.. - и становая, при этом, показала своею рукою не более как на аршин от земли, - звать священника на крестины к брату и, остановившись что-то такое перед нашим домом, разговаривает с мальчиками. Я говорю: "Душенька, что ты такое это рассказываешь?" - "А наш молодой балин, - говорит, - завтла едет в гости в Пелцово. Пелцовские бали к нам плиезжали и звали его". Дай-ка, я думаю, нашего молодого соседа удивлю и съезжу тоже! - заключила становая и треснула при этом рукой по столу.
      "Что же это такое?" - думал Павел, стоя перед ней и решительно не находя - что отвечать ей.
      А m-lle Прыхина, молча подавшая при его приходе ему руку, во все это время смотрела на него с таким выражением, которым как бы ясно говорила: "О, голубчик! Знаю я тебя; знаю, зачем ты сюда приехал!"
      Павел решительно не знал куда девать себя; Клеопатра Петровна тоже как будто бы пряталась и, совершенно как бы не хозяйка, села, с плутоватым, впрочем, выражением в лице, на довольно отдаленный стул и посматривала на все это. Павел поместился наконец рядом с становою; та приняла это прямо за изъявление внимания к ней.
      - Так так-то-с, молодой сосед! - воскликнула она и ударила уже Павла рукою по ноге, так что он поотстранился даже от нее несколько. - Когда же вы к нам опять приедете? Мальчик ваш сказал, что вы совсем уже от нас уезжаете.
      - Не знаю-с! - ответил ей сухо Павел и, повернувшись к хозяйке, спросил ее:
      - А ваш супруг?
      - Он завтра вечером или послезавтра приедет, - отвечала та каким-то ровным голосом.
      "Так, значит, сегодня вечером только и много завтра утром можно будет пробыть у ней!" - подумал Павел и с грустью склонил голову. Встретиться с самим господином Фатеевым он как бы даже побаивался немного.
      Подали чай. M-me Фатеева, видимо, не совладела уже более с собой и вдруг отнеслась к Павлу:
      - Monsieur Вихров, вы, кажется, охотник до музыки; у меня довольно недурное фортепьяно, - в зале оно, - прибавила она, показывая головой на залу.
      - Ах, сделайте одолжение, - сказал Павел и сейчас же пошел в залу.
      - Сыграйте, пожалуйста, monsieur Вихров; мне сказывали, что вы отлично играете!.. - кричала ему вслед m-lle Прыхина, напирая при этом преимущественно на слово сказывали.
      - Ему трудно, может быть, будет отворить фортепьяно, - сказала Фатеева и вышла вслед за Павлом.
      Он уже сидел за инструментом и перелистывал ноты. Она потихоньку подошла к нему и села сбоку фортепьян.
      - Вы каких-нибудь нот ищете? - спросила она его.
      - Я ничего не ищу, - отвечал ей Павел. - По милости ваших гостей, мне не только что ручки вашей не удастся поцеловать, но даже и сказать с вами двух слов.
      - Становая эта приехала; я никак ее не ожидала! - проговорила m-me Фатеева. - Прыхина, та - ничего; при той стесняться особенно нечего.
      - Та - ничего! - согласился и Павел, ударяя слегка по клавишам. - И что же, они у вас и завтра все утро пробудут?
      - Может быть!
      - А завтра я должен буду уехать.
      M-me Фатеева сначала на это ничего не сказала, но потом, помолчав немного, проговорила:
      - Разве вот что: приходите после ужина, когда все улягутся, посидеть в чайную; я буду там.
      - А где же эта чайная? - спросил, наклоняя свое лицо к нотам, Павел.
      - Я, в продолжение вечера, постараюсь вам как-нибудь показать ее, отвечала, тоже не глядя на него, m-me Фатеева.
      В гостиной, в это время, просто происходила борьба: становая так и рвалась в залу.
      - Что же он не играет? Пойду и заставлю его! - говорила она.
