола в щегольском расстегнутом мундирном сюртуке, в серо-синих с красными лампасами брюках и в белом жилете. Белый серебряный аксельбант красиво болтался у него на груди.
      - Очень рад вас видеть, monsieur Вихров, - говорил он любезно, встречая Павла, - давно ли вы в Петербурге?
      - Сегодня только приехал.
      - Ну, благодарю, что посетили меня, - и он еще раз пожал у Павла руку. - Prenez place, je vous prie. Fumez vous le cigare?*
      ______________
      * Садитесь, прошу вас. Вы курите сигару? (франц.).
      - Non, merci,* - отвечал Вихров; ему всего скорее хотелось добраться до дела. - Я приехал с просьбой к вам, полковник, - начал он, не откладывая времени.
      ______________
      * Нет, благодарю (франц.).
      - К вашим услугам, - отвечал Абреев.
      - Я жил в деревне и написал там два рассказа, из которых один был недавно напечатан, а другой представлен в цензуру, но оба их, говорят, теперь захватили и за мной послали фельдъегеря, чтобы арестовать меня и привезти сюда, в Петербург.
      - Фельдъегеря? - переспросил его Абреев.
      - Говорят.
      - Вы не знакомы с кем-нибудь из компании Петрашевского?
      - Ни с кем!
      Абреев встал и прошелся несколько раз по комнате; его красивое лицо приняло какое-то недовольное и грустное выражение.
      - Все мое преступление состоит в том, - продолжал Вихров, - что я в одном моем романе отстаивал бедных наших женщин, а в другом - бедных наших мужиков.
      - А! - произнес многозначительно полковник. - Ну, этого, впрочем, совершенно достаточно, чтобы подпасть обвинению, - время теперь щекотливое, - прибавил он, а сам встал и притворил дверь из кабинета. - Эти господа, продолжал он, садясь около Вихрова и говоря почти шепотом, - господа эти, наши старички, то делают, что уму невообразимо, уму невообразимо! - повторил он, ударив себя по коленке.
      Вихрову приятно и отрадно было слышать это от него.
      - Я вот к вам поэтому, полковник, и приехал: не можете ли вы узнать, за что я, собственно, обвинен и что, наконец, со мной хотят делать?
      - С великою готовностью! - подхватил Абреев. - Сегодня же узнаю и уведомлю вас.
      - Здесь, говорят, ужас что такое происходит!
      - Д-да! - подхватил протяжно и Абреев. - Все зависит это от нашего малого понимания вещей... Я буду так говорить прямо: я обязан тем, что я теперь есть, а не то, что чем бы я должен быть - решительно случаю. Мать моя, желая, чтобы я выслужился скорее, выхлопотала там, чтобы меня по одному поручению послали в Париж... Когда я приехал туда и по службе сошелся с разными людьми, то мне стыдно стало за самого себя и за свои понятия: я бросил всякие удовольствия и все время пребывания моего в Париже читал, учился, и теперь, по крайней мере, могу сказать, что я человек, а не этот вот мундир.
      - Но зато теперь вам, полковник, я думаю, тяжело жить в этой среде? заметил ему Вихров.
      - Нет; во-первых, меня успокаивает сознание моего собственного превосходства; во-вторых, я служу потому только, что все служат. Что же в России делать, кроме службы! И я остаюсь в этом звании, пока не потребуют от меня чего-нибудь противного моей совести; но заставь меня хоть раз что-нибудь сделать, я сейчас же выхожу в отставку. (Картавленья нисколько уже было не слыхать в произношении полковника.)
      - Стало быть, я могу надеяться на ваше участие? - сказал Вихров, уже вставая.
      - Все, что от меня только зависит! - подхватил полковник. - Однако, attendez, mon cher*, прежде всего я завтрашний день прошу вас пожаловать ко мне отобедать.
      ______________
      * подождите же, мой друг (франц.).
      Вихров поклонился в знак согласия и благодарности.
      - Потом-с, - продолжал Абреев, - я, конечно, подыму все мои маленькие ресурсы, чтобы узнать, в чем тут дело, но я существо весьма не всемогущее, может быть, мне и не удастся всего для вас сделать, что можно бы, а потому, нет ли у вас еще кого-нибудь знакомых, которых вы тоже поднимете в поход за себя?
      - У меня один только и есть еще знакомый в Петербурге - Плавин!
      - Je le connais!* Прекрасно! - подхватил полковник. - Он очень милый и умный человек. Судьба ваша, вероятно, и попадет к ним в министерство! Entre nous sois dit,** только, пожалуйста, не говорите, что вы слышали от меня! прибавил он, наклоняясь к Павлу и почти шепотом. - Теперь принята такая система, что умам этим сильным и замечательным писать воспрещают, но, чтобы не пропадали они для государства, их определяют на службу и, таким образом, их способности обращают на более полезную деятельность!
