В такого рода размышлениях Павел, сам того не замечая, дошел с Дмитровки на Тверскую и, порядком устав, запыхавшись, подошел к своему номеру, но когда отворил дверь, то поражен был: у него перед письменным столом сидела, глубоко задумавшись, m-me Фатеева в дорожном платье. При его приходе она вздрогнула и обернулась.
      - Боже мой! Вы ли это? - говорил Павел, подходя к ней.
      - Ах, это вы? - произнесла она с своей стороны голосом, в котором были как бы слышны рыдания. - Вы были у Мари? - прибавила она.
      - Я был у дяди. Его сейчас приобщают; он, вероятно, сегодня или завтра умрет. Но как же это вы здесь? Я не верю еще все глазам моим, - говорил Павел. Он несколько даже и поиспугался такого нечаянного появления m-me Фатеевой.
      - Приехала вот, сделала эту глупость!.. - сказала она.
      Павел посмотрел на нее с удивлением.
      - Я скакала к нему, как сумасшедшая; а он сидит все у своей Мари, прибавила она и вслед затем, истерически зарыдав, начала ходить по комнате.
      Павел обмер.
      - Друг мой, помилуй, я всего у них в первый раз, и даже сегодня разбранился с Мари окончательно.
      - Я не хотела, чтобы вы вовсе с ней видались, понимаете!.. Вы мне сказали, что совсем не видаетесь с ней. Кого-нибудь одну любить: ее или меня!..
      - Я не ее и видеть ездил, а дядю, которого рожденье сегодня.
      - Разве сегодня его рожденье? - протянула m-me Фатеева несколько уже более спокойным голосом.
      - Сегодня, 20 декабря.
      - Вы не должны никогда более встречаться с этой противной Мари!.. Ну, подите сюда, я вас поцелую.
      Павел с восторгом подошел к ней. Она его начала страстно целовать.
      - Друг мой, я тебя безумно, до сумасшествия люблю, - шептала она ему.
      - Ангел мой, я сам не меньше тебя люблю, - говорил Павел, тоже обнимая и крепко целуя ее, - но кто же тебе рассказал - где я?
      - Твой человек, Иван; я его нарочно обо всем расспросила, - я ведь очень ревнива!
      - Бог с тобой, ревнуй меня, сколько хочешь; я перед тобой чист, как солнце; но скажи, как ты мужа убедила отпустить тебя сюда?
      - Ничего я его не убедила... Он последнее время так стал пить, что с ним разговаривать даже ни о чем невозможно было, - я взяла да и уехала!..
      - И прекрасно сделала; но где ты остановилась?
      - Недалеко тут. В "Париже", в гостинице.
      - Переезжайте лучше сюда в нумера. Здесь есть свободные комнаты.
      - Очень рада, - отвечала Фатеева.
      - Я тебе сейчас это устрою, - сказал Павел и, не откладывая времени, пошел к m-me Гартунг.
      - Давайте-ка мне, мадам, нумер самый лучший, - сказал он каким-то необыкновенно радостным голосом, - ко мне приехала сестра.
      - Ну, уж знаю я, сестра! - возразила, погрозив ему пальцем, m-me Гартунг.
      - Уверяю вас - сестра! - повторил Павел.
      - Смотрите, и вы так же измените и бросите, как Салов, - сказала m-me Гартунг уже серьезно.
      - Ну, уж я не изменю, - отвечал ей Павел.
      - Да, не измените! - произнесла она недоверчиво и пошла велеть приготовить свободный нумер; а Павел отправил Ивана в гостиницу "Париж", чтобы тот с горничной Фатеевой привез ее вещи. Те очень скоро исполнили это. Иван, увидав, что горничная m-me Фатеевой была нестарая и недурная собой, не преминул сейчас же начать с нею разговаривать и любезничать.
      - Что это ваша барыня к нашему барину, что ли, приехала? - спрашивал он ее, осклабляясь.
      - Надо быть. Она уж не к первому приезжает так, - отвечала та.
