II. ПЕРВАЯ ЗАПАДНЯ

Редкая женщина могла бы устоять перед таким юношей, как дон Энрике. Обладатель несметного богатства, стройной фигуры и ясного ума, наследник старинного дворянского титула, ловкий наездник, – он был отважен до дерзости, искусен во владении оружием и во всех видах физических упражнений, а романсы и сегидильи сочинял с той же легкостью, с какой владел копьем. Одаренный столь незаурядными достоинствами, дон Энрике чувствовал себя хозяином земли и был готов к любому приключению, с равным безразличием относясь и к опасности и к славе. Сердце дона Энрике было еще прекраснее, чем его тело. Он без колебаний мог броситься в огонь, чтобы спасти неизвестного ему человека, или вступить в бой с негодяем, обидевшим ребенка. Не раз он переводил через дорогу беспомощного слепца, не думая о том, какой разительный контраст являет его цветущая юность и шитый золотом бархатный камзол с грязными лохмотьями и печальной старостью жалкого нищего.

Дона Энрике знали и любили все жители города. Однако дьявол не раз искушал его приманками любви, а так как дьяволу нетрудно угадать слабую струнку каждого человека, то вскоре он понял, что именно в любовных делах может победить эту сильную душу. Стоило дьяволу мигнуть, и дон Энрике оказывался влюблен по уши.

Девушки, которым, как всем дочерям Евы, глаза даны на их же погибель, не могли не оценить достоинства молодого сеньора. Несмотря на слухи о ветрености юноши, каждая, не доверяя чужому опыту, надеялась пленить его своими чарами. Но, увы, все они, одна за другой, оказывались желанными, любимыми и покинутыми. Правда, дон Энрике обладал даром лишать даму своей любви, не теряя при этом ее дружбы.

В то время, о котором идет наш рассказ, дон Энрике увивался, как говорят в народе, вокруг прекрасной доньи Аны де Кастрехон, единственной дочери богатого испанца, умершего несколько лет назад.

Донья Ана принадлежала к тем девушкам, которых в наши дни называют кокетками. Она жила вдвоем с матерью, щедро тратила деньги, посещала все балы и развлечения, всегда была окружена сонмом поклонников, причем со всеми поддерживала добрые отношения, – одним словом, была истым доном Энрике среди прекрасного пола.

Ана и дон Энрике встретились в обществе и, сразу увидев и оценив друг в друге сильного врага, не решались помериться силами. Каждый понимал, что если борьба начнется, то она будет слишком опасной. Долгое время оба прикрывались равнодушием, втайне поджидая, когда противник первым пойдет в наступление, чтобы тут же разбить его или подчинить себе навеки. Но ни один не решался взять на себя начало.

«Эта женщина, – думал Энрике, – хочет увлечь меня, чтобы надо мной посмеяться и отомстить за свой пол. Внимание!»

«Этот мужчина, – думала донья Ана, – делает вид, будто не замечает меня, чтобы задеть мое самолюбие и тем легче одержать победу. Внимание!»

А молодые люди спрашивали у дона Энрике:

– Как это ты, такой волокита, пренебрегаешь случаем поухаживать за красавицей доньей Аной?

– Сам не знаю, – отвечал Энрике.

А девушки спрашивали у доньи Аны:

– Как это случилось, что до сих пор ты не заставила дона Энрике пасть к твоим ногам?

– Да я никогда об этом и не думала, – отвечала донья Ана и заговаривала о другом.

Так проходили дни. Дон Энрике и Ана встречались постоянно, делая вид, что даже не глядят друг на друга, но в действительности все их помыслы были направлены на будущую победу, которая для каждого стала делом чести, ибо сердце тут уже никакой роли не играло.

Наконец настал день, когда судьба свела их на балу. Они долго беседовали. Никто не прерывал их беседы, ибо все поняли, что пробил долгожданный час, и хотели знать, кто победит.

– Давно уже я замечаю, – говорила донья Ана, – что вы печальны. – Это была ложь, но Ане казалось, что так легче завязать бой.

