Павел, после одного знойного трудового дня, нарочно зашел посмотреть, что едят дворовые люди и задельные мужики. Он в ужас пришел: они ели один хлеб, намешанный в квас, и в квас очень плохой и только приправленный немного солью и зеленым луком, и тот не у всех был. Павел сам видел, как полковник прогнал одну девочку, забравшуюся в его огород - нарвать этого луку. Он сгорел со стыда при виде этой нищеты и, поспешив поскорей уйти из избы, прямо прошел к отцу.
      - Батюшка! - начал он слегка дрожащим голосом. - У нас очень дурно едят люди.
      - Чем же дурно? - спросил полковник, удивленный этим замечанием сына. Так же, как и у других. Я еще больше даю, супротив других, и месячины, и привара, а мужики едят свое, не мое.
      - Я не знаю, как у других едят и чье едят мужики - свое или наше, возразил Павел, - но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят - в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, - иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня как лошадь, - целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
      - Да они завтра и не станут есть говядины, потому что - пост, проговорил полковник, совершенно опешенный этим монологом сына.
      - Ну, так, гороху и крупы, а главное, я забыл, гречневой каши, потому что она очень много азоту в себе заключает и, таким образом, почти заменяет мясо.
      - И ты думаешь, что они будут благодарны тебе за то? Как же, жди! Полебезят немного в глаза, а за глаза все-таки станут бранить и жаловаться.
      - Батюшка, вы подарили мне эти деньги, и я их мог профрантить, прокутить, а я хочу их издержать таким образом, и вы, я полагаю, в этом случае не имеете уж права останавливать меня! Вот вам деньги-с! - прибавил он и, проворно сходя в свою комнату, принес оттуда двести пятьдесят рублей и подал было их отцу. - Прошу вас, сейчас же на них распорядиться, как я вас просил!
      - Да, полно, бог с тобой! Я и без твоих денег это сделаю, - проговорил полковник, отстранясь от денег.
      - Я хочу это на свои деньги сделать, поймите вы меня! - убеждал его Павел.
      - А я хочу - на свои! - прикрикнул полковник. Он полагал, что на сына временно нашла эта блажь, а потому он хотел его потешить. - Кирьян! крикнул он.
      Кирьян пришел.
      - Вот, Павел Михайлович желает, чтобы людям выдана была провизия - пока гороху, грибов, сколько там их есть.
      - Главное, каши гречневой, - повторил Павел, - да чтобы и мужикам задельным то же самое было выдано.
      - Ну, и мужикам чтобы задельным, - подтвердил полковник, решившийся, кажется, слепо повиноваться во всем сыну.
      - Зачем же мужикам-то задельным? - спросил даже Кирьян с удивлением.
      - А затем, что нужно, - отвечал ему резко Павел.
      - И скажи, чтобы за барчика бога молили: это по его желанию делается, прибавил полковник.
      - Слушаю-с, - отвечал Кирьян и пошел исполнять приказание барина.
      Вечером, бабы и мужики, дворовые и задельные, подошли поблагодарить Павла и хотели было поцеловать у него руку, но он до этого их не допустил и перецеловался со всеми в губы.
      - И вы будете постоянно получать такую пищу, а в мясоед вам мясо будет выдаваться.
      - Ой, батюшки, милости какие! - проговорили больше бабы.
      - Благодарствуем на том! - проговорили некоторые из мужиков.
      - Водочки бы приказали поднести: рабочему человеку это нужней всего, произнес один мозглявый мужичонка.
      - Тебе бы еще и водочки! - остановили его другие.
      - Водочки я никогда не велю вам летом давать, потому что она содержит в себе много углероду, а углерод нужен, когда мы вдыхаем много кислороду; кислород же мы больше вдыхаем зимой, когда воздух сжат.
      - Это точно-с! - почему-то согласились с ним и некоторые мужики.
      Полковник смотрел на всю эту сцену, сидя у открытого окна и улыбаясь; он все еще полагал, что на сына нашла временная блажь, и вряд ли не то же самое думал и Иван Алексеев, мужик, столь нравившийся Павлу, и когда все пошли за Кирьяном к амбару получать провизию, он остался на месте.
      - А ты отчего не идешь? - спросил его Павел.
      - Нет, бог с ним! Что, я и свое ем, - сказал он, улыбнувшись, и затем, поклонясь господам, отправился к себе в избу.
      Павла это тронуло до глубины души.