      - А вы к кому приехали? - спросил ее Иван.
      - К черту Иванычу Веревкину, - отвечала горничная бойко.
      - Знаем, хоть и не видывали.
      - Да вы не прижимайте так уж очень, - говорила горничная, когда Иван, внося с нею чемодан, совсем и вряд ли не нарочно прижал ее к стене.
      - Толста, вытерпите, - отвечал он ей на это.
      - Толста, да не про вас! - возразила горничная.
      Когда они сказали Павлу (опять уже сидевшему у себя в номере с Фатеевой), что вещи все внесены, он пошел, сам их все своими руками расставил и предложил своей названной сестрице перейти в ее новое жилище.
      - Но и вы со мной ступайте!.. Я не хочу одна без вас быть! - сказала та.
      - И я пойду с тобой, сокровище мое! - говорил Павел и, обняв Фатееву, крепко поцеловал ее.
      - Вот тебе за это! - воскликнул он.
      Восторгу его в настоящие минуты пределов не было.
      XIII
      ПОГУБЛЕННАЯ ПТИЧКА
      Через несколько дней Павлом получено было с траурной каемкой извещение, что Марья Николаевна и Евгений Петрович Эйсмонды с душевным прискорбием извещают о кончине Еспера Ивановича Имплева и просят родных и знакомых и проч. А внизу рукой Мари было написано: "Надеюсь, что ты приедешь отдать последний долг человеку, столь любившему тебя". Павел, разумеется, сейчас было собрался ехать; но прежде зашел сказать о том Клеопатре Петровне и показал даже ей извещение.
      - И погребального билета не могла прислать без своей приписки, проговорила она с неприятною усмешкой...
      - Да, но я все-таки должен ехать, - проговорил Павел, заметив недовольное выражение ее лица.
      - Это ваше дело, - отвечала Фатеева, пожав плечами.
      - Но как же мое дело, друг мой! Я тебя спрашиваю: хочешь ты, чтоб я ехал, или нет?
      - Я, разумеется, не желаю, чтоб ты ехал, - проговорила она.
      - Ну, я и не поеду, - сказал Павел и, кинув фуражку на стол, стал снимать перчатки.
      Ему такой деспотизм Фатеевой уж и не понравился.
      - Вы уже потому не должны туда ехать, - продолжала она, - что там, как вы сами мне говорили, меня ужасно бранят.
      - Кто же бранит? Одна глупая Анна Гавриловна.
      - А ваша умная Мари, конечно, не бранит, - проговорила Фатеева и, кажется, употребила над собою усилие, чтобы окончательно не вспылить.
      Случившееся вскоре затем довольно трагическое происшествие в номерах снова подало повод к размолвке между моими любовниками.
      Однажды ночью Вихров уже засыпал, как вдруг услыхал легонький удар в дверь своего номера. Он прислушался; удар снова повторился.
      - Кто там? - окрикнул он наконец.
      - Это я, - отвечал женский голос.
      - Кто вы?
      - Я, Анна Ивановна! - сказал женский голосок. - Пустите меня войти к вам.
      Вихров поспешил встать, зажечь свечу, надеть на себя платье и отпереть дверь. На пороге номера он увидел Анну Ивановну, всю дрожащую и со слезами на глазах.
      - Войдите, бога ради... Что такое с вами?
      Анна Ивановна вошла и в волнении сейчас же опустилась на стул.
      - Дайте мне воды; меня душит вот тут!.. - проговорила она, показывая на горло.
      Вихров подал ей воды.
      - Сходите и спросите Каролину Карловну, пустит ли она жить меня к себе в номера? - сказала она.
      - Разумеется, пустит; номер есть свободный, и спрашивать ее об этом нечего, - отвечал Вихров.
      - Нет, сходите, говорят вам!.. Может быть, она я не пустит! проговорила каким-то капризным голосом Анна Ивановна.
      Вихров почти бессознательно повиновался ей и пошел будить Каролину Карловну.
      К почтенной хозяйке все почти ее постояльцы без всякой церемонии входили днем и ночью. Павел прямо подошел к ее постели и стал будить ее.