– Сеньора, – отвечал дон Энрике, понимая намерения дамы и принимая вызов, – когда ранено сердце, трудно изображать на лице радость.

– Уж не влюблены ли вы? – сказала девушка, прямо переходя к делу.

– Кто в молодости не влюблен, сеньора? – возразил дон Энрике, уклоняясь от удара.

– Возможно, это болезнь молодости. Но, очевидно, либо я не молода, либо принадлежу к особой породе. Я не знала еще этой болезни.

– Это почти невозможно, сеньора.

– Поверьте мне.

– Вы так прекрасны, так умны, окружены таким поклонением!..

– Уж не стихами ли вы заговорили?

– Сеньора, если правда – это поэзия, то я говорю стихами.

– Вы грезите.

– Я говорю то, что вижу и чувствую…

– Сегодня вечером вы слишком любезны.

– Сегодня вечером я говорю то, что думал не один вечер.

– Это правда?

– Клянусь.

Донья Ана бросила на Энрике взгляд, полный огня, и он ответил ей таким же пылким взором. С этого часа их отношения становились все ближе. Донья Ана не переставала нежно улыбаться другим своим обожателям, дон Энрике также не упускал случая поухаживать за другими дамами, но все видели в этом лишь дань старым привычкам; было ясно, что из любви или из тщеславия дон Энрике и донья Ана хранят верность друг другу.

В конце концов все кругом поверили, будто два эти существа преданы друг другу навеки и дело близится к свадьбе.

Мать доньи Аны звали донья Фернанда. Она так гордилась красотой и любовными победами своей дочери, что ей никогда не приходило в голову остановить ее. Донья Ана стала полной хозяйкой в своем доме, она всегда поступала, как хотела, и матери оставалось лишь сопровождать ее на вечеринки и развлечения.

Любовь Аны и дона Энрике несказанно обрадовала донью Фернанду: выдать дочь за наследника рода Торре-Леаль казалось ей высшим счастьем. Хотя почтенная сеньора никогда не говорила с дочерью о подобного рода делах, на этот раз она решила посоветовать ей добиваться заключения брака, надеясь своей опытностью помочь красоте и соблазнительности Аны.

Однажды вечером, оставшись с дочерью наедине, донья Фернанда приступила к делу.

– Дочь моя, – сказала она, – возможно, мои слова покажутся тебе странными, ведь до сих пор я никогда не вмешивалась в твои дела. Но в нынешних обстоятельствах благоразумие и долг велят мне быть твоей советчицей.

– Вот чудо, матушка! А главное, вы поздно спохватились. Кажется, я уже совершеннолетняя и приобрела достаточный опыт в жизни!..

– Даже к старости, дочь моя, жизненный опыт не бывает достаточным. Послушай, далеко ли зашли твои отношения с доном Энрике?

Ана с удивлением посмотрела на мать, слегка раздосадованная этим неуместным допросом.

– Не удивляйся, – продолжала донья Фернанда. – Ты моя дочь, и я желаю тебе добра. Именно в отношениях с доном Энрике ты должна соблюдать величайшую осторожность.

– Уж не думаете ли вы, матушка, что я ребенок, которым Энрике может играть по своей прихоти?

– Нет, надеюсь для этого ты слишком умна. Я боюсь не того, что он посмеется над тобой, а того, что у тебя не хватит ловкости заставить его жениться.

– Да я об этом даже не думала.

– Вот в том-то и беда, об этом я и хотела поговорить с тобой.

– Так поговорим, матушка.

– Ана, ты молода и красива, живя со мной, ты ни в чем не нуждаешься, а в тот день, когда я умру, ты станешь очень богата. Но одинокая женщина не может занять достойное место в обществе. Мы, женщины, рождены, чтобы выходить замуж. Ты тоже должна иметь мужа, и я не вижу никого, кто подходил бы тебе больше, чем граф де Торре-Леаль.

– Он еще не граф.