      "И этот гордый и грандиозный народ, - думал он, - находится до сих пор еще в рабстве!"
      Когда Павел возвратился в комнаты, полковник подозвал его к себе и погладил по голове.
      - Добрый ты у меня будешь, добрый. Это хорошо! - произнес старик. - А вот богу так мало молишься, мало - как это можно: ни вставши поутру, ни ложась спать, лба не перекрестишь!
      - Отвычка! - отвечал Павел.
      Религиозное чувство, некогда столь сильно владевшее моим героем, в последнее время, вследствие занятий математическими и естественными науками, совсем почти пропало в нем. Самое большое, чем он мог быть в этом отношении, это - пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при том, как старик отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, - все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства, то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа. Полковник ездил к приходу на низеньких дрожках, на смирной и старой лошади. Павел велел себе оседлать лошадь, самую красивую из всей конюшни: ему хотелось возобновить для себя также и это некогда столь любимое им удовольствие. Полковник еле уселся на свой экипаж, а когда поехал, то совсем сгорбился и начал трястись, как старушонка какая-нибудь.
      - Папаша, вам беспокойно ездить на этих дрожках, - сказал Павел.
      К чести его, надо сказать, что во весь свой последний приезд он относился к отцу с какою-то почтительной нежностью.
      - Что делать! На всем другом - боюсь.
      - Папаша, старый кавказец, - не стыдно ли вам!
      - Да, кавказец! - воскликнул полковник с удовольствием. - Укатали, брат, бурку крутые горки.
      Павел, к удивлению своему, не чувствовал никакого особенного удовольствия от верховой езды: напротив, ему было и скучно, и неловко. Мостик, столь пугавший его некогда своею дырой, он проехал, не заметив даже; а шумевшая и пенившаяся речонка, на этот раз, пересохла и была почти без воды.
      "Нет, эти детские ощущения миновали для меня навсегда!" - подумал Павел, - и тут же, взглянув несколько в сторону, увидел поляну, всю усеянную незабудками. - "Как бы хорошо гулять по этой поляне с какою-нибудь молоденькою и хорошенькою девушкой, и она бы сплела из этих незабудок венок себе и надела бы его на голову", - думалось ему, и почему-то вдруг захотелось ему любить; мало того, ему уверенно представилось, что в церкви у этого прихода он и встретит любовь! Но кого же? - Павел перебирал в уме всех, могущих там быть лиц, но ни на кого, хоть сколько-нибудь подходящего к тому, не напал, а уверенность между тем росла все больше и больше, так что ему сделалось даже это смешно.
      По приезде к приходу, на крыльце и на паперти храма Павел увидал множество нищих, слепых, хромых, покрытых ранами; он поспешил раздать им все деньги, какие были при нем. Стоявший в самой церкви народ тоже кинулся ему в глаза тем, что мужики все были в серых армяках, а бабы - в холщовых сарафанах, и все почти - в лаптях, но лица у всех были умные и выразительные.
      "Не лучше ли бы было, - думал Павел с горечью в сердце, глядя, как все они с усердием молились, - чем возлагать надежды на неведомое существо, они выдумали бы себе какой-нибудь труд поумней или выбили бы себе другое социальное положение!"
      Между тем двери в церковь отворились, и в них шумно вошла - только что приехавшая с колокольцами - становая. Встав впереди всех, она фамильярно мотнула головой полковнику но, увидев Павла, в студенческом, с голубым воротником и с светлыми пуговицами, вицмундире, она как бы даже несколько и сконфузилась: тот был столичная штучка!
      Вслед за становой вошел высокий мужчина с усами и бородой, в длиннополом синем сюртуке и нес на руке какое-то легонькое манто. Он прошел прямо на клирос и, установясь в очень, как видно, для него привычной позе, сейчас же принялся густым басом подпевать дьячкам.
      После обедни становая, подошедшая первая к кресту, сейчас же отнеслась к полковнику:
      - Михаил Поликарпыч, надеюсь, что вы у меня откушаете! - произнесла она, заметно жеманясь.
      - Да вот, как - он, - сказал полковник, указывая на сына.
      - Надеюсь и прошу вас! Вам совершенно мимо наших ворот домой ехать, прибавила она, обращаясь к Павлу, уже с опущенными глазами.