      ______________
      * Я его знаю! (франц.).
      ** Между нами будь сказано (франц.).
      - Может быть, и со мной то же сделают? - спросил Вихров.
      - Может быть! - отвечал Абреев, пожав плечами.
      Вихров раскланялся с ним.
      - Au revoir, mon cher, au revoir! - говорил тот, провожая его почти до передней.
      От Абреева Вихров прямо проехал в департамент к Плавину; положение его казалось ему унизительным, горьким и несносным. Довольно несмелою ногою вошел он на небольшую лесенку министерства и, как водится, сейчас же был спрошен солдатом:
      - Кого вам надо?
      Вихров назвал Плавина.
      - Они в директорской, - отвечал солдат.
      Вихров подал ему карточку и просил ее отдать Плавину.
      Солдат пошел и, возвратясь, объявил:
      - Немного просят подождать - заняты.
      "Как свинья был, так свиньей и остался", - подумал Вихров.
      Через несколько времени, впрочем, тот же солдат позвал его:
      - Пожалуйте!
      Он застал Плавина в новеньком, с иголочки, вицмундире, с крестом на шее, сидящего за средним столом; длинные бакенбарды его были расчесаны до последнего волоска; на длинных пальцах были отпущены длинные ногти; часы с какой-то необыкновенной уж цепочкой и с какими-то необыкновенными прицепляемыми к ней брелоками.
      - Здравствуйте, Вихров! - говорил он, привставая и осматривая Вихрова с головы до ног: щеголеватая и несколько артистическая наружность моего героя, кажется, понравилась Плавину. - Что вы, деревенский житель, проприетер{157}, богач? - говорил он, пододвигая стул Вихрову, сам садясь и прося и его то же сделать.
      Он еще прежде слышал о полученном Вихровым наследстве и о значительной покупке, сделанной его отцом.
      - Проприетер и богач! - отвечал Вихров. - Только в России независимость состояния вовсе не есть полная независимость человека от всего; не мытьем, так катаньем допекут, и я только совершенно случайно приехал сюда, в Петербург, сам, а не привезен фельдъегерем!
      - Как, что такое? - спросил удивленный Плавин.
      - Сейчас расскажу... Прежде едино слово об вас... Вы уже вице-директор?
      - Да! - отвечал Плавин совершенно покойно.
      Несмотря на то, что ему всего только было с небольшим тридцать лет, он уж метил в директоры, и такому быстрому повышению в службе он решительно обязан был своей красивой наружности и необыкновенной внешней точности.
      - Вы, значит, человек большой, - продолжал Вихров, - и можете оказать мне помощь: я написал две повести, из которых одна, в духе Жорж Занд, была и напечатана.
      - Видел-с и слышал, - произнес, кивая головой, Плавин.
      - Во второй повести я хотел сказать за наших крестьян-мужичков; вы сами знаете, каково у нас крепостное право и как еще оно, особенно по нашим провинциям, властвует и господствует.
      - Да! - подтвердил и Плавин с какой-то грустной улыбкой. - Прежде, признаюсь, когда я жил ребенком в деревне, я не замечал этого; но потом вот, приезжая в отпуск, я увидел, что это страшная вещь, ужасная вещь!.. Человек вдруг, с его душой и телом, отдан в полную власть другому человеку, и тот может им распоряжаться больше, чем сам царь, чем самый безусловный восточный властелин, потому что тот все-таки будет судить и распоряжаться на основании каких-нибудь законов или обычаев; а тут вы можете к вашему крепостному рабу врываться в самые интимные, сердечные его отношения, признавать их или отвергать.
      "А, как до самого-то коснулось, так не то заговорил, что прежде!" подумал Вихров.
      - Я то же самое сказал и в повести моей, - проговорил он вслух, однако оба мои творения найдены противозаконными, их рассмотрели, осудили!
      - Гм, гм! - произнес Плавин, как человек, понимающий, что говорит Вихров.
      - И мне, говорят, угрожает, что я отдан буду в распоряжение вашего начальства, - заключил тот.
      - Очень может быть, - отвечал, подумав, Плавин.
      - Но как же вы мною распорядитесь? - спросил Вихров.
      Плавин усмехнулся.
      - Этого я вам теперь не могу сказать; но если хотите, я поразведаю завтра и уведомлю вас! - проговорил он каким-то осторожным тоном.
      - Пожалуйста! - произнес Вихров, вставая уже и пожимая поданную ему Плавиным руку.