– Но будем им, и очень скоро. Теперь перейдем к главному: говорил ли он тебе когда-нибудь о супружеских узах?

– Никогда. Он говорил только о любви. Разве этого не достаточно?

– Вот они, молодые люди! Наплетут вам нежных слов, а вы и довольны…

– Да что же я могу сделать, если он не думает о женитьбе?

– Заставить его, заставить.

– Но как?

– Ты призналась, что любишь его?

– Да, матушка.

– Потому-то они так ветрены! Никаких препятствий, никакой борьбы! Все течет легко, как вода в ручейке, все само идет им в руки…

– Но, матушка!

– Потому-то так трудно теперь уберечь девушку. В мои времена, дочь моя, «да» говорили лишь в ответ на предложение руки. Мы были очень благоразумны…

– Полно, матушка, меня не проведете. Я уверена, что и вам моя бабка говорила то же самое, и сама она слышала те же слова от своей матери…

– Поступай как хочешь, но я говорю тебе истинную правду.

– Ладно, пусть так. Но что же вы мне посоветуете теперь, когда дон Энрике уже добился взаимности без всяких условий?

– Посмотрим, посмотрим. Чтобы распалить его страсть, нужно поставить перед ним непреодолимые препятствия, но это уже должна делать не ты, а я.

– Вы?

– Да, я. Скажешь ему, что я против вашей любви, так как узнала о его легкомыслии. Скажешь, будто я пригрозила, что скорее заточу тебя в монастырь, чем соглашусь на ваш брак.

– Но если он ничего не говорит о браке…

– В таком случае я первая заговорю об этом, понимаешь? И слово, которое ты вложишь в мои уста, а он услышит от тебя, сразу направит ваши отношения по другому пути.

– А если это охладит его любовь?

– И не думай! Ты не знаешь мужчин. Возможно, вначале ему это не понравится, но потом страсть в нем вспыхнет еще жарче. А кроме того, скажу тебе по секрету, дон Хусто, брат доньи Гуадалупе, сообщил мне, будто Энрике уже начинает скучать.

– Боже мой! Матушка!..

– Вот что случается, когда нет никаких препятствий, этому я и хочу помешать. Ты только верь мне и делай все, что я говорю, тогда сама увидишь…

– Хорошо, матушка, я на все согласна.

– Теперь запомни хорошенько: я – самый лютый враг вашей любви, и я запрещаю тебе видеться с ним. Почаще плачь, назначай ему свидания в самое неподходящее время, делай вид, что дрожишь и боишься. Едва увидев его, убегай, проговорив второпях: «Уходите, ради бога, уходите, дон Энрике, сюда идет моя мать! Мы погибли!»

Ана весело расхохоталась при одной мысли о предстоящей комедии. Таких любовных приключений у нее еще не было, и все показалось ей очень забавным.

– Но, – продолжала донья Фернанда, – иной раз я не буду пускать тебя на балы и прогулки…

– Ах, матушка, какая досада!

– Это необходимо. Иначе он ничему не поверит, а мы ничего не выиграем.

– Очень жаль!

– Нередко я буду запирать тебя, и ты не будешь видеть ни его, ни кого другого. Тогда можешь послать ему письмо, полное отчаяния и любовных жалоб.

– Да ведь я едва умею написать свое имя, и это ужасно, потому что и вы пишете не лучше.

– Пустое. Я-то не сумею, но верный друг, хотя бы тот же дон Хусто, который обещал во всем помогать мне, напишет все, что нужно. А не то попросим отца Хосе из монастыря кармелитов.

– Нет, лучше уж дон Хусто. Ведь фрай Хосе мой духовник, и мне придется нелегко.

– Ладно, как хочешь, это пустое. Было бы добро, все равно от кого.

– Отлично, вот это мне по вкусу.

– Значит, теперь ты понимаешь?

– Понимаю, понимаю.