      Становая своею полною фигурой напомнила ему г-жу Захаревскую, а солидными манерами - жену Крестовникова. Когда вышли из церкви, то господин в синем сюртуке подал ей манто и сам уселся на маленькую лошаденку, так что ноги его почти доставали до земли. На этой лошаденке он отворил для господ ворота. Становая, звеня колокольцами, понеслась марш-марш вперед. Павел поехал рядом с господином в синем сюртуке.
      - Барыня-то какая лошадинница - все бы ей на курьерских летать, проговорил тот, показывая головой на становую.
      - А вы человек ихний? - спросил его Павел.
      - Нет, - отвечал синий господин, как бы несколько сконфуженный этим вопросом, - я нанят у них при стане.
      - Что же вы - письмоводитель? - спросил опять Павел.
      - Нет, - отвечал синий господин, - словно бы пониже - рассыльный. Прежде служитель алтаря был! - прибавил он и, заметив, что становая уехала далеко от них, проговорил: - Поехать - барыне ворота отворить, а то ругаться после станет! - И вслед затем, он стал изо всей силы колотить свою лошаденку находящейся у него в руках хворостиной; лошаденка поскакала. Когда Павел приехал к становой квартире (она была всего в верстах в двух от села) и вошел в небольшие сенцы, то увидел сидящего тут человека с обезображенным и совершенно испитым лицом, с кандалами на ногах; одною рукой он держался за ногу, которую вряд ли не до кости истерло кандалою.
      - Кто это такой? - спросил он у рассыльного, который успел уже приехать и отворил ему дверь в комнаты.
      - Это беглою солдата пересылают, - отвечал тот совершенно спокойно.
      - Зачем же ноги у него так обтерты? - спросил Павел, отворачиваясь и не могши почти видеть несчастливца.
      - У нас трут, не смазывают: благо народу-то много! - проговорил каким-то грустно-насмешливым голосом рассыльный.
      Войдя в комнаты, Павел увидел, кроме хозяйки, еще одну даму, или, лучше сказать, девицу, стоявшую к нему спиной: она была довольно стройна, причесана по-модному и, видимо, одета не в деревенского покроя платье.
      "Уж не та ли эта особа, в которую мне сегодня предназначено влюбиться?" - подумал Павел, вспомнив свое давешнее предчувствие, но когда девица обернулась к нему, то у ней открылся такой огромный нос и такие рябины на лице, что влюбиться в нее не было никакой возможности.
      По простоте деревенских нравов, хозяйка никого никому не представляла. Девица, впрочем, сама присела Павлу и, как кажется, устремила на него при этом довольно внимательный взгляд.
      Обед сейчас же почти последовал после приезда.
      За столом, кроме четырех приборов для полковника и сына, самой хозяйки и девицы, поставлен был еще пятый прибор.
      Становая, как села за стол, так сейчас же крикнула:
      - Добров, где ж ты?
      На этот зов вошел рассыльный, стоявший до того в передней.
      - Садись обедать-то, Михаил Поликарпыч позволит, - сказала становая, указав ему головой на пустой прибор.
      - Позволите, ваше высокородие? - спросил Добров полковника.
      - Садись - мне что? - разрешил тот.
      Добров сел, потупился и начал есть, беря рукою хлеб - как берут его обыкновенно крестьяне. Все кушанья были, видимо, даровые: дареная протухлая соленая рыба от торговца съестными припасами в соседнем селе, наливка, настоенная на даровом от откупщика вине, и теленок от соседнего управляющего (и теленок, должно быть, весьма плохо выкормленный), так что Павел дотронуться ни до чего не мог: ему казалось, что все это так и провоняло взятками!
      Барышня между тем, посаженная рядом с ним, проговорила вслух, как бы ни к кому собственно не относясь, но в то же время явно желая, чтобы Павел это слышал:
      - Я, так досадно, сегодня проспала; проснулась и спрашиваю: где Маша? "Да помилуйте, говорят, она с час как уехала к обедне". Так досадно.
      Но Павел не поддержал этого разговора и с гораздо большим вниманием глядел на умную фигуру Доброва.
      - Отчего же вы из служителей алтаря очутились в рассыльных? - спросил он его.
      - Расстрижен из своего сана, - отвечал тот, сейчас же вставая на ноги.
      - За что же? Сидите, пожалуйста!
      Добров сел.
      - По несчастию своему, - отвечал он.
      - Ну, не столько, чай, по несчастию, сколько за пьянство свое, подхватила становая.
