Гости, наконец, распростились и вышли.
      - Что, батюшка, каково, каково! - счел нелишним поддразнить Салова Марьеновский.
      - Черт его знает, я сам никак не ожидал, что он так напишет! - сказал Салов и поспешил нанять извозчика и уехать от товарища: ему, кажется, очень уж невыносимо было слушать все эти похвалы Вихрову.
      Герой мой между тем вел искренний и задушевный разговор с Неведомовым.
      - Друг мой, - говорил он, снова уже со слезами на глазах, - неужели я это так хорошо написал?.. Я вам верю в этом случае больше всех.
      - Очень хорошо, - отвечал тот, в свою очередь, искренно, - главное, совершенно самобытно, ничего не заимствовано; видно, что это ростки вашей собственной творческой силы. Посмотрите, вон у Салова - всюду понадергано: то видна подслушанная фраза, то выхвачено из Гоголя, то даже из водевиля, неглупо, но сухо и мертво, а у вас, напротив, везде нерв идет - и нерв ваш собственный.
      Вихров в умилении и с поникшей головой слушал приятеля.
      - Мне еще нужно дообразовать себя для писательства, - проговорил он.
      - В каком же отношении? - спросил Неведомов.
      - В том, что у меня большая проруха в эстетическом образовании: я очень мало читал критик, не занимался почти совершенно философией - вот этим-то я и хочу теперь заняться. Куплю себе Лессинга{39}, буду читать Шеллинга{39}, Гегеля!..
      - Все это не мешает, если только не соскучитесь, - заметил с улыбкою Неведомов.
      - Здесь живя, я не то что соскучусь, но непременно развлекусь, и первое, вероятно, что сойдусь с какой-нибудь женщиной.
      - Опасность эта может встретиться вам везде, - сказал ему опять с улыбкою Неведомов.
      - Нет, не встретится, если я уеду в деревню на год, на два, на три... Госпожа, которая жила здесь со мной, теперь, вероятно, уже овдовела, следовательно, совершенно свободна. Будем мы с ней жить в дружеских отношениях, что нисколько не станет меня отвлекать от моих занятий, и сверх того у меня перед глазами будет для наблюдения деревенская и провинциальная жизнь, и, таким образом, открывается масса свободного времени и масса фактов!
      - Согласен и с этим, - подтвердил Неведомов, - но, однако, вы прежде всего будете оканчивать этот роман?
      - Окончу этот роман, напечатаю и посмотрю, что скажет публика; тогда уж примусь за что-нибудь и другое, а кроме того и вы ко мне приедете, мой милый друг: у меня усадьба отличная, с превосходной местностью, с прекрасным садом и с огромным домом!
      - Приеду, извольте, - отвечал Неведомов, и, наконец, они распрощались и разошлись по своим комнатам. Двадцатипятилетний герой мой заснул на этот раз таким же блаженным сном, как засылал некогда, устраивая детский театр свой: воздух искусств, веющий около человека, успокоителен и освежающ!
      VI
      ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЕЧЕР
      Вихрова приятели собрались проводить с некоторою торжественностью. Он заказал для них чай и ужин официанту с тем, чтобы, отпраздновав эту братскую трапезу, лечь в повозку, заснуть, если это возможно в ней, и уехать! Ему все-таки грустно было расставаться с Москвою и с друзьями, из которых Неведомов остался у него жить до самого дня отъезда, а вечером пришли к нему Марьеновский, Замин и Петин. Салов не явился, хотя и был зван. Макар Григорьев тоже пришел проститься с барином. Вихров ввел его в гостиную и непременно потребовал от него, чтобы он тоже сел в числе друзей его. Макар Григорьев немножко поконфузился, однакоже сел. Вихров велел подать ему пуншу и непременно потребовал, чтобы он выпил его. Макар Григорьев выпил его и повеселел немного.
      - Очень мне любопытно, - начал Марьеновский, осматривая тонкого сукна поддевку на Макаре Григорьеве, его плисовые штаны и сапоги с раструбами, каким образом наши мужички из простых, например, работников делаются подрядчиками, хозяевами?