– Тогда за дело. Начинай завтра же и расскажешь, как все удалось. Уверяю тебя, не пройдет и нескольких месяцев, – если только будет на то воля божья, и старенький граф отправится вкушать небесный покой, – как ты станешь сеньорой графиней де Торре-Леаль.

– Бог поможет нам, ведь научили же вы меня желать того, о чем я и не помышляла. Вот увидите, я выполню все ваши советы, да еще и не то придумаю.

Донья Фернанда удалилась, гордясь уроком, преподанным дочери, а также и ее понятливостью.

С этого дня Ана спала и видела себя графиней де Торре-Леаль. Ей мерещились гербы на дверцах кареты, вензеля, вышитые в уголке носового платка, ливреи лакеев, роскошь и блеск старинного дворянства. Раньше Ана стремилась восторжествовать над доном Энрике, заполучив его себе в поклонники. Теперь она хотела заполучить его в мужья.

III. ИНДИАНО

В те времена одним из самых заметных людей в Мехико был дон Диего де Альварес, известный в городе под прозвищем Индиано. Он был холост, сказочно богат, щедр, любил повеселиться и слыл в обществе блестящим молодым человеком.

Дону Диего было около тридцати лет, лицо его выдавало несомненную принадлежность к чистой индейской расе. Стройный, сильный, с гладкими черными волосами и бронзовой кожей, безбородый, с тонкими усиками над губой, он казался прямым наследником Монтесумы.

Индиано приехал в Мехико богачом, но никто не знал его прошлого. Одни говорили, будто он родом из внутренних провинций, другие – из Антекеры, третьи – из Семпоалы или с берегов Грихальвы, а иные были уверены, что он явился с Кубы или Эспаньолы. Сам дон Диего не пускался ни в какие объяснения, и его прошлое было окутано тайной. О нем создавались невероятные легенды, что только способствовало его успеху у женщин.

Несмотря на разноречивые слухи и пренебрежение, с каким относились тогда к индейцам, богатство дона Диего заставило умолкнуть всех недоброжелателей, и он был с почетом принят в высшем обществе Мехико. Только вице-король и вице-королева, не отказавшись от своих сомнений, проявляли подозрительность и продолжали следить испытующим взором за всеми, даже самыми невинными поступками Индиано.

Дон Диего принадлежал к наиболее пылким поклонникам доньи Аны, и он-то лишился и ее благосклонности, когда любовь красавицы завоевал молодой наследник рода Торре-Леаль. Между обоими претендентами сразу же вспыхнуло соперничество. Разжигаемое равнодушием дамы к одному из них и благосклонностью к другому, соперничество это вскоре превратилось в лютую ненависть, и оба, затаившись, ждали только случая, чтобы найти ей выход.

Однажды дон Энрике публично похвалился тем, что похитил сердце дамы у соперника, а тот гордо объявил, что первым властелином несравненной красавицы был он. Неосторожные слова, подхваченные еще более неосторожными друзьями, сделали невозможным всякое примирение. Дон Диего готовился к мести, и Энрике, зная это, был все время настороже.

Донья Ана, пользуясь мудрыми советами своей матушки, изменила тактику по отношению к возлюбленному. Иногда ему по нескольку дней не удавалось с ней встретиться, и в конце концов он поверил, что между ними стоят непреодолимые преграды. Разумеется, все эти маневры не могли не оказать желаемого действия, и вскоре дон Энрике, который начал домогаться любви доньи Аны только из прихоти, был страстно влюблен. А попав в расставленные сети, мужчина, как бы он ни был умен, как бы ни гордился своей волей, будет, как дитя, подчиняться всем желаниям любимой женщины, не понимая, что его обманывают, и с гневом отвергая уговоры друзей, пытающихся предостеречь его. Всю свою жизнь он отдаст этой женщине, которая может стать для него либо спасением, либо гибелью. Жертвами этой ужасной болезни сердца обычно становятся или старики, или так называемые светские люди. Дон Энрике и дон Диего захворали опасным недугом одновременно, и страсть их была обращена на одну и ту же женщину. Дон Диего внезапно утратил любовь доньи Аны, на пути страсти дона Энрике возникли неожиданные преграды, и эти перемены, казалось, еще больше воспламенили обоих.