      - Не я один пью, Пелагея Герасимовна, и другие прочие тоже пьют.
      - Пьют, да все, видно, поумней и поскладней твоего, не так уже очень безобразно, - проговорила становая.
      - Он, вероятно, теперь не пьет, - заметил Павел, желая хоть немного смягчить эти грубые слова ее.
      - Не пьет, как денег нет, да и кочерги Петра Матвеича побаивается.
      (Петр Матвеич был муж становой).
      - Какой кочерги? - спросил ее Павел.
      - Тот его - кочергой сейчас, как заметит, что от рыла-то у него пахнет. Где тут об него руки-то марать; проберешь ли его кулаком! Ну, а кочерги побаивается, не любит ее!
      - Кто ж ее любит, сударыня? - произнес рассыльный и весь покраснел при этом, как вареный рак.
      Барышня же (или m-lle Прыхина, как узнал, наконец, Павел) между тем явно сгорала желанием поговорить с ним о чем-то интересном и стала уж, кажется, обижаться немножко на него, что он не дает ей для того случая.
      После обеда, наконец, когда Павел вместе с полковником стали раскланиваться, чтобы ехать домой, m-lle Прыхина вдруг обратилась к нему:
      - Monsieur Вихров, - начала она немного лукавым голосом, - меня не знает, а я его знаю очень хорошо.
      - Меня? - спросил Павел.
      - Да, вас. Мне про вас очень много рассказывала одна моя соседка и приятельница.
      - Кто такая? - спросил Павел.
      - Madame Фатеева, - отвечала многознаменательно m-lle Прыхина.
      - Ах, боже мой! - воскликнул Павел. - Она опять сюда приехала?
      - Да, она опять приехала - возвратилась к мужу, - продолжала m-lle Прыхина тем же знаменательным тоном.
      - И, что же, ладит с ним? - спросил Павел.
      - Ладит, по возможности, что же делать? Не имея состояния, надо ладить!
      - Поклонитесь ей, пожалуйста, от меня, когда ее увидите, - проговорил Павел.
      - И только? - спросила m-lle Прыхина опять уже лукаво.
      - Только, разумеется, - отвечал Павел.
      - Странно! - проговорила m-lle Прыхина, и на некрасивом лице ее изобразилось удивление.
      Павел, в свою очередь, тоже посмотрел на нее с некоторым вниманием.
      Вскоре потом он выехал с отцом.
      Когда Павел садился на лошадь, которую подвел ему Добров и подержал даже ему стремя, он не утерпел и спросил его:
      - Отчего вы служите в рассыльных и не приищете себе более приличного места?
      - Мне нельзя, сударь, - отвечал тот ему своим басом, - я точно что человек слабый - на хороших местах меня держать не станут.
      Павел дал шпоры своей лошади и поехал. Вся жизнь, которую он видел в стану, показалась ему, с одной стороны, какою-то простою, а с другой тяжелою, безобразною и исковерканною, точно кривулина какая.
      IX
      АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ КОПТИН
      Желая развлечь сына, полковник однажды сказал ему:
      - А что, не хочешь ли, поедем к Александру Ивановичу Коптину?
      Павел некоторое время думал.
      - К Коптину? - повторил он.
      Ему и хотелось съездить к Коптину, но в то же время немножко и страшно было: Коптин был генерал-майор в отставке и, вместе с тем, сочинитель. Во всей губернии он слыл за большого вольнодумца, насмешника и даже богоотступника.
      - А что, он не очень важничает своим генеральством и сочинительством? спросил Павел отца.
      - Нет, не очень!.. Когда трезв, так напротив весьма вежлив и приветлив; ну, а как выпьет, так занесет немного... Со мной у него тоже раз, продолжал полковник, - какая стычка была!.. Рассказывает он про Кавказ, про гору там одну, и слышу я, что врет; захотелось мне его немножко остановить. "Нет, говорю, ваше превосходительство, это не так; я сам чрез эту гору переходил!" - "Где, говорит, вам переходить; может быть, как-нибудь пьяный перевалились через нее!" Я говорю: "Ваше превосходительство, я двадцать лет здесь живу, и меня, благодаря бога, никто еще пьяным не видал; а вас - так, говорю, слыхивал, как с праздника из Кузьминок, на руки подобрав, в коляску положили!" Засмеялся... "Было, говорит, со мной, полковник, это, было!.. Не выдержало мое генеральское тело и сомлело перед очьми народными!" По-славянски, знаешь, этак заговорил - черт его знает что такое!