      - Да разве все делаются подрядчиками? - спросил его как-то строго Макар Григорьев.
      - Не все, однако очень многие!
      - И не многие, потому это выходит человеку по рассудку его, а второе, и по поведенью; а у нас разве много не дураков-то и не пьяниц!.. Подрядчик! продолжал Макар Григорьев, уж немного восклицая. - Одно ведь слово это для всех - "подрядчик", а в этом есть большая разница: как вот тоже и "купец" говорят; купец есть миллионер, и купец есть - на лотке кишками протухлыми торгует.
      - Но я не это бы желал знать, а вот этот переход из работников в хозяева, - толковал ему Марьеновский.
      - Понимаю я, что вы мне толкуете! - возразил Макар Григорьев.
      Ванька в это время подал ему еще пунш.
      - Что больно часто, поди, не надо - пей сам! - сказал ему Макар Григорьев.
      Ванька вышел и действительно выпил всю чашку залпом сам.
      - В люди у нас из простого народа выходят тоже разно, и на этом деле, так надо сказать, в первую голову идет мошенник и плут мужик! Вот его, попервоначалу, в десятники произведут, вышлют там к какому-нибудь барину или купцу на работу, он и начнет к давальцам подделываться: материалу ли там какого купить им надо, - сбегает; неряженную ли работу какую им желается сделать, - он сейчас велит ребятам потихоньку от хозяина исполнить ее. А барину этому или купцу - и любо!.. "Ах, братец, следующую работу тебе отдам на подряд!" - и точно что даст. Он тут его помаленьку и греет, и бывало так, что в год или два состоянье себе составляли. Это, по-моему, самый подлый народ, потому он не делом берет, а словами только и поклонами низкими!
      На этом месте Ванька снова подал Макару Григорьеву третий уж пунш, ожидая, что, может быть, он и от того откажется, но тот не отказался.
      - Да изволь, изволь, выпью уже, что с тобой делать! - проговорил Макар Григорьев и выпил.
      Но Ванька это дело для себя поправил, он спросил у официанта еще четвертый стакан пунша, и этот уже не понес в гостиную, а выпил его в темном коридоре сам.
      - Второй сорт нашего брата, выскочки, - это которые своего брата нагреют! Вот тоже этак, как и купец, что протухлыми кишками торгует, поделывает маленькие делишки и подъедет он потом к своему брату - богатому подрядчику. "Ах, там, друг сердечный, благодетель великий, заставь за себя вечно богу молить, - возьмем подряд вместе!" А подряд ему расхвалит, расскажет ему турусы на колесах и ладит так, чтобы выбрать какого-нибудь человека со слабостью, чтобы хмелем пошибче зашибался; ну, а ведь из нас, подрядчиков, как в силу-то мы войдем, редкий, который бы не запойный пьяница был, и сидит это он в трактире, ломается, куражится перед своим младшим пайщиком... "Я-ста, говорит, хощу - тебя обогащу, а хощу - и по миру пущу!", - а глядишь, как концы-то с концами придется сводить, младший-то пайщик и оплел старшего тысяч на пять, на десять, и что у нас тяжбы из-за того, числа несть!
      - Ну-с, а теперь третий сорт? - спросил Марьеновский, очень заинтересованный всем этим рассказом.
      - А третий сорт: трудом, потом и кровью христианской выходим мы, мужики, в люди. Я теперича вон в сапогах каких сижу, - продолжал Макар Григорьев, поднимая и показывая свою в щеголеватый сапог обутую ногу, - в грязи вот их не мачивал, потому все на извозчиках езжу; а было так, что приду домой, подошвы-то от сапог отвалятся, да и ноги все в крови от ходьбы: бегал это все я по Москве и работы искал; а в работниках жить не мог, потому - я горд, не могу, чтобы чья-нибудь власть надо мной была.
      - Как же вы, однако, после разбогатели? - спросил уже Замин, почти с благоговением все время слушавший Макара Григорьева.