      - Ах, нет! Погодите, посидите, он сейчас будет играть! - уговаривала и останавливала ее m-lle Прыхина.
      - Но, однакож, он не играет! - возразила становая, подождав еще немного и обращая почти сердитое лицо к m-lle Прыхиной.
      - Заиграет, погодите! - успокоивала ее та и при этом чему-то усмехнулась.
      - Нет, я пойду! - воскликнула становая и поднялась было с дивана.
      - Нет, посидите со мной! - останавливала ее m-lle Прыхина и, взяв ее за руку, почти насильно посадила ее на прежнее место.
      - Да что же мне сидеть с вами, зачем я вам нужна? - спрашивала становая удивленным голосом.
      - Нужны! У вас есть очень хороший жених, и мне за него замуж хочется, убеждала ее m-lle Прыхина.
      - Ах, какие вы глупости говорите! Никаких у меня женихов нет, продолжала становая, уже рассердясь.
      Но Павел в это время заиграл.
      - Ну, вот вам - он и заиграл, - сказала ей m-lle Прыхина.
      - Да, но он все не то играет, что я люблю; я люблю больше русские песни! - воскликнула становая и, вскочив с дивана, выбежала в залу.
      - Нет, нет! Не то извольте играть, а нашу - русскую! - кричала она Павлу.
      Хорошо, что m-me Фатеева, смотревшая почти страстно на Павла, услыша ее медвежью походку, успела мгновенно опустить глаза в землю.
      - Русскую, русскую извольте сыграть! - продолжала становая и оперлась при этом на стул, на котором сидел Павел.
      Какой-то неприятной теплотой так и обдало его при этом.
      - Вы задавите меня совсем, - сказал он, почти готовый встать с своего места.
      - Ах, какой неженка, скажите, пожалуйста! - воскликнула становая и села на стул, но все-таки напротив него.
      Зачем эта г-жа становая так яростно кидалась в этот вечер на моего героя - объяснить трудно: понравился ли он ей очень, или она только хотела показать ему, что умеет обращаться с столичными мужчинами...
      М-lle Прыхина тоже, делать нечего, вышла в залу и села около хозяйки.
      - Какая несносная женщина! - сказала она, показывая глазами на становую.
      - А что же? - спросила ее, как бы совершенно невинным голосом, Клеопатра Петровна.
      - Ты видишь! - сказала Прыхина с обычным своим ударением.
      - Ничего не вижу, - произнесла с улыбкой Фатеева.
      - Ну, не видишь, так и прекрасно! - проговорила обиженная этим m-lle Прыхина, - и, в самом деле, досадно: за все участие ее хоть бы малою откровенностью ее вознаградили!
      Павел, под влиянием мысли о назначенном ему свидании, начал одну из самых страстных арий, какую только он знал, и весь огонь, которым горела душа его, как бы перешел у него в пальцы: он играл очень хорошо! M-me Фатеева, забыв всякую осторожность, впилась в него своими жгучими глазами, а m-lle Прыхина, закинув голову назад, только восклицала:
      - Чудно, бесподобно!
      - Да, недурно! - одобрила и становая. Ей все больше хотелось русского.
      Окончив играть, Павел встал и, осмотревшись кругом, сказал:
      - Какой дом, однако, у вас оригинальный!
      - Ах! Он очень старинный! Вы, однако, не видали его всего. Хотите взглянуть? - подхватила m-me Фатеева, понявшая его мысль.
      - Очень рад-с!
      M-me Фатеева пошла показывать ему дом.
      - Вот это - зала, это - гостиная!
      - А это - портрет ваш?
      - Да, это - в первый год, как я вышла замуж!
      Она нарочно говорила громко, чтобы ее слышали в зале.
      - А это вот - угольная, или чайная, как ее прежде называли, продолжала хозяйка, проводя Павла через коридор в очень уютную и совершенно в стороне находящуюся комнату. - Смотрите, какие славные диваны идут кругом. Это любимая комната была покойного отца мужа. Я здесь буду вас ожидать! прибавила она совершенно тихо и скороговоркой.