Дон Энрике чувствовал себя способным на любую жертву ради Аны, но мысль о женитьбе на ней казалась ему кощунством. Ни за что на свете он не отказался бы от этой женщины, однако понятия о чести рода, внушенные ему с детства, делали для него невозможным брак с дочерью даже не сельского идальго, а торговца, да еще легкомысленной кокеткой, весьма благосклонно относившейся к своим бесчисленным поклонникам.

Близилось тринадцатое августа – день святого Ипполита, и город Мехико готовился пышно отпраздновать годовщину падения империи ацтеков и вступления Кортеса в Теночтитлан. Дамы готовили наряды и драгоценности; молодые люди собирали конные отряды для участия в процессии; жители заранее украшали фасады своих домов. На улицах, по которым должны были торжественно пронести знамя завоевателя, воздвигались помосты для зрителей. Даже в храмах собирались отметить день славы для испанцев, день траура и печали для индейцев. В народе толковали, что Мехико никогда еще не видывал подобной роскоши. Капитул и местные власти решили в этом году затмить всех своих предшественников, все было призвано доказать их верность и преданность его величеству – музыка и конные состязания, балы и празднества, восхваления и шутовство.

Накануне великого дня город был оживлен сверх обычного. По всем улицам сновали портные, шорники, золотошвеи, ювелиры, слуги и рабы; с величайшей осторожностью оберегая свой груз, несли они, кто – китайский фаянс, кто – шитые золотом пышные юбки или бархатные панталоны и камзолы, кто – украшенные золотыми и серебряными бляхами седла и сбрую, кто – перья, цветы, драгоценности, парчу – словом, вещи неслыханной ценности, об истинном назначении которых не всегда даже можно было догадаться. Балконы домов были задрапированы парчой и камчатной тканью, шитой разноцветными шелками, и убраны выставленными напоказ золотыми и серебряными блюдами, японским фарфором, редкими растениями и цветами в фантастических китайских вазах. Все это нагромождение богатств стоило целого королевства.

Дон Энрике прогуливался с друзьями по улицам, наслаждаясь общим оживлением. Он рассчитывал увидеться во время торжеств с доньей Аной и, пользуясь праздничной суетой, незаметно поговорить с ней. Проходя по площади мимо часовни шорников, – называвшейся так, потому что за порядком в ней следили члены этого цеха, – Энрике заметил, что за ним неотступно следует какой-то негритенок, подавая ему таинственные знаки. Юноша заколебался, не зная, к нему ли обращается негритенок, но вскоре, увлеченный беседой, позабыл о нем. Так дошли они до угла улицы Такуба. Дон Энрике разглядывал балконы, а негритенок, оттесненный толпой, пытался догнать его. Наконец юноша остановился. Негритенок, воспользовавшись моментом, подбежал к нему и тихонько дернул за полу. Дон Энрике обернулся, и мальчуган показал ему записку, одновременно поднеся палец к губам в знак молчания.

Увидев, что они стоят у какого-то дома, дон Энрике вошел под навес, негритенок последовал за ним. Друзья, догадавшись, что речь идет о любовном приключении, остались на улице, загородив вход в дом, и дон Энрике, скрытый от любопытных взглядов, развернул записку и принялся читать:

– А на словах твоя сеньора ничего не велела передать? – спросил Энрике, прочитав письмо до конца.

– Сеньор, молодая госпожа говорит, что целует руки сеньору и что вы ее господин; и еще говорит, завтра молодой госпоже нельзя выйти, нельзя видеть сеньора. А в полночь она будет ждать у решетки внизу, у окна, что выходит на улицу, в такое время, когда старая госпожа ляжет спать.

– Отлично. И ты думаешь, ей удастся прийти туда?