      - Разбогател я, господин мой милый, смелостью своей: вот этак тоже собакой-то бегаючи по Москве, прослышал, что князь один на Никитской два дома строил; я к нему прямо, на дворе его словил, и через камердинера не хотел об себе доклад делать. "Ваше сиятельство, говорю, у вас есть малярная работа?" - "У меня, говорит, братец, она отдана другому подрядчику!" "Смету, говорю, ваше сиятельство, видеть на ее можно?.." - "Можно, говорит, - вот, говорит, его расчет!" Показывает; я гляжу - дешево взял! "За эту цену, ваше сиятельство, говорю, сделать нельзя". - "Ну, говорит, тебе нельзя, а ему можно!" - "Да, говорю, ваше сиятельство, это один обман, и вы вот что, говорю, один дом отдайте тому подрядчику, а другой мне; ему платите деньги, а я пока стану даром работать; и пусть через два года, что его работа покажет, и что моя, и тогда мне и заплатите, сколько совесть ваша велит вам!" Понравилось это барину, подумал он немного... "Хорошо", говорит. Начали мы работать: тот маляр на своем участке, а я на своем, а наше малярное дело - тоже хитрее и лукавее его нет! Окно можно выкрасить в два рубли и в полтинник. Вижу, мой товарищ взял за окно по полтора рубли, а красит его как бы в полтинник. Я, проходя мимо, будто так нечаянно схвачу ведерко их с краской, вижу - легонько: на гуще, знаете, а не на масле; а я веду так, что где уж шифервейс{43}, так шифервейс и идет. Покончили мы наше дело: пошел подрядчик мой с деньгами, а я без копейки... Только, братец, и году не прошло, шлет за мной князь!.. "Ах, бестия, шельма, ругает того маляра, перепортил всю работу; у тебя, говорит, все глаже и чище становится, как стеклышко, а у того все уж облезло!" И пошел я, братец, после того в знать великую; дворянство тогда после двенадцатого года шибко строилось, ну, тут уж я и побрал денежек, поплутовал, слава тебе господи!
      - Ну, а ведь заботна тоже этакая жизнь, Макар Григорьевич? - произнес опять с благоговением Замин.
      - Да, позаботливей маленько вашей барской жизни!.. Я с пятидесяти годов только стал ночи спать, а допрежь того все, бывало, подушки вертятся под головой; ну, а тут тоже деньжонок-то поприобрел и стар тоже уж становлюсь. "Ну, так думаешь, прах побери все!" - и спишь... Вот про царей говорят, что царям больно жизнь хороша, а на-ка, попробуй кто, - так не понравится, пожалуй: руками-то и ногами глину месить легче, чем сердцем-то о каком деле скорбеть! Отчего и пьем мы все подрядчики... чтобы дух в себе ободрить... а то уж очень сумнительно и опасно, как об делах своих раздумывать станешь.
      - Да в чем же сумнительно-то может быть в делах? - спросил Вихров.
      - А в том, что работу-то берешь, - разве знаешь, выгодна ли она тебе будет или нет, - отвечал Макар Григорьев, - цены-то вон на материал каждую неделю меняются, словно козлы по горам скачут, то вверх, то вниз... Народ тоже разделывать станешь: в зиму-то он придет к тебе с деревенской-то голодухи, - поведенья краше всякой девушки и за жалованье самое нестоящее идет; а как только придет горячая пора, сейчас прибавку ему давай, и задурит еще, пожалуй. Иной раз спешная казенная работа с неустойкой, а их человек десять из артели-то загуляют; я уже кажинный раз только и молю бога, чтобы не убить мне кого из них, до того они в ярость меня вводят. Потом осень, разделка им начнется: они все свои прогулы и нераденье уж и забыли, и давай только ему денег больше и помни его услуги; и тут я, - может быть, вы не поверите, - а я вот, матерь божья, кажинный год после того болен бываю; и не то, чтобы мне денег жаль, - прах их дери, я не жаден на деньги, - а то, что никакой справедливости ни в ком из псов их не встретишь!
      В это время Ванька принес Макару Григорьеву еще пуншу.
