- Картина недурная, я думаю, была при этом, - заметил Павел.
      - Да, были прехорошенькие, - отвечала Фатеева.
      - И из них же вы, я полагаю, первая были.
      - Я недурна была.
      - Сего качества вы и ныне не лишены.
      - Я не знаю, - отвечала она кокетливо.
      - А я знаю, - проговорил он и, подойдя к ней, крепко обнял и поцеловал ее.
      Впечатлением ее приятной наружности он, кажется, хотел заглушить в себе не совсем приятное чувство, произведенное в нем ее признанием в ничегонезнании.
      - Ну-с, что я вам толковал сегодня - завтра я вас спрошу, - сказал он.
      Фатеева мотнула ему головой в знак согласия. Вихров, в самом деле, спросил ее:
      - Кто был Ахиллес?
      - Греческий вождь, - отвечала она.
      - А чем он замечателен?
      - Забыла.
      Вихров ничего на это не сказал, но заметно, что это немножко его покоробило.
      "Что же это такое?" - думал он, глядя на Клеопатру Петровну, сидящую у своего стола и как-то механически заглядывающую в развернутую перед ней книгу. - "Посмотрите, - продолжал он рассуждать сам с собой, - какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая складная и недурная речь, а между тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева, в самом деле, была умная женщина), не суетна и не пуста по характеру, и только невежественна до последней степени!.."
      Придумывая, чтобы как-нибудь все это поправить, Павел с месяц еще продолжал m-me Фатеевой рассказывать из грамматики, истории, географии; но, замечая наконец, что Клеопатра Петровна во время этих уроков предается совершенно иным мыслям и, вероятно, каким-нибудь житейским соображениям, он сказал ей прямо:
      - Нет, душа моя, поздно тебе учиться!
      - Поздно! - согласилась с этим и сама Клеопатра Петровна.
      Вслед за тем проводить с нею все время с глазу на глаз Павлу начало делаться и скучновато.
      - Я, душа моя, с приятелями хочу повидаться, - сказал он ей однажды, но так как ты меня к ним не пустишь, потому что тебе скучно будет проводить вечер одной, то я позову их к себе!
      - Пожалуй, позови! - разрешила ему Фатеева.
      - Это все народ умный-с! Не то, что ваши Постены, - сказал Павел.
      - Очень рада их посмотреть, - проговорила m-me Фатеева.
      Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался.
      В день вечера Клеопатра Петровна оделась франтоватее обыкновенного и причесалась как-то удивительно к лицу.
      - Вот это merci, merci, - говорил Павел, целуя ее.
      Ему хотелось и приятно было погордиться ею перед приятелями: существенного недостатка ее, состоящего в малом образовании, они, вероятно, не заметят, а наружности она была прекрасной; точно так же и перед ней он хотел похвастаться приятелями или, по крайней мере, умом их.
      Первый пришел Неведомов, и Фатеева, увидев его в зале, сначала было испугалась.
      - Там какой-то шатающийся монах зашел, - сказала она, войдя к Павлу.
      - Нет, это Неведомов, - произнес Вихров, так уже привыкший к костюму приятеля, что забыл даже об этом предупредить Клеопатру Петровну. Пожалуйте сюда, Николай Семенович! - закричал он Неведомову.
      Тот вошел к ним в гостиную.
      - Monsieur Неведомов, madame Фатеева, - сказал Павел, и Клеопатра Петровна оприветствовала Неведомова уж как следует гостя и села затем в довольно красивой позе; некоторое недоумение, впрочем, не сходило еще у ней с ее лица.
      - Мы жили с вами в одних номерах, и я не имел чести с вами встречаться, - начал как-то тяжеловато умный Неведомов.
      - Да, я так рада, что мы переехали сюда, - отвечала тоже не совсем впопад m-me Фатеева.
      - А что Марьеновский? - поспешил перебить их разговор Павел.
      - Он, вероятно, сейчас придет.
      - Очень рад, очень рад! - повторил Вихров.
      Он знал, что Марьеновский своею приличною наружностью больше всех понравится m-me Фатеевой.
      - А вот и он, браво! - воскликнул Павел, услышав негромкие шаги приятеля.
      Вошел, в самом деле, Марьеновский.
      - Madame Фатеева! - сказал ему Павел, показывая на Клеопатру Петровну.
      На этот раз Марьеновский уж был очень удивлен. Его никто не предупредил, что он встретит у Вихрова женщину... И кто она была родственница, или... но, впрочем, он вежливо поклонился ей.