      - А когда же мне приходить сюда? - спросил ее замирающим от восторга голосом Павел.
      - Когда все улягутся. Вот это окошечко выходит в залу; на него я поставлю свечу: это будет знаком, что я здесь, - продолжала она по-прежнему тихо и скороговоркой. - А вот-с это - библиотека мужа! - произнесла она опять полным голосом.
      Когда они проходили маленький коридор, Павел не утерпел и, взяв за талию m-me Фатееву, проговорил:
      - Милая моя, бесценная!
      M-me Фатеева обернула к нему свое лицо, сияющее счастьем и страстью.
      Павел поцеловал ее.
      - Тсс! Нельзя этого! - проговорила она, погрозив ему пальчиком.
      После такого осмотра дома, Павел возвратился в залу в очень веселом расположении духа и вздумал немного пошутить над становой за все те мучения, которые она заставила его терпеть.
      - Скажите вы мне, моя почтенная соседка, - начал он в тон ей, - в кого вы влюблены?
      - Я? - спросила она, уставив на него немного сердитые глаза.
      Она такого вопроса при всех никак не ожидала от него.
      - Да, вот mademoiselle Прыхина и Клеопатра Петровна сказали мне - в кого они влюблены, и вы мне должны сказать то же самое.
      - Им - как угодно, а я не скажу, - ответила становая.
      - Отчего же?
      - А оттого, что, может быть, я в вас влюблена, - отвечала приставша и уставила на него пристальный взгляд.
      - Ну, полноте, зачем я вам?.. - возразил Павел (он чувствовал, что от переживаемого счастия начинает говорить совершенно какие-то глупости). Зачем я вам?.. Я человек заезжий, а вам нужно кого-нибудь поближе к вам, с кем бы вы могли говорить о чувствах.
      Становая вдруг вспыхнула и обиделась.
      Павел попал прямо в цель. Приставша действительно любила очень близкого к ней человека - молодого письмоводителя мужа, но только о чувствах с ним не говорила, а больше водкой его поила.
      - Пожалуйста, без насмешек!.. Пожалуйста!.. Сама умею отсмеяться, проговорила она.
      - Господь с вами, кто над вами смеется; с вами говорить после этого нельзя! - возразил Павел и, отойдя от становой, сел около Прыхиной.
      - А с вами так вот, вероятно, мы будем друзьями, настоящими, проговорил он уже не шутя.
      - Надеюсь! - произнесла та многознаменательно.
      Хозяйка между тем встала, вышла на минуту и, возвратясь, объявила, что "le souper est servi"*.
      ______________
      * "ужин подан" (франц.).
      Все пошли за ней, и - чем ужин более приближался к концу, тем Павел более начинал чувствовать волнение и даже какой-то страх, так что он почти не рад был, когда встали из-за стола и начали прощаться.
      - До свидания, - сказала ему хозяйка не совсем тоже спокойным голосом и крепко пожимая его руку.
      - До свидания, - пробормотал он ей.
      - Вам приготовлено в кабинете, рядом с залой, - прибавила она.
      - Слушаю-с, - произнес Павел и затем, проходя залу, он взглянул на маленькое окошечко, и оно неизгладимыми чертами врезалось у него в памяти. Пришедшего его раздевать Ивана он сейчас же отослал, сказав ему, что он сам разденется, а что теперь еще будет читать. Тот ушел с большим удовольствием, потому что ему с дороги давным-давно хотелось спать. Оставшись один, Павел почти в лихорадке стал прислушиваться к раздававшемуся - то тут, то там шуму в доме; наконец терпения у него уж больше недостало: он выглянул в залу - там никого не было, а в окошечке чайной светился уже огонек. "Она там", подумал Павел и с помутившейся почти совсем головою прошел залу, коридор и вошел в чайную. Там он увидел m-me Фатееву - уже в блузе, а не в платье.