      - Да что ты, паря, разугощался меня очень, не хочу я! - проговорил тот наконец с некоторым уже удивлением.
      - Что ты все носишь ему, он не хочет! - сказал наконец и барин Ваньке.
      - Слушаю-с, - отвечал тот и только что еще вышел из гостиной, как сейчас же, залпом, довольно горячий пунш влил себе в горло, но этот прием, должно быть, его сильно озадачил, потому что, не дойдя до кухни, он остановился в углу в коридоре и несколько минут стоял, понурив голову, и только все плевал по сторонам.
      - Он, должно быть, тебя ужасно боится и уважает, что так угощает! сказал Вихров Макару Григорьеву.
      - А черт его знает! - отвечал тот. - И вот тоже дворовая эта шаварда, продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда ушел Иван, - все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им - нет. "Вы, говорит, живете как вольные, а мы - как каторжные". - "Да есть ли, говорю, у вас разум-то на воле жить: - ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится".
      - Но человек-то все-таки поумней лошади, - привыкнет и к другому, возразил ему Вихров.
      - Ну, нескоро тоже, вон у дедушки вашего, - не то что этакой дурак какой-нибудь, а даже высокоумной этакой старик лакей был с двумя сыновьями и все жаловался на барина, что он уже стар, а барин и его, и его сыновей все работать заставляет, - а работа их была вся в том, что сам он после обеда с тарелок барские кушанья подъедал, а сыновья на передней когда с господами выедут... Дедушка ваш... форсун он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает его к себе: "На вот, говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к тебе, - не приходи ты больше ко мне назад!" Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы за дело какое приняться, - да, пожалуй, и не умеют никакого дела, - и начали они пить, а сыновья-то, сверх того, начали батьку бить: давай им денег! думали, что деньги у него есть. Делать нечего, старик вплакался, пошел опять к барину: "Возьми, батюшка, назад, не дай с голоду умереть!" Вот оно воля-то что значит!
      Официант в это время повестил гостей и хозяина, что ужин готов. Вихров настоял, чтобы Макар Григорьев сел непременно и ужинать с ними. Этим старик очень уж сконфузился, однако сел. Ваньку так это обидело, что он не пошел даже и к столу.
      - Стану я всякой свинье служить, - говорил он, продолжая стоять в коридоре и отплевываясь по временам. Макар Григорьев между тем очень умно вел с господами разговор.
      - А знаешь ли ты, Макар Григорьевич, - спросил его уже Неведомов, - что барин твой - сочинитель и будет за это получать славу и деньги?
      - Никак нет-с, не слыхал того, - отвечал Макар Григорьев с прибавлением но.
      - Но ты знаешь, что такое сочинитель? - спросил Вихров.
      - Книги который сочиняет?
      - Ну да, книги и журналы. Ты журналы видал?
      - Видал-с в трактирах, но не глядывал в них. Мы больше газеты смотрим потому те нам нужней: объявления там разные и всякие есть... Что же вы сочинять будете изволить? - спросил он потом Вихрова.
      - А вот я буду сочинять и описывать хоть твою, например, жизнь.
      Макар Григорьев усмехнулся на это.
      - Да словно бы любопытства-то в том нисколько не будет.
      - Любопытное, мой милый, состоит не в том, что описывается, а в том, как описывается, - произнес Вихров.
      - Ну, уж этого я не разумею, извините!.. Вот хоть бы тоже и промеж нас, мужиков, сказки эти разные ходят; все это в них рассказываются глупости одни только, как я понимаю; какие-то там Иван-царевичи, Жар-птицы, Царь-девицы все это пустяки, никогда ничего того не было.
      - Самого-то Ивана-царевича не было, но похожий на него какой-нибудь князь на Руси был; с него вот народ и списал себе этот тип! - вздумал было втолковать Макару Григорьеву Замин.
      - Как же он был! - возразил ему тот. - Так, значит, он на Жар-птице под небеса и летал?
      - Это не то, что летал, а представляется, что князь этот такой был молодец, что все мог сделать.