      Вскоре затем раздались крики толстого Замина.
      - Нашли, нашли, знаем теперь! - кричал он, вероятно, дворнику, показывавшему ему ход.
      - Ну, здравствуйте, здравствуйте! - говорил он, войдя в гостиную и тряся всем руку.
      - Здравствуйте, здравствуйте! - повторял за ним и Петин.
      Павел едва успел их отрекомендовать Фатеевой.
      - Здравствуйте, здравствуйте! - сказал Замин, и ей потрясая руку.
      - Здравствуйте! - сказал ей и тоненький Петин и склонил только одну голову, не двигаясь при этом остальным телом.
      - How do you do?* - спросил его Павел по-английски.
      ______________
      * Как вы поживаете? (англ.).
      - Yes,* - отвечал своим чисто английским тоном Петин.
      ______________
      * Да (англ.).
      - Это он англичанина представляет! - пояснил Павел.
      Та улыбнулась.
      Все уселись.
      - Какая, брат, на днях штука в сенате вышла, - начал Замин первый разговаривать. - Болхов-город... озеро там, брат, будет в длину верст двадцать... ну, а на нагорной-то стороне у него - монастырь Болоховской!.. Селенья-то, слышь, кругом всего озера идут... тысяч около десяти душ, понимаешь! Все это прежде монастырское было, к монастырю было приписано; как наша матушка Екатерина-то воцарилась - и отняла все у монастыря; а монастырь, однако ж, озеро-то удержал за собой: тысяч пять он собирал каждый год за позволенье крестьянам ловить в озере рыбу. Как государственные имущества устроились, озеро опять к мужикам и оттягали: "В чьих, говорят, землях воды замежеваны, тем они и принадлежат", - слышь!.. Монахи-то хлопотать, хлопотать, - в сенат бумагу подали: "Чем же, говорят, монастырю без рыбы питаться?" А мужички-то сейчас к одному чиновничку - и денег дали: "Устрой дело!". Он там и написал бумагу - и разрешили ловить рыбу монахам по всему озеру... а между словами-то и оставил местечко; как бумагу-то подписали сенаторы, он и вписал: разрешено монастырю ловить рыбу на удочку; так, братец, и лови теперь монахи на удочку, а мужики-то неводом потаскивают!
      - Какой смелый и знаменательный поступок Екатерины - отнятие крестьян у монастырей! - сказал Марьеновский, обращаясь более к Неведомову.
      - Жаль, что она и у дворян не сделала того же самого, - отвечал тот.
      - "Дворянство - слава моего государства", - говаривала она, - произнес с улыбкой Марьеновский. - Не знаю, в какой мере это справедливо, - продолжал он, - но нынешнему государю приписывают мысль и желание почеркнуть крепостное право.
      - Кто же ему мешает это? - воскликнул Павел.
      - Не решается, видно!.. Впрочем, инвентари в юго-западных губерниях{264} сделали некоторым образом шаг к тому! - присовокупил Марьеновский; но присовокупил совершенно тихим голосом, видя, что горничная и Иван проходят часто по комнате.
      - Что же тогда с нами, помещиками, будет? - спросила Фатеева.
      Марьеновский пожал плечами.
      - Вероятно, помещиков вознаградят чем-нибудь! - проговорил он.
      - Что их вознаграждать-то! - воскликнул Замин. - Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же говорят: "Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все простой народ идет с бородами".
      - В Пруссии удивительно как спокойно рушилось это право, - сказал Марьеновский. - Вы знаете, что король, во все продолжение разрешения этого вопроса, со всем двором проживал только по 50-ти тысяч гульденов.
      - Пруссии, как и вообще немцам, предстоит великая будущность, - сказал Неведомов.
      Он очень любил и немцев и литературу их.
      - Что немцы! - воскликнул Замин. - Всякий немец - сапожник.
      - Как, и Шиллер - тоже сапожник? - спросил его Павел.
      - И Шиллер - сапожник: он выучился стихи писать и больше уж ничего не знает. Всякий немец - мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так на все руки мастер. Его в солдаты отдадут: "Что, спросят, умеешь на валторне играть?.." - "А гля че, говорит, не уметь - губы есть!"
      - Позвольте мне представить, как барышни поют: "Что ты спишь, мужичок?" - вмешался вдруг в разговор Петин.