      - Каролина Карловна, а Каролина Карловна! - говорил он и даже взял и потряс ее за плечо.
      - А, что! - откликнулась она, а потом, узнав Вихрова, она произнесла: Подите, Вихров, что за глупости?.. Зачем вы пришли?
      - Я пришел к вам от Анны Ивановны, которая пришла ко мне и просит вас, чтобы вы дали ей номер.
      При этих словах почтенная хозяйка приподнялась уже на своей кровати.
      - Как, пришла уж, пришла? - произнесла она как бы несколько довольным и насмешливым голосом. - Недолго же ее держали!
      Вихров думал, что это она говорит, что Анну Ивановну на уроке недолго продержали.
      - Но что же делать, - произнес он, - дайте ей, по крайней мере, номер поскорее; она сидит у меня в комнате вся в слезах и расстроенная.
      - А я говорила ей... говорила, - произнесла Каролина Карловна, сидя на своей постели, - она скрыла тогда от меня; ну, теперь и поплатилась.
      - Что такое скрыла, поплатилась? Ничего я вас не понимаю; комнату ей, говорят вам, дайте скорее!
      - Да комнат много, пусть хоть рядом с вами займет, - отвечала хозяйка, - хоть и не следовало бы, не стоит она того.
      Вихров, опять подумав, что Каролина Карловна за что-нибудь рассорилась с Анной Ивановной перед отъездом той на урок и теперь это припоминает, не придал большого значения ее словам, а поспешил взять со стены указанный ему хозяйкой ключ от номера и проворно ушел. Номер оказался совершенно неприбранным, и, чтобы привести его хоть сколько-нибудь в порядок, Вихров разбудил горничную Фатеевой, а потом перевел в него и Анну Ивановну, все еще продолжавшую плакать. Она была в домашней блузе, волосы у нее едва были заколоты назади, руки покраснели от холода, а на ногах - спальные туфли; но при всем том она была хорошенькая собой.
      - Что, мне оставить вас? - спросил он ее.
      - Нет, Вихров, посидите, - произнесла она, протягивая ему руку, - мне надобно вам многое рассказать.
      Вихров сел около нее. Его самого снедало любопытство узнать, что такое с ней произошло.
      - Откуда вы это появились и на каком уроке вы жили? - спросил он.
      - Я не на уроке жила, - отвечала Анна Ивановна отчаянным голосом.
      - Но где же? - спросил ее Вихров уже тихо.
      - У Салова, - отвечала Анна Ивановна тоже тихо.
      - Как у Салова? - воскликнул Вихров; он отшатнулся даже при этом от Анны Ивановны.
      - У Салова, - отвечала она, нахмуривая свое хорошенькое личико.
      - Разве вы любили не Неведомова? - спросил Вихров.
      - Нет, Салова - на горе мое! - произнесла Анна. Ивановна.
      - Как же вам не стыдно было предпочесть того этому?
      - Так уж случилось; черт, видимо, попутал, - произнесла Анна Ивановна и развела ручками, - тот грустный такой был да наставления мне все давал; а этот все смешил... вот и досмешил теперь... хорошо сделал?
      - Но что же такое он с вами сделал?
      - Сделал то, что... - И Анна Ивановна остановилась при этом на несколько мгновений, как бы затем, чтобы собраться с силами. - То место, на которое я поступила, он мне достал и часто у нас бывал в доме, потом стал свататься ко мне, - формально, уверяю вас! Я сколько раз ему говорила: "Вздор, говорю, не женитесь на мне, потому что я бедна!" Он образ снял, начал клясться, что непременно женится; так что мы после того совершенно, как жених и невеста, стали с ним целые дни ездить по магазинам, и он закупал мне приданое. В доме между тем стали говорить, чтобы я занималась или детьми, или своим женихом; тогда он перевез меня к себе на квартиру.
      - Но как же вы переехали к нему?