– Да, мой сеньор. Это комната Фасикии, кормилицы молодой госпожи. Она знает все дела сеньоры так же хорошо, как я. Фасикия постережет, чтобы не пришла старая госпожа.

– Тогда скажи молодой госпоже, что я не пишу ей, потому что ты вручил мне письмо на улице. Но скорее солнце завтра не встанет, чем я не приду на свидание.

Дон Энрике достал из роскошного кошелька золотую монету и, протянув ее негритенку, ласково добавил:

– Беги и не забудь, что я сказал тебе.

– Нет, мой сеньор, – ответил негр и, поцеловав монету, выбежал на улицу.

Дон Энрике бережно спрятал записку и вышел. Друзья последовали за ним.

Эта сцена не обошлась без свидетеля, который хотя ничего не слышал, но легко обо всем догадался. По воле случая у окна дома напротив стоял Индиано. Увидев с высоты второго этажа, как дон Энрике вместе с негритенком вошел под навес, он стал наблюдать за их беседой. Дон Диего сразу узнал своего соперника, и волнение, охватившее его душу, подсказало ему, что дело касается доньи Аны. Это письмо; негритенок, так таинственно беседовавший с доном Энрике; радость, озарившая лицо будущего графа де Торре-Леаль; осторожность, с какой он прятал письмо; золотой, подаренный мальчугану, – все наводило дона Диего на подозрения. Едва негритенок вышел из дома, он взял шляпу и, взглянув, в каком направлении зашагал слуга доньи Аны, бросился в погоню.

Негритенок шел очень быстро. Однако ненависть и ревность воодушевляли Индиано, и неподалеку от главной площади он нагнал мальчишку. Почувствовав, что кто-то взял его за плечо, негритенок обернулся и замер в изумлении перед столь роскошно одетым кабальеро.

– Ты раб сеньоры доньи Аны?..

– Да, сеньор мой, – прервал его негритенок, – я раб моей сеньоры доньи Аны и к услугам вашей милости.

– Хочешь, я сделаю тебя самым богатым негром на свете?

– Как вам будет угодно, сеньор мой, – отвечал негритенок, все больше удивляясь.

– Но для этого ты должен кое-что рассказать мне.

– Да, сеньор мой.

– Что ты делал и о чем говорил только что с этим кабальеро?

– Сеньор мой, ни с каким кабальеро я не говорил, – притворно захныкал негритенок.

– Ладно, не притворяйся. Как тебя зовут?

– Хуаникильо. Так зовет меня молодая госпожа.

– Хорошо, Хуаникильо. Так что же ты сказал тому кабальеро, с которым говорил на улице Такуба?

– Ай, сеньор мой, я не могу. Госпожа будет меня бить.

– Но если она ничего не узнает, а я тебе подарю одну вещицу…

– Нет, нет, она узнает, узнает и побьет меня.

– Ну что ты, не будь дурачком. Скажи мне все и посмотри-ка, что я тебе подарю. – Тут Индиано показал негритенку чудесную золотую цепь, висевшую у него на шее.

Хуаникильо бросил жадный взгляд на цепь и невольно протянул к ней руку.

– Она станет твоей, – сказал Индиано, отступив, – но прежде ответь на вопрос.

Негритенок подумал и наконец решился.

– Хорошо, я все скажу сеньору. Только бедному Хуаникильо придется потом уйти к беглым рабам.

– Нет, нет, не сразу. Я хочу, чтобы ты остался в доме и рассказывал обо всем, о чем я буду тебя спрашивать.

– И всякий раз сеньор будет давать мне золотые цепи? – обрадовался негритенок.

– И цепи и кое-что получше.

– Вот хорошо, сеньор мой.

– Это тебе подходит?

– Да, Хуаникильо очень нравятся всякие хорошие и дорогие вещи.

– Скажи же, о чем вы говорили?

– Мы говорили, что молодая госпожа послала письмо дону Энрике и будет ждать его завтра в полночь.

– Где?

– Дома, у оконной решетки в комнате Фасикии – это черная кормилица молодой госпожи.