      - Пожалуйста! - сказал с великою радостью Павел.
      Петин сел к столу и, заиграв на нем руками, как бы на фортепьянах, запел совершенно так, как поют барышни, которые не понимают, что они поют.
      - Очень похоже! - сказала Фатеева.
      Петин встал, раскланялся перед нею, уже как француз, и проговорил:
      - Merci, madame.
      Разговор после того снова склонился на несколько отвлеченные предметы и перешел, между прочим, на заявивших уже себя в то время славянофилов.
      - Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, - сказал Замин, баря добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего простого народа не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не то, что наш мужичок, - с деготьком да луком.
      - Хороши и противники-то их - западники, - сказал своим грустным голосом Неведомов. - Какое высокое дарование - Белинский, а и того совсем сбили с толку; последнее время пишет все это, видно, с чужого голоса, раскидался во все стороны.
      - Не знаю, я за границей, - начал Марьеновский, - не видал ни одного русского журнала; но мне встретился Салов, и он в восторге именно от какой-то статьи Белинского.
      - Он обыкновенно в восторге от всякой книжки журнала, - подхватил Неведомов.
      - Особенно, когда этим можно кого-нибудь попилить или поучить, пояснил Павел.
      - Именно: попилить и поучить! - подтвердил Марьеновский.
      Вихров был совершенно доволен тем, что у него на вечере говорилось и представлялось, так как он очень хорошо знал, что Клеопатра Петровна никогда еще таких умных разговоров не слыхивала и никогда таких отличных представлений не видывала.
      При прощании просили было Петина и Замина представить еще что-нибудь; но последний решительно отказался. Поглощенный своею любовью к народу, Замин последнее время заметно начал солидничать. Петин тоже было отговаривался, что уже - некогда, и что он все перезабыл; однако в передней не утерпел и вдруг схватился и повис на платяной вешалке.
      - Глядите, глядите!.. На что он похож? - воскликнул Замин, показывая на приятеля.
      - На сухую рыбу, - проговорил Павел.
      - На енотовую шубу вытертую, - сказал Замин.
      Все взглянули: и в самом деле - Петин был похож на енотовую шубу.
      - Совершенно шуба вытертая, - подтвердила и m-me Фатеева.
      Когда все ушли, Павел не утерпел и сейчас же ее спросил:
      - Ну, как тебе понравились мои приятели?
      - Марьеновский, по-моему, очень умный человек!
      - Я этого ожидая, - подхватил Павел, - но умнее всех тут Неведомов.
      - Я этого не знаю: он все больше молчал, - сказала m-me Фатеева.
      - А какова прелесть - Замин с своим народолюбством и Петин!
      - Петин - это шут какой-то, - отвечала Фатеева.
      - Да, но шут умный, который стоит тысячи глупых умников.
      M-me Фатеева ничего на это не возразила; но, по выражению лица ее, очень ясно было видно, что приятели Вихрова нисколько ей не понравились и она вовсе их разговоры не нашла очень умными.
      XV
      МАКАР ГРИГОРЬЕВ - ВЕЛИК
      То, о чем m-me Фатеева, будучи гораздо опытнее моего героя, так мрачно иногда во время уроков задумывалась, начало мало-помалу обнаруживаться. Прежде всего было получено от полковника страшное, убийственное письмо, которое, по обыкновению, принес к Павлу Макар Григорьев. Подав письмо молодому барину, с полуулыбкою, Макар Григорьев все как-то стал кругом осматриваться и оглядываться и даже на проходящую мимо горничную Клеопатры Петровны взглянул как-то насмешливо.
      - Я еле-еле нашел вашу квартиру: в каком захолустье живете! - произнес он.
      - Да, мы переехали, - отвечал Павел, распечатывая письмо.
      - Что ж, тут барыня, что ли, какая содержит эту квартиру? - продолжал допрашивать Макар Григорьев.
      - Барыня! - отвечал Павел и, начав читать письмо, с каждой строчкой его бледнел все больше и больше.
      "Любезный сын, Павел Михайлович! - выводил полковник своими каракулями. - Сейчас приезжал ко мне Борис Николаевич Фатеев и известил меня, что жена его снова бежала от него и ныне пребывает в Москве, у тебя в доме, находясь с тобой в близком сожительстве. Разумея то, что в твои лета тебе надо уже иметь какую-нибудь бабу-забавку, я при оном полагаю, что гораздо бы лучше тебе для сего выбрать девку простую, чем срамить тем своего брата-дворянина. Я же господину Фатееву изъяснил так: что сын мой, как следует всякому благородному офицеру, не преминул бы вам дать за то удовлетворение на оружие; но так как супруга ваша бежала уже к нему не первому, то вам сталее спрашивать с нее, чем с него, - и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы к вам на должное распоряжение, что и приказываю тебе сим письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно".
      Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, - и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: "Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров".
      Запечатав снова письмо, он подал его Макару Григорьеву.
      - Возврати это письмо обратно к отцу и более его писем не трудись приносить ко мне, - проговорил он.
      - А что он, видно, больно строгонько пишет к вам? - спросил его Макар Григорьев, принимая письмо.
      - Да, чересчур уж!
      - Он и мне о том же самом пишет, - прибавил Макар Григорьев.
      - О чем это? - спросил Павел.
      - О барыне-то этой, - отвечал Макар Григорьев, указывая головой на дверь в следующую комнату.
      - Тсс... тише! - остановил его Павел.
      - Пишет, - начал Макар Григорьев уже шепотом, - чтобы вы ее как-нибудь поскорее отправили от себя.
      - О, вздор какой!
      - И пишет, чтобы я и денег вам не выдавал, пока вы не проводите ее: осерчал, видно, старик сильно!
      - Что же, ты и не будешь мне выдавать?
      - А откуда же мне? Я ведь не свои вам даю, а его же.
      - Ну, что ж! Можешь, значит, отправляться, - сказал ему с досадою Павел.
      Макар Григорьев, однако, не уходил.
      - Вы подождали бы маненько писать к старику-то: авось, он и поуходится!
      - Чего ждать? Он не отменит своего приказания.
      - Где же тоже, чай, отменить! - произнес Макар Григорьев в каком-то раздумье.
      - Ну, а я не намерен никогда исполнять его приказания, - сказал Павел.
      - Эх-ма! - проговорил Макар Григорьев, как-то чмокая губами. - Затем, прощенья просим! - прибавил он все еще в каком-то раздумье.
      - Прощай! - сказал ему Павел.
      Старик, идя домой, всю дорогу был как-то мрачней обыкновенного.
      По свойственной всем молодым людям житейской смелости, Павел решился навсегда разорвать с отцом всякую связь и начать жить своими трудами. Он даже не сказал Фатеевой о полученном письме и решился прежде всего приискать себе уроки. Для этого, на другой же день, он отправился к Неведомову, так как тот сам этим жил: но - увы! - Неведомов объявил, что он теперь решительно не знает ни одного свободного урока. Павла это сильно опешило; он, выйдя от приятеля, не знал, что и предпринять: жизнь еще в первый раз скрутила его с этой стороны. Дома между тем его ожидало новое не очень приятное известие. M-me Фатеева встретила его с заплаканными глазами и чем-то сильно сконфуженная.
      - Я получила письмо от своего милого супруга, - начала она.
      "Ну, и с этой стороны пошла бомбардировка!" - подумал Павел.
      - Он пишет, - продолжала Фатеева, и ее голос при этом даже дрожал от гнева, - чтобы я или возвратила ему вексель, или он будет писать и требовать меня через генерал-губернатора.
      - А вексель разве ты ему еще не возвратила? - спросил Павел.
      - Нет, и никогда не возвращу! - произнесла Клеопатра Петровна с ударением. - А то, что он будет писать к генерал-губернатору - это решительный вздор! Он и тогда, как в Петербург я от него уехала, писал тоже к генерал-губернатору; но Постен очень покойно свез меня в канцелярию генерал-губернатора; я рассказала там, что приехала в Петербург лечиться и что муж мой требует меня, потому что домогается отнять у меня вексель. Мне сейчас же выдали какой-то билет и написали что-то такое к предводителю.
      - Все-таки это - неприятные хлопоты, - произнес Павел.
      - Очень! Но меня гораздо более тревожит то, что я как поехала говорила) ему, писала потом, чтобы он мне проценты по векселю выслал, на которые я могла бы жить, но он от этого решительно отказывается... Чем же я после того буду жить? Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно: ты сам очень немного получаешь.
      У Павла кровью сердце облилось при этих словах... "Не немного я получаю, а я ничего не получаю!" - подумал он.
      - И ты, пожалуйста, - продолжала Фатеева (она, кажется, в этом случае выпытывала Павла, - если тебе это обременительно, ты сейчас же мне скажи; я - хоть пешком, но уйду к матери.