      - Отчего же не переехать? - возразила наивно Анна Ивановна. - Я была с ним обручена. Потом он меня у себя начал от всех прятать, никому не показывать, даже держать меня в запертой комнате, и только по ночам катался со мной по Москве. Я стала на это жаловаться: мне очень скучно было сидеть по целым дням взаперти. "Что же, говорю, ты, значит, меня не любишь, если не женишься на мне и держишь меня, как мышь какую, - в мышеловке?" А он мне, знаете, на эту Бэлу - черкешенку в романе Лермонтова - начнет указывать: "Разве Печорин, говорит, не любил ее?.. А тоже держал взаперти!" И когда я очень уж расплачусь - "дикарочка, дикарочка!" - начнет меня звать, привезет мне конфет, и я расхохочусь. Но еще хорошо, что нянька у него отличнейшая женщина была, еще за маленьким за ним ходила!.. Он взял ее к себе, как меня перевез. "Матушка барышня, - говорит она мне потихоньку, - что вы тут живете: наш барин на другой хочет жениться; у него ужо вечером в гостях будет невеста с матерью, чтоб посмотреть, как он живет". И вообразите: я тут сижу у него запертая, а другая невеста у него на вечере. Слышу - шампанское пьют, веселятся; это меня взорвало; я что есть силы стала стучаться в запертую дверь свою, так что он даже прибежал. "Не хочу, говорю, ни минуты тут оставаться!" - надела свой салоп и побежала сюда.
      Вихров слушал Анну Ивановну, сильно удивленный всем этим рассказом ее.
      - И что же, вы вполне уж ему принадлежали? - спросил он ее негромко.
      - Разумеется, вполне, - отвечала с каким-то милым гневом Анна Ивановна, - и потому - что я теперь такое?.. Совершенно погибшая женщина, - прибавила она и развела ручками.
      - Бог с вами, - успокаивал ее Павел, - мало ли обманутых девушек... не все же они погибают...
      - Меня-то теперь, Вихров, больше всего беспокоит, - продолжала Анна Ивановна, - что Неведомов очень рассердился на меня и презирает меня!.. Он, должно быть, в то время, как я жила в гувернантках, подсматривал за мною и знал все, что я делаю, потому что, когда у Салова мне начинало делаться нехорошо, я писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить мне его дружбу и уважение, но он мне даже и не отвечал ничего на это письмо... Так что, когда я сегодня выбежала от Салова, думаю: "Что ж, я одна теперь осталась на свете", - и хотела было утопиться и подбежала было уж к Москве-реке; но мне вдруг страшно-страшно сделалось, так что я воротилась поскорее назад и пришла вот сюда... Сходите, душенька, к Неведомову и попросите его, чтобы он пришел ко мне и простил меня!.. - заключила Анна Ивановна и протянула опять Вихрову руку.
      В продолжение всего этого разговора горничная Фатеевой беспрестанно входила в номер, внося разные вещи.
      - Какое же теперь? Он, вероятно, спать лег, - возразил Вихров.
      - Ах, нет, я знаю, что теперь он все ночи не спит, - перебила Анна Ивановна с прежнею наивностью.
      Павел думал.
      - Сходите, пожалуйста; приведите его ко мне, - упрашивала Анна Ивановна.
      Вихров пошел.
      Его самого интересовало посмотреть, что с Неведомовым происходит. Он застал того в самом деле не спящим, но сидящим на своем диване и читающим книгу. Вихров, занятый последнее время все своей Клеопатрой Петровной, недели с две не видал приятеля и теперь заметил, что тот ужасно переменился: похудел и побледнел.
      - А я к вам с поручением, - начал он прямо.
      - С каким? - спросил Неведомов.
      - Анна Ивановна просит вас прийти к ней.
      Неведомов с удивлением и почти с испугом взглянул на Вихрова.
      - Как Анна Ивановна?.. Разве она здесь? - проговорил он.
      - Здесь, приехала сюда и желает вас видеть.
      Неведомов несколько времени, кажется, был в страшной борьбе с самим собою.
      - Зачем же ей нужно видеть меня? - полуспросил, полусказал он.