      - Что же все! - возразил Макар Григорьев. - Никогда он не мог делать того, чтобы летать на птице верхом. Вот в нашей деревенской стороне, сударь, поговорка есть: что сказка - враль, а песня - быль, и точно: в песне вот поют, что "во саду ли, в огороде девушка гуляла", - это быль: в огородах девушки гуляют; а сказка про какую-нибудь Бабу-ягу или Царь-девицу - враки.
      Пока шли все эти разговоры, ужин стал приближаться к концу; вдруг Макар Григорьев встал со своего стула.
      - Осмелюсь я просить, - начал он, обращаясь к Вихрову, - вам и вашим приятелям поклониться винцом от меня.
      - Сделай милость! - сказал Вихров. Он знал, что отказать в этом случае - значило обидеть Макара Григорьева.
      - Я, признаться, еще едучи сюда, захватил три бутылочки клику, и официантам даже и подхолодить велел.
      - С большим удовольствием, с большим удовольствием выпьем за твое здоровье, Макар Григорьев! - произнесли почти все в один голос.
      - А так бы думал, что за здоровье господина моего надо выпить! отвечал Макар Григорьев и, когда вино было разлито, он сам пошел за официантом и каждому гостю кланялся, говоря: "Пожалуйте!" Все чокнулись с ним, выпили и крепко пожали ему руку. Он кланялся всем гостям и тотчас же махнул официантам, чтоб они подавали еще. Когда вино было подано, он взял свой стакан и прямо подошел уже к Вихрову.
      - Господин вы наш и повелитель, позвольте вам пожелать всякого счастья и благополучья на все дни вашей жизни и позвольте мне напутствие на дорогу сказать. Извините меня, господа, - продолжал старик, уже обращаясь к прочим гостям, - барин мой изволил раз сказать, что он меня за отца аки бы почитает; конечно, я, может, и не стою того, но так, как по чувствам моим сужу, не менее им добра желаю, как бы и папенька ихний. Поедете вы, сударь, теперь в деревню, - отнесся Макар Григорьев опять к Вихрову, - ждать строгости от вас нечего: строгого господина никогда из вас не будет, а тоже и поблажкой, сударь, можно все испортить дело. Я так понимаю, что господа теперь для нас все равно, что родители: что хорошо мы сделали, им долженствует похвалить нас, худо - наказать; вот этого-то мы, пожалуй, с нашим барином и не сумеем сделать, а промеж тем вы за всех нас отвечать богу будете, как пастырь - за овец своих: ежели какая овца отшатнется в сторону, ее плетью по боку надо хорошенько... У мужика шкура толстая! Надобно, чтоб он чувствовал, что его наказывают.
      - Постараюсь следовать во всем твоим советам, - отвечал ему Вихров.
      Макар Григорьев снова раскланялся с ним, а также и со всеми прочими гостями, кланяясь каждому порознь. Выпитое вино и ласковое с ним обращение господ сделало из него совершенно galant homme*.
      ______________
      * Изысканно-вежливый человек (франц.).
      После ужина Вихров должен был выехать. Он стал одеваться в дорожное платье. Ванька давно уже был в новом дубленом полушубке и с мешком, надетым через плечо на черном глянцевитом ремне. Благодаря выпитому пуншу он едва держался на ногах и сам даже выносить ничего не мог из вещей, а позвал для этого дворника и едва сминающимся языком говорил ему: "Ну, ну, выноси; тебе заплатят; не даром!" Макар Григорьев только посматривал на него и покачивал головой, и когда Ванька подошел было проститься к нему и хотел с ним расцеловаться, Макар Григорьев подставил ему щеку, а не губы.
      - Ну, ладно, прощай! - говорил он ему вместе досадливым и презрительным голосом.
      Вихров ехал в огромнейших, проходных до самого места пошевнях, битком набитых тюками с книгами, чемоданами с платьем, ящиком с винами.
      Неведомов провожал Вихрова со слезами на глазах; Марьеновский долго и крепко жал ему руку; а Петин и Замин, а равно и Макар Григорьев, пожелали проводить его до заставы на извозчиках.