      Павел однако решился съездить к Коптину.
      В день отъезда, полковник вырядился в свой новый вицмундир и во все свои кресты; Павлу тоже велел одеться попараднее.
      - Нельзя, братец, все-таки генерал! - сказал он ему по этому поводу, и презамечательный на это, бестия!.. Даром что глядит по сторонам, все в человеке высмотрит.
      Дорогой Павел продолжал спрашивать отца о Коптине.
      - Скажите, папаша, ведь он сослан был?
      - Как же, при покойном еще государе Александре Павловиче, в деревню свою, чтобы безвыездно жил в ней.
      - За что же?
      Полковник усмехнулся.
      - Песню он, говорят, какую-то сочинил с припевом этаким. Во Франции он тоже был с войсками нашими, ну и понабрался там этого духу глупого.
      - Какая же это песня, папаша?
      - Не знаю, - отвечал полковник. Он знал, впрочем, эту песню, но не передал ее сыну, не желая заражать его вольнодумством.
      - А как же его простили?
      - Простили его потом, когда государь проезжал по здешней губернии; ну, и с ним Вилье{208} всегда ездил, по левую руку в коляске с ним сидел... Только вот, проезжая мимо этого Семеновского, он и говорит: "Посмотрите, говорит, ваше величество, какая усадьба красивая!.. (прошен уж тоже заранее был). Это, говорит, несчастного Коптина, который в нее сослан!" - "А, говорит государь, разрешить ему въезд в Петербург!"
      - А скажите, папаша, - продолжал Павел, припоминая разные подробности, которые он смутно слыхал в своем детстве про Коптина, - декабристом он был?
      - Нет, не был! Со всеми с ними дружен был, а тут как-то перед самым их заговором, на счастье свое, перессорился с ними! Когда государю подали список всех этих злодеев, первое слово его было: "А Коптин - тут, в числе их?" - "Нет", - говорят. - "Ну, говорит, слава богу!" Любил, знаешь, его, дорожил им. Вскоре после того в флигель-адъютанты было предложено ему отказался: "Я, говорит, желаю служить отечеству, а не на паркете!" Его и послали на Кавказ: на, служи там отечеству!
      - Все это однако показывает, что он человек благородный.
      - О, поди-ка - с каким гонором, сбрех только: на Кавказе-то начальник края прислал ему эту, знаешь, книгу дневную, чтобы записывать в нее, что делал и чем занимался. Он и пишет в ней: сегодня занимался размышлением о выгодах моего любезного отечества, завтра там - отдыхал от сих мыслей, таким шутовским манером всю книгу и исписал!.. Ему дали генерал-майора и в отставку прогнали.
      - Что же он делает тут, чем занимается?
      - Чем заниматься-то? Сидит, разглагольствует, в коляске четверней ездит, сам в черкеске ходит; людей тоже всех черкесами одел.
      Когда Вихровы приехали в усадьбу Александра Ивановича и подъехали к его дому, их встретили два - три очень красивых лакея, в самом деле одетые в черные черкесские чепаны{209}.
      - Его превосходительство дома? - спросил не без уважения полковник.
      - У себя-с! - отвечал один из лакеев.
      Павел почувствовал, что от всех от них страшно воняло водкой.
      Самого генерала Вихровы нашли в высокой и пространной зале сидящим у открытого окна. Одет он был тоже в черкеске, но только - верблюжьего цвета, отороченной настоящим серебряным позументом и с патронташами на груди. Он был небольшого роста, очень стройный, с какой-то ядовито-насмешливой улыбкой и с несколько лукавым взглядом. В одной руке он держал газету, а в другой трубку с длиннейшим черешневым чубуком и с дорогим янтарным мундштуком. Невдалеке от него сидел, как-то навытяжке и с почтительною физиономией, священник из его прихода.
      - Здравствуйте, Михайло Поликарпыч! - воскликнул Коптин довольно дружелюбно. Полковник опять-таки с уважением расшаркался перед ним и церемонно представил ему сына, пояснив с некоторым ударением: "Студент Московского университета!"
      На Александра Ивановича этот титул произвел, кажется, весьма малое впечатление.
      - Садитесь! - продолжал он, показывая обоим гостям на стулья.
      Те сели.
      - Потрудитесь отдохнуть, как говорят, а?.. Хорошо?.. Мило?.. произносил он, как-то подчеркивая каждое слово и кидая вместе с тем на гостей несколько лукавые взгляды.