      - Постараюсь! - отвечал тот.
      - Тяжелое время мы переживаем! - сказал в заключение Вихров.
      Плавин при этом склонил только молча голову.
      - Оно или придавит нас совсем, или мы его сбросим! - прибавил Вихров.
      Плавин и на это только молча склонил голову.
      Вихров, выйдя от него, отправился к Мари. Генерала, к великому своему удовольствию он не застал дома: тот отправился в Английский клуб обедать, и, таким образом, он с Мари все послеобеда пробеседовал с глазу на глаз.
      - Ну, что же тебе сказали? - спросила та его, разумеется, первое же слово.
      - Да ничего еще пока не сказали, обещали только справиться.
      Ответ этот мало успокоил Мари.
      - Я вовсе не злая по натуре женщина, - заговорила она, - но, ей-богу, выхожу из себя, когда слышу, что тут происходит. Вообрази себе, какой-то там один из важных особ стал обвинять министра народного просвещения, что что-то такое было напечатано. Тот и возражает на это: "Помилуйте, говорит, да это в евангелии сказано!.." Вдруг этот господин говорит: "Так неужели, говорит, вы думаете, что евангелия не следовало бы запретить, если бы оно не было так распространено!"
      Вихров покатился со смеху.
      - Это уж, я думаю, и выдумано даже, - проговорил он.
      - Se non e vero, e ben trovato*, - подхватила Мари, - про цензоров опять что рассказывают, поверить невозможно: один из них, например, у одного автора, у которого татарин говорит: "клянусь моим пророком!" - переменил и поставил: "клянусь моим лжепророком!", и вышло, татарин говорит, что он клянется лжепророком!
      ______________
      * Если это и неверно, то хорошо придумано (итал.).
      - Но зачем же он это сделал? - спросил Вихров, сначала и не поняв.
      - А затем, что как же в печати можно сказать, что Магомет - пророк, а надобно, чтобы все, даже мусульмане, в печати говорили, что он лжепророк. Хорошо тоже насчет пророка отличилась эта отвратительная газета "Северная Пчела"; оперу "Пророк"{159} у нас запретили называть этим именем, а назвали "Осада Гента". Вдруг господин Булгарин в одной из своих пошленьких статеек пишет, что в Петербурге давали оперу "Осада Гента", неправильно за границей называемую "Пророком".
      - Все это показывает, что заниматься литературой надо и мысль покинуть! - произнес Вихров.
      - Совершенно надо покинуть, какая тут литература!
      - Но что же делать, Мари, так жить и ничем не заниматься - со скуки умрешь или сопьешься!
      - Читай больше, занимайся музыкой; пройдет же когда-нибудь это время, не все же будет так!
      Вихров сидел, понурив голову.
      - Останусь я здесь в Петербурге, Мари, и буду ходить к вам каждый вечер, - произнес он.
      - Оставайся здесь и ходи к нам, - повторила она. На лице ее как бы в одно и то же время отразилось удовольствие и маленький страх.
      - И будем мы с вами в карты играть!
      - И будем в карты играть; я очень рада не слышать разговора разных господ, которые являются к моему супругу и ужас что говорят!
      - Так так и сделаем! - сказал Вихров, вставая и целуя у Мари руку.
      - Сделаем! Сделаем! - говорила она ему опять как бы несколько нерешительным тоном.
      XXI
      УЧАСТЬ РЕШЕНА
      Вихров с нетерпением ожидал часа обеда Абреева, чтобы поскорее узнать от него о предназначенной ему участи. Он в продолжение длинно тянущегося дня заходил к Мари, сидел у ней по крайней мере часа три, гулял по Невскому, заходил в Казанский собор. Наконец приблизились вожделенные пять часов. Вихров зашел к себе в номер, переоделся во фрак и отправился к Абрееву. Тот по-прежнему принял его в кабинете, но оказалось, что полковник обедает не в пять, а в шесть часов, и таким образом до обеда оставался еще добрый час.
      - Все узнал об вас, - встретил Абреев такими словами Вихрова.
      - А именно-с? - спросил Павел; голос у него при этом немного дрожал.
      - Прежде всего - вы желали знать, - начал Абреев, - за что вы обвиняетесь... Обвиняетесь вы, во-первых, за вашу повесть, которая, кажется, называется: "Да не осудите!" - так как в ней вы хотели огласить и распространить учения Запада, низвергнувшие в настоящее время весь государственный порядок Франции; во-вторых, за ваш рассказ, в котором вы идете против существующего и правительством признаваемого крепостного права, - вот все обвинения, на вас взводимые; справедливы ли они или нет, я не знаю.