– А он что ответил?

– Что придет, сеньор мой.

– Отлично. Получай цепь и послезавтра днем приходи сюда же. Только внимательно следи за всем, что творится в доме.

– Хорошо, господин.

– Ты можешь подслушать, о чем они говорят?

– Старая и молодая госпожа?

– Да.

– Ну еще бы!

– Послезавтра мне нужно знать каждое слово.

– Сеньор все узнает.

– А теперь отправляйся.

Индиано снял свою великолепную цепь и опустил ее в руку негритенка. Хуаникильо посмотрел на цепь, сунул ее за пазуху и бегом бросился домой.

Индиано постоял, пока негритенок не исчез за углом улицы Икстапалапа, а затем, пройдя по улице Такуба, вернулся в тот же дом, из которого вышел.

IV. МАРИНА

Дом на улице Такуба был велик и роскошен. Слуги и рабы, собравшиеся в патио, при виде Индиано склонились в почтительном поклоне. Дон Диего поднялся по лестнице и через анфиладу богатых покоев прошел в прекрасную залу. Мебель, ковры, украшения – все в ней было подобрано с изысканным вкусом. Но сразу бросалось в глаза, что в убранстве испанские обычаи боролись с обычаями коренных обитателей страны.

Комнату украшали пышные султаны из разноцветных перьев, ковры были расшиты золотом, у подножия кресел и диванов лежали огромные шкуры львов, ягуаров и медведей с искусно сохраненными головами и золотыми или серебряными когтями. Столы были заставлены фигурками из золота и серебра, японскими вазами, прекрасными благоухающими цветами.

Когда дон Диего вошел, зала была пуста, но почти в тот же миг отворилась другая дверь и на пороге появилась женщина. Она была молода, и никто бы не усомнился, что в ее жилах течет чистая индейская кровь. Черные глаза сверкали; волосы отливали синевой, словно вороново крыло; между тонкими пунцовыми губами блистали ровные, белые, как слоновая кость, зубы. Цвет лица у этой женщины отливал не бронзой, как у дона Диего, а золотом. Одета она была в голубую, шитую черным шелком тунику без рукавов и корсажа, стянутую вокруг талии золотой цепью с двумя свободно падающими концами. На обнаженных руках сверкали золотые запястья, узкий золотой обруч поддерживал черные волосы.

Увидев ее, Индиано встал и пошел к ней навстречу.

– Дон Диего! – воскликнула девушка. – Мне было так грустно, я думала, ты не вернешься.

– Тебе было грустно, Марина?

– Разве могут быть веселы цветы, когда скрывается солнце?

– Но ведь солнце всегда возвращается; оно знает, что его ждут цветы, и светит только для них.

– Это правда?

– Сеньора, зимой, когда нет цветов, печальное солнце скрывается в тучах.

– Нет, нет, дон Диего, это розы умирают, оттого что прячется солнце.

– Марина, а почему сегодня так медлило мое счастье, почему я не видел тебя раньше?

– Когда я вышла, тебя уже не было. Тебе надоело ждать меня?

– Я уходил, но тут же вернулся, чтобы сказать тебе о своей любви.

Донья Марина ласковым движением взяла дона Диего за руку и усадила рядом с собой.

– Дон Диего, – сказала она с нежностью, – почему ты так упорно не хочешь уезжать отсюда? Этот воздух гибелен для нас. Дерево, возросшее в дикой сельве, в городе чахнет; полевой цветок умирает в саду. Уйдем отсюда, сеньор мой, вернемся в наши леса и луга, где ты говорил мне такие прекрасные слова при бледном свете луны, туда, где ветер пел о нашей любви, где каждый ручей повторял наши поцелуи. Здесь все вокруг нас мрачно и печально, нет ни цветов, ни деревьев, ни ручьев. Женщины и мужчины смотрят на нас с любопытством; повсюду я вижу торжествующих завоевателей. Зачем, зачем ты принуждаешь мою любовь жить в темнице?