      VII
      ПЕРВЫЕ ДНИ В ДЕРЕВНЕ
      Вихров прямо проехал в свою вновь приобретенную усадьбу Воздвиженское и поселился в ней. Он с утра, в огромном кабинете Абреева, садился работать за большой стол, поставленный посредине комнаты. На полу кабинета всюду расставлены были раскрытые, но не разобранные тюки с книгами. Сам Вихров целые дни ходил в щеголеватом, на беличьем меху, халате: дом был довольно холодноват по своей ветхости, а зима стояла в самом разгаре. В саду, видневшемся из окон кабинета, снег доходил до половины деревьев, и на всем этом белом и чистом пространстве не видно было не только следа человека, но даже следа каких-нибудь животных - собаки, зайца. Вихрову было весело и приятно это как бы отчуждение от всего мира; работа его шла быстро и весело. Он дал себе слово никуда не выезжать и ни с кем не видаться до тех пор, пока не кончит всего своего романа. Часу в двенадцатом обыкновенно бывшая ключница генеральши, очень чопорная и в чепце старушка, готовила ему кофе, а молодая горничная, весьма миловидная из себя девушка, в чистеньком и с перетянутой талией холстинковом платье, на маленьком подносе несла ему этот кофе; и когда входила к барину, то модно и слегка кланялась ему: вся прислуга у Александры Григорьевны была преловкая и превыдержанная.
      Вихров не без удовольствия взглядывал на свою хорошенькую служанку, но никакой шутки, никакой вольности, конечно, себе не позволял с нею.
      - Поставь, милая, тут, только подальше от бумаг, - говорил он ей и при этом немножко даже конфузился.
      Горничная ставила кофе и не уходила сейчас из кабинета, а оставалась некоторое время тут и явно смотрела на барина. Павел начинал пить кофе и продолжал работать.
      Кроме литературной работы, у Вихрова было много и других хлопот; прежде всего он решился перекрасить в доме потолки, оклеить новыми обоями стены и перебить мебель. В местности, где находилось Воздвиженское, были всякого рода мастеровые. Вихров поручил их приискать Кирьяну, который прежде всего привел к барину худенького, мозглявого, с редкими волосами, мастерового, с лицом почти помешанным и с длинными худыми руками, пальцы которых он держал немного согнутыми.
      - Живопись, вот, на потолке поправить привел-с, - сказал он, указывая на мастерового.
      - Ты живописец? - спросил его Вихров.
      - Живописец! - отвечал мастеровой, как-то осклабляясь и поворачивая совсем голову набок, точно кто его подернул.
      - Живописец настоящий, - образа пишет, - повторил Кирьян, заметив, что барин с недоверием смотрит на вновь приведенного.
      - Отчего ты на чужой стороне не живешь? - спросил его Вихров.
      - Так уж, не живу, - отвечал мастеровой, и его опять как-то подернуло.
      - Не живет, потому что - нездоровый человек, - пояснил Кирьян.
      - Нездоров я! - подтвердил и мастеровой.
      - Мне надобно только реставрировать живопись на потолке, она вся есть, - понимаешь?
      - Понимаю, вижу, - отвечал мастеровой и совсем уж как-то заморгал глазами и замотал головой, так что Вихрову стало, наконец, тяжело его видеть. Он отослал его домой и на другой день велел приходить работать.
      - Отчего он такой? Пьяница, что ли, сильный?
      - Нет, этого нет особенно, - отвечал Кирьян, - а сроду уж такой странный.
      - А мастер хороший?
      - Мастер отличный! Из этих живописцев, али вот из часовщиков, ружейников, никогда народу настоящего нет, а все какой-то худой и ледящий! объяснил Кирьян.
      Мастеровой еще раным-ранехонько притащил на другой день леса, подмостил их, и с маленькой кисточкой в руках и с черепком, в котором распущена была краска, взлез туда и, легши вверх лицом, стал подправлять разных богов Олимпа.