      - Ни за что! - воскликнул Павел. - Неужели ты думаешь, что у меня недостанет толку и смысла просодержать тебя: я, наконец, скоро кончу курс и буду служить.
      - Но я думала, что все-таки тебе это будет тяжело! - произнесла Фатеева, потупляя глаза.
      - Да если бы даже разорвало меня пополам, так я сделаю это!
      Павел при этом постукивал ногой; все нервы в нем ходили. Он говорил, что сделает это; но как сделает - и сам еще не придумал; а между тем, по натуре своей, он не был ни лгун, ни хвастун, и если бы нужно было продать себя в солдаты, так он продался бы и сделал, что обещал. Мысли его в настоящую минуту остановились на том, чтобы занять денег; но у кого? У кого даже спросить: кто дает денег взаймы? Салов был в этом случае единственный человек, который мог бы его научить; а потому, как тот ни противен был ему, однако Павел отправился к нему. Салов жил очень недалеко от него, на Петровке, и занимал довольно большую квартиру, в которой Павел застал страшный беспорядок. В зале стояла мебель из гостиной, в гостиной - из залы; на нескольких стульях было разбросано платье и валялись на полу сапоги; на столе стоял чайный прибор и недоеденный кусок ростбифа. Сам Салов, с всклоченной головою, в шелковом разорванном халате и в туфлях на босу ногу, валялся на мягком, но запачканном диване и читал.
      - A, monsieur Вихров! - воскликнул он не без удовольствия.
      - Я к вам с просьбой, - начал прямо Павел.
      - Слушаю-с! - воскликнул Салов, обертываясь к нему лицом. - Вы, я слышал, mon cher, бабеночкой тоже завелись и только, говорят, и делаете, что занимаете ее... а?
      - Есть такой грех, - отвечал Павел несколько в тон ему.
      - Хвалю и одобряю! - произнес Салов. - Я сам, хотя и меняю каждый день женщин, но не могу, чтобы около меня не было существа, мне преданного. Наклонность, знаете, имею к семейной жизни.
      - Вот по случаю этой-то жизни, - начал Павел, воспользовавшись первою минутою молчания Салова, - я и очутился в весьма неприятном положении: отец мой, у которого очень хорошее состояние, узнав, что эта госпожа живет со мною, рассердился и прекратил мне всякое содержание.
      - О, жестокий родитель! - воскликнул Салов. - Но вы знаете, не говорите об этом в обществе... Сюжет уж очень избит, во всех драмах...
      - С большим бы удовольствием не говорил, - сказал Павел, - но мне, пока я кончу курс и поступлю на службу, нужно занять денег.
      - Что же, под залог каких-нибудь предметов? - спросил Салов.
      - Каких же предметов... Я могу мой заем обеспечить только тем, что я единственный наследник хорошего состояния.
      - Ну, здесь в Москве требуют более осязаемого: или каких-нибудь ценных вещей, или закладной на какое-нибудь недвижимое имущество.
      - Но неужели же мне никто без этого не поверит? - спросил Павел с волнением в голосе.
      - Полагаю! - отвечал протяжно Салов. - Разве вот что, - прибавил он, подумав немного и с какою-то полунасмешкой, - тут у меня есть и водится со мною некто купчишка - Вахрамеев. Батька у него уехал куда-то на ярмарку и оставил ему под заведование москательную лавку. Он теперь мне проигрывает и платит мне мелом, умброй, мышьяком, и все сие я понемножку сбываю.
      Павел, слушая Салова, удивлялся и не знал, к чему он это говорит.
      - Я скажу этому купчишке, чтоб он дал вам под заемное письмо за порядочные проценты этого мышьяку, чернильных орешков, а вы и сбывайте это тоже понемногу; вам, конечно, при вашей семейной жизни надобны не все деньги вдруг.
      Павел не знал, смеется ли над ним Салов или нет, но, взглянув ему в лицо, увидел, что он говорит совершенно искренно.
      - Нет-с, в этой форме я не желаю делать займа, - сказал он.
      - Эх, mon cher, мало ли в какой форме придется в жизни сделать заем... Я раз, честью моей заверяю, заем делал во французском магазине перчатками... Возьму в долг пару перчаток за полтора рубля серебром, а за целковый их продаю; тем целый месяц и жил, уверяю вас!
      - Вы человек особенный, - сказал ему Павел.