      - Затем, чтобы испросить у вас прощения и уважения себе.
      Неведомов грустно усмехнулся.
      - Я не имею права ни прощать, ни не прощать ее, - сказал он.
      - Послушайте, Неведомов, - начал Вихров с некоторым уже сердцем, - нам с вами секретничать нечего: мы не дипломаты, пришедшие друг друга обманывать. Будемте говорить прямо: вы любите эту девушку; но она, как видно из ее слов, предпочла вам Салова.
      - Что ж и теперь ей мешает любить Салова? - перебил его вдруг Неведомов.
      - То, что этот негодяй обманул ее и насмеялся над ней самым оскорбительным образом, - подхватил Вихров.
      Неведомов перевел при этом несколько раз свое дыхание, как будто бы ему тяжело и вместе с тем отрадно было это слышать.
      - И теперь она, - продолжал Вихров, - всей душой хочет обратиться к вам; она писала уж вам об этом, но вы даже не ответили ей ничего на это письмо.
      - Что ж мне было отвечать ей? - сказал Неведомов.
      - А то, что вы прощаете ее, - потому что она без этого прощенья жить не может, и сейчас наложила было на себя руки и хотела утопиться.
      - Как утопиться? - проговорил Неведомов, и испуг против воли отразился на его лице.
      - Так, утопилась было и теперь снова посылает меня к вам молить вас возвратить ей вашу любовь и ваше уважение.
      Неведомов встал и большими шагами начал ходить по комнате.
      - Вы, Неведомов, - убеждал его Вихров, - человек добрый, высоконравственный; вы христианин, а не фарисей; простите эту простодушную грешницу.
      - Нет, не могу! - сказал Неведомов, снова садясь на диван и закрывая себе лицо руками.
      - Неведомов! - воскликнул Павел. - Это, наконец, жестокосердно и бесчеловечно.
      - Может быть, - произнес Неведомов, закидывая голову назад, - но я больше уж никогда не могу возвратиться к прежнему чувству к ней.
      - Погодите, постойте! - перебил его Павел. - Будем говорить еще откровеннее. С этою госпожою, моею землячкою, которая приехала сюда в номера... вы, конечно, догадываетесь, в каких я отношениях; я ее безумно люблю, а между тем она, зная меня и бывши в совершенном возрасте, любила другого.
      - Это - ваше дело, - произнес Неведомов, слегка улыбаясь.
      - Но как же вы не хотите, - горячился Павел, - простить молоденькое существо, которое обмануто негодяем?
      - Не столько не хочу, сколько не могу - по всему складу души моей, произнес Неведомов и стал растирать себе грудь рукою.
      - И это ваше последнее слово, что вы не прощаете ее? - воскликнул Павел.
      - Последнее, - отвечал глухо Неведомов.
      - Щепетильный вы нравственник и узковзглядый брезгливец! - сказал Вихров и хотел было уйти; но на пороге остановился и обернулся: он увидел, что Неведомов упал на диван и рыдал. Павел пожал плечами и ушел от него. Анне Ивановне он, впрочем, сказал, что Неведомов, вероятно, ее простит, потому что имени ее не может слышать, чтоб не зарыдать.
      Это очень ее успокоило, и она сейчас же, как ушел от нее Павел, заснула сном младенца.
      На другой день поутру Павел, по обыкновению, пришел к m-me Фатеевой пить чай и несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей ночное происшествие; но он увидел, что Клеопатра Петровна сидела за чайным прибором с каким-то окаменелым лицом. Свойственное ей прежнее могильное выражение лица так и подернуло, точно флером, все черты ее.
      - Прежде всего, - сказал Павел уже с беспокойством, садясь против нее, - скажите мне, отчего вы так сегодня нехорошо выглядите?
      - Оттого, что я устала; я сбираюсь сегодня, - отвечала Фатеева.
      - Куда? - спросил Павел, думая, что дело шло о сборах куда-нибудь в Москве.