      Вихров невольно засмотрелся на него: так он хорошо и отчетливо все делал... Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие от своей работы: нарисует что-нибудь окончательно, отодвинется на спине по лесам как можно подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то, что сделал; а потом, когда придет час обеда или завтрака, проворно-проворно слезет с лесов, сбегает в кухню пообедать и сейчас же опять прибежит и начнет работать.
      - Что же ты не отдохнешь никогда? - спрашивал его Вихров.
      - Так уж, я николи не отдыхаю, не надо мне этого! - отвечал живописец, глядя куда-то в сторону.
      Недели в две он кончил весь потолок - и кончил отлично: манера рисовать у него была почти академическая.
      Вихров, сверх ряженой цены, дал ему еще десять рублей.
      - Спасибо! - сказал живописец и как-то неумело и неаккуратно сунул деньги в свои брючонки и, мотнув затем головой, сейчас же проворно совсем ушел из усадьбы.
      - Куда это он все спешит так? - спросил Вихров Кирьяна.
      - Так уж, повадка у него такая; а вот поди ты, пока деньги есть, ни за что работать не станет.
      - Отчего же?
      - Бог его знает: "Что, говорит, пошто мне, я сыт!"
      - А как же ты к нам его залучил?
      - Да так уж... с другой работы он только что сошел... На счастье наше деньги у него там украли.
      - Кто же?
      - Неизвестно кто!.. Он и разыскивать не стал. "Бог с ним, говорит; ему, видно, они нужней моего были".
      - Какой-то Кузьма бессребреник! - заметил Вихров.
      - Да-с!.. Многие здесь его за святого почитают; говорят, он и иконы-то хорошо пишет, потому что богу угоден, - отвечал Кирьян.
      У Вихрова на всю жизнь врезалась в памяти маленькая, худощавая фигурка уродца-живописца. Обойщик явился к нему совсем другого свойства: мужик пожилой, с окладистой бородой и в синем кафтане. Вихрову он показался скорей за какого-то старосту, чем за рабочего.
      - Отчего ты нарядный такой? - спросил его Вихров.
      - Что за нарядный, - отвечал обойщик, - наряды-то у нас известные, у всех одинакие.
      - Богат, оттого и наряден, - объяснил за него Кирьян.
      - Ну, это богатство-то, брат, тоже чужое считать трудно, - заметил ему с неудовольствием обойщик.
      - Что считать-то, не отнимут ведь у тебя его! - проговорил с усмешкою Кирьян.
      - И отнимать-то, слава богу, нечего, - отвечал обойщик резко.
      Когда он принялся работать, то снял свой синий кафтан и оказался в красной рубахе и плисовых штанах. Обивая в гостиной мебель и ползая на коленях около кресел, он весьма тщательно расстилал прежде себе под ноги тряпку. Работая, он обыкновенно набивал себе полнехонек рот маленькими обойными гвоздями и при этом очень спокойно, совершенно полным голосом, разговаривал, как будто бы у него во рту ничего не было. Вихров заметил ему однажды, что он может подавиться.
      - Нету-с, - отвечал старик, усмехаясь, - мы и водку с этим пьем, - не давимся.
      - Не может быть! - воскликнул Вихров.
      - Поднесите! - сказал ему насмешливым голосом обойщик.
      Вихров не утерпел и велел ему подать водки.
      Старик выпил и только крякнул: гвоздей у него в это время во рту было десятка три.
      - Не подавился, слава тебе, господи! - произнес он тем же насмешливым голосом.
      Оклеить стены обоями он тоже взял на себя и для этого пришел уже в старой синей рубахе и привел подсоблять себе жену и малого сынишку; те у него заменяли совсем мастеровых, и по испуганным лицам их и по быстроте, с которой они исполняли все его приказания, видно было, что они страшно его боялись.
      Окончив работу, старик принес Вихрову аккуратнейшим образом написанный семинарскою рукою счет и по ценам своим не уступающий столичным.
      - Этот мужик, кажется, ужасный плут? - заметил Кирьяну Вихров.
      - У него и сыновья такие; весь род у них такой крепкий, - отвечал как-то непрямо Кирьян.