      - Ах, это вы, - сказала она, как бы не ожидая его и как бы даже несколько испугавшись его прихода.
      - Я, - отвечал Павел дрожащим голосом; потом они сели на диван и молчали; Павел почти что глупо смотрел на Фатееву, а она держала глаза опущенными вниз.
      - Послушайте! - начала наконец Фатеева. - Я давно хотела вас спросить: Мари вы видаете в Москве?
      - Один раз всего видел, - отвечал неторопливо Павел.
      - И что же, любовь ваша к ней прошла в вас совершенно? - продолжала Фатеева.
      - Прошла, - отвечал Павел искренним тоном. - Однако послушайте, прибавил он, помолчав, - сюда никто не взойдет из людей?..
      - Нет, никто; все преспокойно спят!.. - отвечала протяжно m-me Фатеева.
      На другой день, Павел проснулся довольно поздно и спросил Ивана: встали ли все?
      - Давно уж все в столовой чай кушают! - объяснил тот.
      Павел оделся и пошел туда. Окошечко - из залы в блаженнейшую чайную опять на минуту промелькнуло перед ним; когда он вошел в столовую, сидевшая там становая вдруг вскрикнула и закрыла обеими руками грудь свою. Она, изволите видеть, была несколько в утреннем дезабилье и поэтому очень устыдилась Павла.
      "Дрянь этакая, - подумал он. - Я обладаю прелестнейшею женщиною, а она воображает, что я на нее взгляну..."
      М-me Фатеева, при появлении Павла, заметно сконфузилась. Она стала ему наливать чай.
      - Как бы я желала каждое утро разливать вам чай, - шепнула она ему.
      - Может быть, это когда-нибудь и будет, - ответил ей тихо Павел.
      - Может быть!.. Однако, я вижу, ваших лошадей хотят закладывать, прибавила она вслух и взглянув в окно.
      - Да, уж мне позвольте!
      - Только я вас попрошу - в Москве одно поручение мое исполнить.
      - Сделайте милость, приказывайте!
      - Мне это надобно по секрету вам передать. Угодно вам уделить мне две минуты? - проговорила Клеопатра Петровна и пошла.
      - Хоть десять! - отвечал Павел, идя за нею.
      В гостиной они остановились.
      - Послушайте, - начала Фатеева (на глазах ее появились слезы), - вы можете теперь меня не уважать, но я, клянусь вам богом, полюбила вас первого еще настоящим образом. В прежнем моем несчастном увлечении я больше обманывала самое себя, чем истинно что-нибудь чувствовала.
      - Ангел мой, как же мне вас не уважать! - говорил Павел.
      - И поверьте мне, - продолжала Фатеева, как бы не слушая его, - я несчастная, но не потерянная женщина. Тогда вы не хотели замечать меня...
      - Но когда же мы увидимся, чудо мое, сокровище мое?
      - Я употреблю все силы - приехать в Москву, но когда это будет - не могу сказать теперь.
      - По крайней мере, будете ли вы писать ко мне? - спрашивал Павел.
      - Писать я буду к вам часто, и вы пишите ко мне; но только - не на мое имя.
      - А на чье?
      - На Катишь Прыхину. Она хоть и недальняя, но чрезвычайно мне предана; а теперь я вас не задерживаю. Может быть, что к обеду приедет муж.
      - Так я сейчас же и поеду.
      - Сейчас же и поезжайте!
      Они еще раз поцеловались и возвратились в столовую.
      Через полчаса Павел уехал из Перцова.