      - К матери в деревню хочу ехать, - проговорила Фатеева, и на глазах у нее при этом выступили слезы.
      - Зачем же вы едете туда? - воскликнул с удивлением Павел.
      - Что же мне, - сказала Фатеева, грустно усмехаясь, - присутствовать, как вы будете по ночам принимать прежних ваших возлюбленных...
      - Это вам, вероятно, ваша горничная успела рассказать; а сказала ли она вам, кто такая это возлюбленная и почему я ее принимал ночью?
      - Потому, что подобные госпожи всегда бегают по ночам.
      - Ну, а эта госпожа не такого сорта, а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу на будущее время, продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, - если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня, то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в чем было вчера дело, или нет?
      - Ты, я думаю, сам должен знать, что обязан все мне сказывать, проговорила Фатеева.
      - Я с этим, собственно, и пришел к тебе. Вчера ночью слышу стук в мою дверь. Я вышел и увидал одну молоденькую девушку, которая прежде жила в номерах; она вся дрожала, рыдала, просила, чтоб ей дали убежище; я сходил и схлопотал ей у хозяйки номер, куда перевел ее, и там она рассказала мне свою печальную историю.
      - Какая же это печальная история? - спросила его насмешливо Фатеева:
      - А такая, что один наш общий знакомый соблазнил и бросил ее, - сказал Павел.
      - Почему же она так прямо и бросилась к вам?
      - Потому, что она меня одного тут в номерах и знала, кроме еще Неведомова, к которому она идти не решилась, потому что тот сам в нее был влюблен.
      - Как же это - один был влюблен в нее, а другой ее соблазнил?
      - Да, соблазнил, потому что прежде она того полюбила, а теперь, поняв его, возненавидела, и молит прощенья у того, который ее страстно и бескорыстно любит.
      - Как же вы-то все это знаете? - спросила его опять насмешливо Фатеева.
      - Знаю, потому что она сама мне все рассказала.
      - Какая откровенность к совершенно постороннему мужчине! Вам бы, кажется, когда пришла к вам такая несчастная женщина, прийти ко мне и сказать: я бы, как женщина, лучше сумела ее успокоить.
      - Ну, извините, я уж этого не догадался, - произнес Павел.
      - Сделай милость, не догадался! - произнесла Фатеева, покачав головой. - Ни один мужчина, - прибавила она с ударением, - никогда не показал бы женщине такого большого участия без того, чтобы она хоть на капельку, хоть немножко да не нравилась ему.
      - Ну, это вряд ли так, - возразил Вихров, но в душе почти согласился с m-me Фатеевой, хорошо, как видно, знавшей и понимавшей сердце мужчин.
      - Во всяком случае, - продолжала она, - я ни сама не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я буду будто хозяйка, а ты у меня на хлебах будешь жить.
      - Я очень рад, это превосходно, - воскликнул Павел, в самом деле восхитившийся этой мыслью. Они сейчас же поехали и на Петровском бульваре отыскали премиленький флигель, совершенно уединенный и особняком стоящий.
      - Вот в этой келейке мы и будем жить с вами, как отшельники какие, сказала Фатеева, - и я на шаг не буду вас отпускать от себя.
      - Сделайте милость! - сказал Павел, смотря с удовольствием на ее черные глаза, которые так и горели к нему страстью. - Только зачем, друг мой, все эти мучения, вся эта ревность, для которой нет никакого повода? - сказал он, когда они ехали домой.
      - Потому что мне все кажется, что ты меня мало любишь и что ты любишь еще кого-нибудь другую.
      - Но как же мне тебя больше любить?
      - Это тебе надобно знать! - сказала Фатеева. - Я слишком много страдала в жизни и потому имею право не доверять людям, - прибавила она с ударением.