      Павел догадался, что это была сказана острота: потрудитесь отдохнуть.
      - Часто употребляют такие несообразности! - пояснил он.
      - Нет-с, не часто!.. Вовсе не часто!.. - возразил генерал, как бы обидевшись этим замечанием. - Вон у меня брат родной действительно подписывался в письмах к матушке: "Примите мое глубочайшее высокопочитание!" - так что я, наконец, говорю ему: "Мой милый, то, что глубоко, не может быть высоко!.." Ах, да, полковник! - прибавил вдруг Коптин, обращаясь уже прямо к Михайлу Поликарповичу. - Я опять к вам с жалобой на обожаемое вами правительство!.. Смотрите, что оно пишет: "Признавая в видах благоденствия..." Да предоставило бы оно нам знать: благоденствие это или нет.
      - Разумеется, благоденствие, - подтвердил полковник.
      - Вы думаете? - спросил его ядовито Коптин.
      - Думаю, - отвечал сердито полковник.
      - Ну, а я признаюсь, немножко в этом сомневаюсь... Сомневаюсь немножко! - повторил Александр Иванович, произнося насмешливо слово немножко. И, вслед затем, он встал и подошел к поставленной на стол закуске, выпил не больше четверти рюмочки водки и крикнул: "Миша!". На этот зов вбежал один из юных лакеев его. Не ожидая дальнейших приказаний барина, он взял у него из рук трубку, снова набил ее, закурил и подал ему ее. Александр Иванович начал ходить по зале и курить. Всеми своими словами и манерами он напомнил Павлу, с одной стороны, какого-то умного, ловкого, светского маркиза, а с другой азиатского князька.
      - Куда же вы думаете из университета поступить-с? - обратился он, наконец, к Павлу, и с заметно обязательным тоном.
      - Вероятно, в штатскую службу, - отвечал тот.
      - Что нынче военная-то служба, - подтвердил и полковник, - пустой только блеск она один!
      - А вот что такое военная служба!.. - воскликнул Александр Иванович, продолжая ходить и подходя по временам к водке и выпивая по четверть рюмки. - Я-с был девятнадцати лет от роду, титулярный советник, чиновник министерства иностранных дел, но когда в двенадцатом году моей матери объявили, что я поступил солдатом в полк, она встала и перекрестилась: "Благодарю тебя, боже, - сказала она, - я узнаю в нем сына моего!"
      Проговоря это, Александр Иванович значительно мотнул головой полковнику, который, с своей стороны, ничего, кажется, не нашел возразить против того.
      Александр Иванович обратился после того к священнику.
      - Поведайте вы мне, святый отче, хорошо ли вы съездили с вашей иконой за озеро?
      - Слава богу-с, - отвечал тот, сейчас же вставая на ноги.
      - Это, изволите видеть, - обратился Коптин уже прямо к Павлу, - они с своей чудотворной иконой ездят каждый год зачем-то за озеро!
      - Народ усердствует и желает того, - отвечал священник, потупляя свои глаза.
      - И много вы исцелили слепых, хромых, прокаженных? - спросил его Коптин.
      - Исцеления были-с, - отвечал священник, не поднимая глаз и явно недовольным голосом.
      Александр Иванович в это время на мгновение и лукаво взглянул на Павла.
      - У меня написана басня-с, - продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, - что одного лацароне{211} подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: "Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!.." Ну, как вы думаете - наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?.. Полагаю, что нет!.. Полагаю!.. Если нужно, так и под праздник бы зарезал! - заключил Александр Иванович.
      Священник слушал его, потупив голову. Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал говорить в этом тоне. "Вот за это-то бог и не дает ему счастия в жизни: генерал - а сидит в деревне и пьет!" - думал он в настоящую минуту про себя.
      - Что же я, господа, вас не угощаю!.. - воскликнул вдруг Александр Иванович, как бы вспомнив, наконец, что сам он, по крайней мере, раз девять уж прикладывался к водке, а гостям ни разу еще не предложил.
      Священник отказался. Полковник тоже объявил, что он пьет только перед обедом.
      - Дурно-с вы делаете! - произнес Александр Иванович. - У нас еще Владимир, наше красное солнышко, сказал: "Руси есть веселие пити!" Я не знаю - я ужасно люблю князя Владимира. Он ничего особенно путного не сделал, переменил лишь одно идолопоклонство на другое, но - красное солнышко, да и только!