      XII
      ЖОРЖ-ЗАНДИЗМ
      Никакое сильное чувство в душе героя моего не могло оставаться одиночным явлением. По самой натуре своей он всегда стремился возвести его к чему-нибудь общему. Оно всегда порождало в нем целый цикл понятий и, воспринятое в плоть и кровь, делалось его убеждением. М-me Фатеева, когда он сблизился с ней, напомнила ему некоторыми чертами жизни своей героинь из романов Жорж Занд, которые, впрочем, он и прежде еще читал с большим интересом; а тут, как бы в самой жизни, своим собственным опытом, встретил подтверждение им и стал отчаянным Жорж-3андистом. Со всею горячностью юноши он понял всю справедливость и законность ее протестов. "Женщина в нашем обществе угнетена, женщина лишена прав, женщина бог знает за что обвиняется!" - думал он всю дорогу, возвращаясь из деревни в Москву и припоминая на эту тему различные случаи из русской жизни.
      Жить в Москве Вихров снова начал с Неведомовым и в тех же номерах m-me Гартунг. Почтенная особа эта, как жертва мужского непостоянства, сделалась заметно предметом внимания Павла.
      - Что же, вы не скучаете о Салове? - говорил он ей с участием.
      - Что скучать? Уж не воротишь! - отвечала m-me Гартунг. - Он ужасный человек! Ужасный! - прибавляла она потом как-то уж таинственно.
      - Ну и бог с ним! - утешал ее Павел. - Теперь вам надобно полюбить другого.
      - Ни-ни-ни!.. Ни-ни-ни! - почти с ужасом воскликнула m-me Гартунг.
      - Стало быть, вы его еще любите?
      - О, нисколько!.. - воскликнула с благородным негодованием Гартунг. Но и другие мужчины - все они плуты!.. Я бы взяла их всех да так в ступке и изломала!..
      И она представила даже рукой, как бы она изломала всех мужчин в ступке.
      - Совершенно справедливо, все они - дрянь! - подтвердил Павел и вскоре после того, по поводу своей новой, как сам он выражался, религии, имел довольно продолжительный спор с Неведомовым, которого прежде того он считал было совершенно на своей стороне. Он зашел к нему однажды и нарочно завел с ним разговор об этом предмете.
      - А что, скажите, - начал он, - какого вы мнения о Жорж Занд? Мне никогда не случалось с вами говорить о ней.
      Неведомов некоторое время молчал, а потом заговорил, слегка пожав плечами:
      - Я... французских писателей, как вообще всю их нацию, не очень люблю!.. Может быть, французы в сфере реальных знаний и много сделали великого; но в сфере художественной они непременно свернут или на бонбоньерку, или на водевильную песенку.
      - Как на бонбоньерку или на водевильную песенку? - воскликнул Павел. И у Жорж Занд вы находите бонбоньерку или водевильную песенку?
      - И у ней нахожу нечто вроде этого; потому что, при всем богатстве и поэтичности ее воображения, сейчас же видно, что она сближалась с разными умными людьми, наскоро позаимствовала от них многое и всеми силами души стремится разнести это по божьему миру; а уж это - не художественный прием!
      - Как, Жорж Занд позаимствовалась от умных людей?! - опять воскликнул Павел. - Я совершенно начинаю не понимать вас; мы никогда еще с вами и ни в чем до такой степени не расходились во взглядах наших! Жорж Занд дала миру новое евангелие или, лучше сказать, прежнее растолковала настоящим образом...
      Неведомов при этом потупился и несколько времени ничего не отвечал. Он, кажется, совершенно не ожидал, чтобы Павел когда-нибудь сказал подобный вздор.
      - Вы читали ее "Лукрецию Флориани"? - продолжал тот, все более и более горячась.
      - Читал, - отвечал Неведомов.
      - Какая же, по-вашему, главная мысль в этом произведении?
      Неведомов опять пожал немного плечами.
      - Я думаю, та мысль, - отвечал он, - что женщина может любить несколько раз и с одинаковою пылкостью.
      - Нет-с, это - не та мысль; тут мысль побольше и поглубже: тут блудница приведена на суд, но только не к Христу, а к фарисею, к аристократишке; тот, разумеется, и задушил ее. Припомните надпись из Дантова "Ада", которую мальчишка, сынишка Лукреции, написал: "Lasciate ogni speranza, voi che entrate"*. Она прекрасно характеризует этот мирок нравственных палачей и душителей.