      В лакейской он с обойщиком дружески простился, и они даже пожали друг другу руки. Кирьян вряд ли не ожидал маленький срыв с него иметь, но старик, однако, ничего ему не дал, а так ушел.
      Поустроившись таким образом, Вихров решил написать письмо к Клеопатре Петровне. Он, впрочем, в первый еще день своего приезда в деревню спросил Кирьяна:
      - А что, не слыхал ты, Фатеев жив или помер?
      - Помер-с, верно это!.. Я сам супругу их видел в городе, в трауре.
      Вихров написал Клеопатре Петровне только то, что он приехал, слышал о постигшей ее потере и очень бы желал ее видеть, а потому спрашивал ее: может ли он к ней приехать? С письмом этим Вихров предположил послать Ивана и ожидал доставить ему удовольствие этим, так как он там увидится с своей Машей, но сердце Ивана уже было обращено в другую сторону; приехав в деревню, он не преминул сейчас же заинтересоваться новой горничной, купленной у генеральши, но та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо в глаза назвала его "сушеным судаком по копейке фунт".
      Вследствие этого Иван был в меланхолическом и печальном настроении. Когда он стоял у барина за стулом с тарелкой, а горничная в это время находилась в буфете, он делал какое-то глупое, печальное лицо, поднимал глаза вверх и вздыхал; Груня, так звали горничную, видеть этого равнодушно не могла.
      - Вот навязал бог черта этакого, - говорила она почти вслух: ей, кажется, гораздо больше нравилось иметь некоторые виды на барина.
      - Ну, так вот, Иван, ты возьмешь лошадь и поедешь с этим письмом к Клеопатре Петровне, - говорил Вихров, отдавая Ивану письмо.
      - Слушаю-с, - отвечал тот довольно сухо, но, придя к кучеру Петру, не утерпел, конечно, и поприбавил:
      - Дай мне лошадь самую лучшую; меня барин спешно посылает в Перцово! сказал он.
      Петр, думая, что он говорит правду, в самом деле дал ему одну из лучших лошадей.
      Иван велел заложить ее себе в легонькие саночки, надел на себя свою франтоватую дубленку, обмотал себе накрест грудь купленным в Москве красным шерстяным шарфом и, сделав вид, что будто бы едва может удержать лошадь, нарочно поехал мимо девичьей, где сидела Груня, и отправился потом в дальнейший путь.
      В Перцово он доехал совершенно благоразумно и благополучно, вручил Клеопатре Петровне письмо и потом отправился к Марье, которая в это время стирала в прачечной. Та ему очень обрадовалась: сейчас стала поить его чаем и достала даже водки для него. Иван начал все это попивать и рассказывать не без прибавлений разные разности.
      Клеопатра Петровна до безумия обрадовалась письму Вихрова. Она, со слезами на глазах, вошла в гостиную, где сидела m-lle Прыхина, бросилась к ней и начала ее обнимать.
      - Душенька, миленькая, он, мое сокровище, приехал сюда в деревню, может быть, навсегда, - говорила Фатеева.
      - Что такое?.. Кто приехал? - спрашивала та, немного даже покраснев от такой ласки Клеопатры Петровны, которая не в состоянии была даже, от слез и радости, рассказать, а подала письмо Прыхиной.
      - Я этого ожидала: я знала, что он тебя безумно любит! - поясняла та своим обычно уверенным тоном.
      - Да, любит! - воскликнула Клеопатра Петровна. - Хорошо бы твоими устами мед пить!.. - И потом она сейчас же написала ответ Вихрову:
      "Душенька, ангел мой, бесценный, жду тебя каждую минуту, каждую секунду. Вся твоя К."
      Ей хотелось поскорей отправить это письмо. Иван между тем сильно нахлестался и успел даже рассориться с Марьей.
      - Мы-ста этаких-то видали! - отвечал он сдуру и спьяну вместо благодарности за сделанное ему угощение.
      - Ну, коли видали, так и убирайтесь, - отвечала, в свою очередь, сильно этим обидевшаяся Марья.