      - Я человек коммерческий, - произнес насмешливым голосом Салов.
      Вихрову стало уже невыносимо слушать его болтовню.
      - Итак, вы решительно не можете достать мне денег? - спросил он.
      - Решительно! - проговорил Салов.
      Павел поклонился и пошел было.
      - Постойте, Вихров! - кликнул ему вслед хозяин; ему, видно, казалось, что он мало надругался еще над приятелем. - Я могу достать вам пятьсот-шестьсот рублей, с тем чтобы вы сели с нами играть в карты.
      - И проиграть вам все будущее состояние?
      - Вероятно.
      - Нет, я таких займов не желаю.
      - Как хотите! Я вам делал предложение весьма выгодное.
      - Я полагаю, весьма подлое, - проговорил Павел и ушел; он очень рассердился на Салова и прошел прямо на Кисловку к Макару Григорьеву, с тем, чтобы рассказать ему все откровенно, посоветоваться с ним, - что делать и что предпринять. Он видел и заметил еще прежде, что Макар Григорьев был к нему как-то душевно расположен.
      - Ай, батюшка Павел Михайлович! - вскричал тот, увидя Павла и вскакивая с своего кожаного дивана, на котором лежал вверх лицом.
      - Не тревожься, пожалуйста, и лежи; а я сяду возле тебя! - сказал Павел и сел на стул.
      Но Макар Григорьев, разумеется, не лег, а встал даже перед барином на ноги.
      - Я в ужасном положении, Макар Григорьич, - начал Павел.
      - Что уж, какое дело, - произнес тот невеселым голосом, - возьмите покамест у меня оброчные деньги; а я напишу, что еще прежде, до получения письма от папеньки, выдал их вам.
      - Да, но эти деньги весьма малые.
      - Деньги пустые!
      - Ну, а мне, пока я доучусь и получу порядочную службу, вдесятеро больше надобно; потому что я живу не один, а вдвоем с женщиною.
      - Пустое дело - эта госпожа. Так только вы приняли на себя эту заботу.
      - Ну, уж если я принял, все же должен честно выполнить свою обязанность против нее.
      - Да какая обязанность! Взяли да сказали ей: чем-мо, матушка, мне содержать тебя, ступай-ка лучше к мужу, откуда пришла.
      - А ты знаешь, что сказать ей это... не говоря уже, как это лично тяжело для меня... сказать ей это - все равно что убить ее.
      - Отчего убить? - возразил Макар Григорьев. - Пустяки! Живущи они, проклятые, как-то на это!.. Мне ведь горничная ихняя сказывала: она не то что из нежных и деликатных барынь, а гулящая ведь.
      - Ну, Макар Григорьич, ты не знаешь и не можешь своим языком говорить о женщинах нашего круга, - остановил его Павел.
      - Да, известно, где уж мне, вразумить ли вас!.. По пословице: не по хорошу мил, а по милу хорош!
      - Что же, где мне занять денег? - продолжал Павел своим тоскливым голосом.
      Макар Григорьев подумал несколько времени.
      - Что тут занимать-то, нечего! - проговорил он. - Берите у меня, сколько вам понадобится.
      - Как у тебя? - спросил Павел, не понимая, что такое говорит старик.
      - У меня, - повторил тот. - Я просодержу вас, пока у самих денег не будет.
      - Да как же и когда я отдам тебе эти деньги? - спросил Павел.
      - Да когда хотите, - отвечал Макар Григорьев каким-то легкомысленным тоном.
      Павел все еще не мог хорошенько сообразить.
      - Ты меня все время, пока я не поступлю на службу, будешь содержать с этой госпожой?
      - Буду содержать, - отвечал Макар Григорьев, - не мотайте только больно - не миллионер же я какой, в самом деле.
      - Послушай, Макар Григорьев, я не могу от тебя этого принять, - начал Павел прерывающимся от волнения голосом. - Чтобы я на свое... как, быть может, ты справедливо выразился... баловство стал у тебя деньги, кровным трудом нажитые, брать, - этого я не могу себе позволить.
      - Чего - кровным трудом, - возразил Макар Григорьев, - я ведь не то что от пищи али от содержания своего стану отрывать у себя и давать вам; это еще постой маненько: я сам охоч в трактир ходить, чай и водку пить; а это у меня лежалые деньги в ломбарде хранятся.
      - Но деньги все же целым веком нажитые.