      - У вас даже есть прекрасное стихотворение о Владимире - Кубок, кажется, называется, - подхватил Павел с полною почтительностью и более всего желая поговорить с Александром Ивановичем о литературе.
      - Есть!.. Есть!.. - отвечал тот, ходя по комнате и закидывая голову назад.
      - В Москве, так это досадно, - продолжал Павел, - почти совсем не дают на театре ваших переводов из Корнеля и Расина{212}.
      - И в Петербурге тоже-с, и в Петербурге!.. По крайней мере, когда я в последний раз был там, - говорил Александр Иванович явно грустным тоном, Вася Каратыгин мне прямо жаловался, что он играет всякую дребедень, а что поумней - ему не позволяют играть.
      - Нынче Гоголя больше играют! - произнес Павел, вовсе не ожидая - какая на него из-за этого поднимется гроза.
      Александра Ивановича точно кто ущипнул или даже ужалил.
      - Боже мой, боже мой! - воскликнул он, забегав по комнате. - Этот Гоголь ваш - лакей какой-то!.. Холоп! У него на сцене ругаются непристойными словами!.. Падают!.. Разбивают себе носы!.. Я еще Грибоедову говорил: "Для чего это ты, мой милый, шлепнул на пол Репетилова - разве это смешно?" Смешно разве это? - кричал Александр Иванович.
      Павел очень этим сконфузился.
      - В комедии-с, - продолжал Александр Иванович, как бы поучая его, прежде всего должен быть ум, острота, знание сердца человеческого, - где же у вашего Гоголя все это, где?
      - У него юмору очень много, - юмор страшный, - возразил скромно Павел и этим опять рассердил Александра Ивановича.
      - Да что такое этот ваш юмор - скажите вы мне, бога ради! - снова закричал он. - Но фраз мне не смейте говорить! Скажите прямо, что вы этим называете?
      - Юмор - слово английское, - отвечал Павел не совсем твердым голосом, оно означает известное настроение духа, при котором человеку кажется все в более смешном виде, чем другим.
      - Значит, он сумасшедший! - закричал Александр Иванович. - Его надобно лечить, а не писать ему давать. В мире все имеет смешную и великую сторону, а он там, каналья, навараксал каких-то карикатур на чиновников и помещиков, и мой друг, Степан Петрович Шевырев, уверяет, что это поэма, и что тут вся Россия! В кривляканьи какого-то жаргондиста{213} - вся Россия!
      Павел решился уж лучше не продолжать более разговора о Гоголе, но полковник почему-то вдруг вздумал заступиться за сего писателя.
      - Не знаю, вот он мне раз читал, - начал он, показывая головой на сына, - описание господина Гоголя о городничем, - прекрасно написано: все верно и справедливо!
      - Это вам потому, полковник, понравилось, - подхватил ядовито Александр Иванович, - что вы сами были комендантом и, вероятно, взяточки побирали.
      Михаил Поликарпович весь вспыхнул.
      - Это вы, может быть, побирали, а я - нет-с! - возразил он с дрожащими щеками и губами.
      Александр Иванович засмеялся.
      - Знаю, мой милый ветеран, что - нет!.. - подхватил он, подходя и трепля полковника по плечу. - Потому-то и шучу с вами так смело.
      Павел между тем опять поспешил перевести разговор на литературу.
      - Я читал в издании "Онегина", что вы Пушкину делали замечание насчет его Татьяны, - отнесся он к Александру Ивановичу. Лицо того мгновенно изменилось. Видимо, что речь зашла о гораздо более любезном ему писателе.
      - Делал-с! - отвечал он самодовольно. - Прямо писал ему: "Как же это, говорю, твоя Татьяна, выросшая в деревенской глуши и начитавшаяся только Жуковского чертовщины, вдруг, выйдя замуж, как бы по щучьему велению делается светской женщиной - холодна, горда, неприступна?.." Как будто бы светскость можно сразу взять и надеть, как шубу!.. Мы видим этих выскочек из худородных. В какой мундир или роброн{214} ни наряди их, а все сейчас видно, что - мужик или баба. Госпожа Татьяна эта, я уверен, в то время, как встретилась с Онегиным на бале, была в замшевых башмаках - ну, и ему она могла показаться и светской, и неприступной, но как же поэт-то не видел тут обмана и увлечения?