      XIV
      БЛАГОРОДНЫЕ, НО НЕИСПОЛНИМЫЕ СТРЕМЛЕНИЯ
      Трудно вообразить себе что-нибудь счастливее жизни, которую на первых порах стали вести мои возлюбленные в своем уединенном флигельке на Петровском бульваре. Новое помещение их состояло из общей комнаты, из которой направо был ход в комнату к Павлу, а налево - в спальню к Клеопатре Петровне. На окне последней комнаты сейчас же была повешена довольно плотная занавеска. По утрам, когда Павел отправлялся в университет, Клеопатра Петровна, провожая его, по крайней мере раз десять поцелует; а когда он возвращался домой, она его у Большого театра, в щегольской, отороченной соболем шубке, непременно встречает.
      - А я нарочно вышла посмотреть, не заходили ли вы куда-нибудь и прямо ли ко мне спешите, - говорила она, грозя ему пальчиком.
      - Прямо к тебе, мое сокровище! - отвечал ей Павел.
      Вечером он садился составлять лекции или читал что-нибудь. Клеопатра Петровна помещалась против него и по целым часам не спускала с него глаз. Такого рода жизнь барина и Ивану, как кажется, нравилась; и он, с своей стороны, тоже продолжал строить куры горничной Фатеевой и в этом случае нисколько даже не стеснялся; он громко на все комнаты шутил с нею, толкал ее... Павел однажды, застав его в этих упражнениях, сказал ему:
      - Что это такое ты делаешь?
      - Что ж такое? - отвечал ему Иван грубоватым голосом и как будто бы желая тем сказать: "А сам разве лучше меня делаешь?"
      Видя, что Фатеева решительно ничем не занимается и все время только и есть, что смотрит на него, Павел вздумал поучить ее.
      - Ты, ангел мой, женщина очень умная, - начал он, - но пишешь ужасно безграмотно, и почерк у тебя чрезвычайно дурной, как-то невыписавшийся; тебе надобно поучиться писать!
      - Ах, я очень рада, - отвечала она, немного сконфузясь, - меня очень дурно маленькую учили.
      Чтобы исправить почерк и правописание, Вихров принялся ей диктовать басни Крылова, и m-me Фатеева старалась как можно разборчивее и правильнее писать; но все-таки ошибалась: у нее даже буква "г" не очень строго отличалась от "х", и она писала пехать, вместо бегать.
      - Прочти, что ты такое написала? - спросил ее Павел, не могши удержаться от смеха.
      - Бегать, - прочла Фатеева.
      - Нет, не бегать, а пехать, - говорил Павел.
      Клеопатра Петровна улыбнулась.
      Ей самой, должно быть, хотелось повыучиться, потому что она в отсутствие даже Павла все переписывала басни и вглядывалась в каждое слово их; но все-таки пользы мало от того происходило, - может быть, потому что ум-то и способности ее были обращены совсем уж в другую сторону... Потеряв надежду исправить каллиграфию и орфографию Клеопатры Петровны, Павел решился лучше заняться ее общим образованием и прежде всего вознамерился подправить ее литературные понятия, которые, как заметил он, были очень плоховаты. О французских писателях она имела еще кой-какие понятия, но и то очень сбивчивые, и всего более она читала Поль де Кока{257}.
      - Где же ты все это прочла? - спрашивал ее Павел.
      - Муж мне все это давал в первый год, как я вышла замуж, - отвечала она.
      "Хорош!" - подумал Павел.
      Бальзака{258}, напротив, она мало знала, прочла что-то такое из него, но и сама не помнила что; из русских писателей тоже многого совершенно не читала и даже Пушкиным не особенно восхищалась. Но чем она поразила Павла, это тем, что о существовании "Илиады" Гомера она даже и не подозревала вовсе.
      - А что же писал этот Илиад Гомер? - спросила она, перемешав даже имена.
      - Клеопаша, Клеопаша! - воскликнул Павел. - Ты после этого не знаешь, что и древние греки были!
      - Нет, знаю! - отвечала Клеопатра Петровна, но и то как-то не совсем уверенно.
      - Ну, и знаешь, какой они религии были?
      - Они были идолопоклонники.