      - Да ведь вы мне отдадите их когда-нибудь, не зажилите.
      - А если ты умрешь, и я не успею отдать?
      - Ну, жене-старухе отдадите.
      - А если и жена умрет?
      - Ай, батюшки, все так и перемрем; ну, в церковь положите.
      - Нет, я не могу так! - произнес Павел, подумав немного, и потом прошелся несколько раз по комнате и, как видно, что-то придумал.
      - Вот на что я могу согласиться, - начал он, - я буду брать у тебя деньги под расписку, что тотчас же после смерти отца отпущу тебя и жену на волю.
      - Да пошто нам на волю-то... не пойдем мы на волю...
      - Хорошо, если ты не хочешь, так я отпущу родных твоих на волю за ту твою услугу; деньги отдам тебе, а за услугу родных отпущу.
      - Вот как, и деньги отдадите и родных на волю отпустите, - что-то уж больно много милостей-то будет. Нечего тут заранее пустое дело болтать. Есть у вас теперь деньги или нет?
      - Мало.
      - Ну, вот вам - двести рублей. Живите поаккуратней! - проговорил Макар Григорьевич и подал Павлу деньги.
      Тот принял их от него; у Павла при этом руки и ноги дрожали, и сам он был чрезвычайно сконфужен.
      - Благодарю, благодарю! - пробормотал он несколько раз.
      - Не меня благодарите, а маменьку вашу, - сказал с некоторым чувством Макар Григорьевич, - не вам еще я пока теперь служу, а покойнице - за то, что она сделала для меня...
      Павел вышел от Макара Григорьевича до глубины души растроганный, и, придя домой, он только и сказал Фатеевой:
      - Ну, мой друг, мы обеспечены теперь совершенно в материальном отношении.
      - Каким же образом ты это устроил? - спросила она с удовольствием.
      - После как-нибудь расскажу, - отвечал Павел, и, ссылаясь на усталость, он ушел и лег на постель.
      Слезы умиления невольно текли у него из глаз при воспоминании о поступке с ним Макара Григорьевича.
      XVI
      ЕЩЕ СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ
      В одно воскресное утро Павел сидел дома и разговаривал с Клеопатрой Петровной.
      - А что, друг мой, - начал он, - ты мне никогда не рассказывала подробно о твоих отношениях к Постену; поведай мне, как ты с ним сошлась и разошлась.
      Клеопатра Петровна немного покраснела.
      - Тебе это, я полагаю, не совсем приятно будет слушать, - проговорила она.
      - Это почему?
      - Потому что в тебе все-таки при этом должна будет заговорить отчасти ревность.
      Вихров подумал немного.
      - Пожалуй, что и так!.. - произнес он. - Но по крайней мере скажи мне, что он за человек.
      - Человек он - положительно дурной. Знаешь, этакий высохший, бессильный развратник, - отвечала Клеопатра Петровна.
      - Как же он тебя любил?
      - Он меня любил как хорошенькую женщину, как какой-нибудь красивый кусок мяса; со всеми, знаешь, этими французскими утонченностями, и так мне этим омерзел!.. Потом, он еще - скупец ужасный.
      - Это сейчас видно было.
      - Ужасный, - повторила Фатеева. - Когда мы с ним переехали в Петербург, он стал требовать, чтобы я вексель этот представила на мужа - и на эти деньги стала бы, разумеется, содержать себя; но я никак не хотела этого сделать, потому что вышла бы такая огласка... Тогда он перестал меня кормить, комнаты моей не топил.
      - Негодяй какой! - воскликнул Павел.
      В это время раздался звонок в дверях, и вслед за тем послышался незнакомый голос какого-то мужчины, который разговаривал с Иваном. Павел поспешил выйти, притворив за собой дверь в ту комнату, где сидела Клеопатра Петровна. В маленькой передней своей он увидел высокого молодого человека, блондина, одетого в щегольской вицмундир, в лаковые сапоги, в визитные черные перчатки и с круглой, глянцевитой шляпой в руке.
      Павел, вглядевшись в него, произнес:
      - Боже мой, кого я вижу - Плавин!
      - А вы - господин Вихров? - спросил тот.
      - Так точно, - отвечал Павел, и приятели подошли и поцеловались друг с другом.
      - Как я рад с вами, Плавин, встретиться! - говорил Павел, но не совсем искренно, потому что, взглянув на одну наружность Плавина, он уже понял, какая бездна существует между ним и его бывшим приятелем.