      ______________
      * "Оставь надежду навсегда каждый, кто сюда входит" (итал.).
      - Может быть, и это, - отвечал Неведомов, - но, во всяком случае, - это одно из самых капризнейших и неудачнейших произведений автора.
      - Почему же - капризнейших и неудачнейших? - спросил Павел.
      - Потому что, как хотите, возвести в идеал актрису, авантюристку, имевшую бог знает скольких любовников и сколько от кого детей...
      - Но, что вам за дело до ее любовников и детей? - воскликнул Павел. Вы смотрите, добрая ли она женщина или нет, умная или глупая, искренно ли любит этого скота-графа.
      - Как мне дела нет? По крайней мере, я главным достоинством всякой женщины ставлю целомудрие, - проговорил Неведомов.
      - Ну, я на это не так смотрю, - сказал Павел, невольно вспомнив при этом про m-me Фатееву.
      - Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, - возразил ему Неведомов. - Скажите мне по совести: неужели вам не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы им, что они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в "Гамлете", что для человека одно из самых ужасных мучений - это подозревать, например, что мать небезупречна...
      - Ну, что ж - Шекспир ваш? Согласитесь, что в его взгляде на женщину могло и должно было остаться много грубого, рыцарского понимания.
      - Да, но бог знает - это понимание не лучше ли нынешнего городско-развратного взгляда на женщину. Пушкин очень любил и знал хорошо женщин, и тот, однако, для романа своего выбрал совершенно безупречную женщину!.. Сколько вы ни усиливайте вашего воображения, вам выше Татьяны - в нравственном отношении - русской женщины не выдумать.
      - Позвольте-с! Но чем же она верна мужу?.. Только телом, а никак не мыслью.
      - Чем бы там она ни была верна, но она все-таки, любя другого, не изменила своему долгу - и не изменила вследствие прирожденного ей целомудрия; намеками на такого рода женщин испещрены наша история и наши песни.
      - В нашем споре о Жорж Занд, - перебил Павел Неведомова, - дело совсем не в том, - не в разврате и не в целомудрии; говорить и заботиться много об этом - значит, принимать один случайный факт за сущность дела... Жорж Занд добивается прав женщинам!.. Как некогда Христос сказал рабам и угнетенным: "Вот вам религия, примите ее - и вы победите с нею целый мир!", - так и Жорж Занд говорит женщинам: "Вы - такой же человек, и требуйте себе этого в гражданском устройстве!" Словом, она представительница и проводница в художественных образах известного учения эмансипации женщин, которое стоит рядом с учением об ассоциации, о коммунизме, и по которым уж, конечно, миру предстоит со временем преобразоваться.
      - Все это я очень хорошо знаю! - возразил Неведомов. - Но она требования всех этих прав женских как-то заявляет весьма односторонне - в одном только праве менять свои привязанности.
      - А вы думаете, это безделица! - воскликнул Павел. - Скажите, пожалуйста, что бывает последствием, если женщина так называемого дворянского круга из-за мужа, положим, величайшего негодяя, полюбит явно другого человека, гораздо более достойного, - что, ей простят это, не станут ее презирать за то?
      - Лично я, - отвечал Неведомов, - конечно, никогда такой женщины презирать не стану; но, все-таки всегда предпочту ту, которая не сделает этого.
      - Это почему?
      Неведомов усмехнулся.
      - Потому что еще покойная Сталь{240} говаривала, что она много знала женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.
      - Да что ж из этого? Хоть бы двадцать их было.
      - Нет, этого не следует, - продолжал Неведомов своим спокойным тоном, вы сами мне как-то говорили, что физиологи почти законом признают, что если женщина меняет свои привязанности, то первей всего она лишается одного из величайших и драгоценнейших даров неба - это способности деторождения! Тут уж сама природа как будто бы наказывает ее.
      - Точно так же и мужчину, и мужчину тоже! - подхватил Павел.