      - Да, но это название ужасно глупое; они были политеисты, то есть многобожники, тогда как евреи, мы, христиане, магометане даже - монотеисты, то есть однобожники. Греческая религия была одна из прекраснейших и плодовитейших по вымыслу; у них все страсти, все возвышенные и все низкие движения души олицетворялись в богах; ведь ты Венеру, богиню красоты, и Амура, бога любви, знаешь?
      - Знаю, - отвечала с улыбкой Фатеева.
      - Знаешь, что уродливый Вулкан был немножко ревнив; а богини ревности и нет даже, потому женщины не должны быть ревнивы. Это чувство неприлично им.
      - Благодарю вас, - неприлично! Что же, и смотреть так на все сквозь пальцы, слепой быть? - возразила Клеопатра Петровна.
      - Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, - словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой - возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их. Даже в древности это творение считали невозможным для одного человека, и была поговорка: "Музы диктовали, а Гомер писал!"
      - Что же, все это есть по-русски? - спросила Фатеева.
      - Есть! Есть отличнейший перевод Гнедича, я тебе достану и прочту, отвечал Павел и, в самом деле, на другой же день побежал и достал "Илиаду" в огромном формате. Клеопатру Петровну один вид этой книги испугал.
      - Какая толстая и тяжелая, - сказала она.
      - Сокровище бесценное! - говорил Вихров, с удовольствием похлопывая по книге.
      Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу языка, чтобы произносить гекзаметр, и при всем том некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом, говоря: "Фу ты, черт возьми!" Фатеева тоже, как ни внимательно старалась слушать, что читал ей Павел, однако принуждена была признаться:
      - Я многого тут не понимаю!..
      - Гекзаметр этот - размер стиха для уха непривычный, и высокопарный язык, который изобрел переводчик, - объяснил ей Вихров.
      - Что же тут собственно описывается? - спросила Фатеева.
      - Описывается, как Парис, молодой троянский царевич, похитил у спартанского царя Менелая жену Елену. Греческие цари рассердились и отправились осаждать Трою, и вот десятый год этой осады и описан в "Илиаде".
      - Гм! Гм!.. - произнесла Фатеева, поняв уже устный рассказ Павла.
      - То, что я тебе читал, - это описание ссоры между греческим вождем Агамемноном и Ахиллесом. Ахилла этого ранить было невозможно, потому что мать у него была богиня Фетида, которая, чтобы предохранить его от ран, окунула его в речку Стикс и сообщила тем его телу неуязвимость, кроме, впрочем, пятки, за которую она его держала, когда окунала.
      - Ах, это очень интересно! - сказала Фатеева, заметно заинтересованная этим рассказом.
      - Этого, впрочем, в "Илиаде" нет, а я рассказываю тебе это из другого предания, - поспешил объяснить ей Павел, желая передавать ей самые точные сведения, и затем он вкратце изложил ей содержание всей "Илиады".
      - Все это очень интересно! - повторила еще раз Фатеева.
      - Главное, все это высокохудожественно. Все эти образы, начертанные в "Илиаде", по чистоте, по спокойствию, по правильности линий - те же статуи греческие, - видно, что они произведение одной и той же эстетической фантазии!.. И неужели, друг мой, ты ничего этого не знаешь? - спросил ее в заключение Павел.
      - Ничего! - отвечала совершенно откровенно Фатеева. - Кто же нам мог рассказать все это? С учителями мы больше перемигивались и записочки им передавали; или вот насчет этих статуй ты мне напомнил: я училась в пансионе, и у нас длинный этакий был дортуар... Нас в первый раз водили посмотреть кабинет редкостей, где, между прочим, были статуи... Только, когда приехали мы домой и легли спать, одна из воспитанниц, шалунья она ужасная была, и говорит: "Представимте, mesdames, сами из себя статуй!" И взяли, сняли рубашечки с себя, встали на окна и начали разные позы принимать... Вдруг начальница входит. "Это, говорит, что такое?" Одна маленькая воспитанница испугалась и призналась. "Хорошо, - говорит начальница, - стойте же так всю ночь!" - да до утра нас без белья и продержала на окнах, холод такой - ужас!