      - И для мужчин тоже это нехорошо! - проговорил с улыбкою Неведомов.
      - Чем же нехорошо? Не все ж такие постники в этом отношении, как вы.
      - Да я и вас не замечал особенно в этом!
      - Я - что! Нет! Я не очень строг уж нынче, - произнес Павел и покраснел.
      Развивая и высказывая таким образом свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит мужа, стал презирать и почти ненавидеть, - и странное дело: кузина Мари как-то у него была больше всех в этом случае перед глазами!
      С Фатеевой у Павла шла беспрерывная переписка: она писала ему письма, дышащие страстью и нежностью; описывала ему все свои малейшие ощущения, порождаемые постоянною мыслью об нем, и ко всему этому прибавляла, что она больше всего хлопочет теперь как-нибудь внушить мужу мысль отпустить ее в Москву. Павел с неописанным и бешеным восторгом ждал этой минуты...
      Двадцатого декабря было рождение Еспера Иваныча. Вихров поехал его поздравить и нарочно выбрал этот день, так как наверное знал, что там непременно будет Мари, уже возвратившаяся опять из Малороссии с мужем в Москву. Павлу уже не тяжело было встретиться с нею: самолюбие его не было уязвляемо ее равнодушием; его любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она, женщина. Ему, напротив, приятно даже было показать себя Мари и посмотреть, как она добродетельничает.
      У Еспера Иваныча он застал, как и следует у новорожденного, в приемных комнатах некоторый парад. Встретивший его Иван Иваныч был в белом галстуке и во фраке; в зале был накрыт завтрак; но видно было, что никто ни к одному блюду и не прикасался. Тут же Павел увидел и Анну Гавриловну; но она до того постарела, что ее узнать почти было невозможно!
      - Где же я увижу новорожденного? - спросил он ее.
      - Наш новорожденный едва дышит, - отвечала Анна Гавриловна почти спокойным голосом; она ко всему уж, видно, была готова.
      - Можно его, однако, видеть?
      - Пожалуйте!
      И она привела Павла в спальную Еспера Иваныча, окна которой были закрыты спущенными зелеными шторами, так что в комнате царствовал полумрак. На одном кресле Павел увидел сидящую Мари в парадном платье, приехавшую, как видно, поздравить новорожденного. Она похудела очень и заметно была страшно утомлена. Еспер Иваныч лежал, вытянувшись, вверх лицом на постели; глаза его как-то бессмысленно блуждали по сторонам; самое лицо было налившееся, широкое и еще более покосившееся.
      Для дня рождения своего, он был одет в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо, как стоят они у покойников в гробу, но больше всего кидался в глаза - над всем телом выдавшийся живот; видно было, что бедный больной желудком только и жил теперь, а остальное все было у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал.
      Он только взглянул на него ненадолго, а потом и отвел от него в сторону свои глаза.
      - С ним, вероятно, удар повторился? - спросил Павел у Мари, садясь около нее.
      - Это уж, кажется, десятый, - отвечала она и вздохнула. - Как мы, однако, с тобою давно не видались, - прибавила она.
      - Да, давно, - отвечал ей равнодушно Павел и продолжал смотреть на больного.
      В это время в комнату вошел очень осторожными шагами маленький, толстенький и довольно еще благообразный из себя артиллерийский полковник.
      - Это муж мой!.. Вы, кажется, еще и не знакомы, - сказала Мари Павлу.
      - Я заезжал к вам, - отнесся к нему и сам полковник, видимо, стараясь говорить тише, - но не застал вас дома; а потом мы уехали в Малороссию... Вы же, вероятно, все ваше время посвящаете занятиям.
      На все это Павел ответил полковнику только пожатием руки и небольшою улыбкою.
      - Ну, так я, ангел мой, поеду домой, - сказал полковник тем же тихим голосом жене. - Вообразите, какое положение, - обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, - дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день - то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома... Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала...
      - Обо мне, пожалуйста, не беспокойся, мне положительно ничего не будет, - подхватила Мари, видимо, желавшая успокоить мужа.
      - Ну-с, так до свиданья! - сказал полковник и нежно поцеловал у жены руку. - До скорого свиданья! - прибавил он Павлу и, очень дружески пожав ему руку, вышел тою же осторожною походкой.
      Вся эта несколько нежная сцена между мужем и женою показалась Павлу противною.
      - Батюшка, не пора ли вам принять лекарство? - сказала затем Мари, подходя и наклоняясь к больному, как бы для того, чтобы он лучше ее слышал.
      Еспер Иваныч смотрел на нее, но ничего не говорил.
      - Пора вам, родной, принять! - повторила Мари и, взяв со стола микстуру, налила ее на ложку, осторожно поднесла к больному и вылила ему в рот.
      Он начал как бы смаковать выпитое лекарство губами и ртом. Стоявшая тут же в комнате, у ног больного, Анна Гавриловна ничем уже и не помогала Марье Николаевне и только какими-то окаменелыми глазами смотрела на своего друга. Любящее сердце говорило ей, что для него теперь все бесполезно. С этой, как бы омертвившей все ее существо, тоской и с своей наклоненной несколько вниз головой, она показалась Павлу восхитительною и великолепною; а Мари, в своем шелковом платье и в нарукавничках, подающая отцу лекарство, напротив того, возмущала и бесила Павла. К Анне Гавриловне вскоре подошел на цыпочках Иван Иваныч и сказал:
      - Священники вас спрашивают.
      Та вышла, но вскоре воротилась.
      - Причастить его надо, - сказала она почти суровым голосом Марье Николаевне, показывая на больного.
      - Да, - подтвердила та.
      - Вы выйдите, батюшка, - обратилась Анна Гавриловна к Павлу.
      - Войдите! - прибавила она священникам, которые вошли и начали облачаться.
      Вихров и Мари вышли в залу.
      Вскоре раздалось довольно нестройное пение священников. Павла точно ножом кольнуло в сердце. Он взглянул на Мари; она стояла с полными слез глазами, но ему и это показалось притворством с ее стороны.
      - Люди все, кажется, выдумали, чтобы терзать человека перед смертью, проговорил он вслух.
      Мари посмотрела на него, еще не понимая - что такое он говорит.
      - Умирает человек: кажется, серьезное и великое дело совершается... Вдруг приведут к нему разных господ, которые кричат и козлогласуют около него, - проговорил он.
      - Каких господ? - спросила Мари, уставив на него уже окончательно удивленные глаза.
      - Таких, - отвечал Павел и не кончил своей мысли.
      Мари покачала головой.
      - Вот уж - как в басне, - сказала она, - понес студент обычный бред.
      Павел начал кусать с досады губы.
      Вскоре священники снова запели.
      - Нет, кузина, я решительно не в состоянии этого слышать! - воскликнул он. - Дядя, вероятно, не заметит, что я уйду. До свиданья! - проговорил он, протягивая ей руку.
      - Что, тебя опять года два мы не увидим? - сказала она ему.
      - Может быть, - отвечал Павел и поторопился проворнее уйти, чтобы не встретиться с Анной Гавриловной.
      У него было очень скверно на душе: он как-то сознавал в своей совести, что он что-то такое думал и делал нехорошо.
      "Ох уж эти мне нравственные люди!.. А посмотришь, так вся их жизнь есть не что иное, как удовлетворение потребностям тела и лицемерное исполнение разных обрядов и обычаев", - думал он, и ему вдруг нестерпимо захотелось пересоздать людские общества, сделать жизнь людей искренней, приятней, разумней. Но как - он и сам не мог придумать, и наконец в голове его поднялась такая кутерьма: мысль за мыслью переходила, ощущение за ощущением, и все это связи даже никакой логической не имело между собою; а на сердце по-прежнему оставалось какое-то неприятное и тяжелое чувство.