Пираты Мексиканского залива

– Мое сердце стонет и жалуется лишь из страха потерять тебя. Где возьму я силы, если ты покинешь меня?

– Твоя любовь будет мне защитой. Прощай!

Девушка снова заплакала. Но Индиано запечатлел два жарких поцелуя на ее прекрасных глазах и, взяв шляпу и плащ, стремительно вышел из дома.

Дон Энрике бежал с бала словно безумный. Стыд, гнев, отчаяние бушевали в его груди. Он понял, что стал жертвой интриги, задуманной Индиано, и жажда мести кипела в его сердце. Он бродил по темным пустынным улицам со шляпой в руке, подставляя пылающую голову холодному ночному ветру. Он мечтал встретить кого-нибудь, затеять драку и либо умереть, либо утолить снедавшую его жажду крови. Но улицы были пусты, и он шагал и шагал всю ночь, пока первый луч зари не застиг его уже за пределами города. Тогда, сломленный усталостью, сжигаемый лихорадкой, юноша вернулся домой и бросился в постель. Решение было принято: убить Индиано или умереть, отомстить или погибнуть. Он закрыл глаза и забылся тяжелым сном.

Весь день дон Энрике не мог поднять головы, не мог открыть глаз. Он испытывал мучительную боль в затылке, неутолимую жажду, какое-то странное изнеможение. Мысли его путались, он видел себя то на балу, то на празднике святого Ипполита, то у решетки доньи Аны; люди, с которыми он сталкивался в последние дни, кружили перед ним вереницей, и на всех лицах он читал презрение.

Дон Энрике жил в том же доме, что и его отец, старый граф де Торре-Леаль. Но молодому человеку были отведены особые покои с отдельным выходом на улицу, чтобы он мог в любое время дня и ночи выезжать верхом или в карете, не нарушая покоя остальной семьи. Наступил вечер, дон Энрике продолжал бредить. Однако он решительно запретил беспокоить отца сообщением о своей болезни, надеясь, что утром ему станет полегче.

Пробило два часа ночи, когда в вице-королевском дворце распахнулись тяжелые ворота и со двора выехала дорожная карета, запряженная шестью мулами, в сопровождении нескольких всадников. Среди них, при свете факелов, пылавших в руках у слуг, можно было узнать офицера алебардистов. Карета выехала на площадь и свернула в улицу Икстапалапа.

Офицер поскакал вперед и остановился перед домом графа де Торре-Леаль. Очевидно, он был хорошо осведомлен, так как направился не к главным воротам, а постучался у входа в покои дона Энрике. Кучер остановил карету, четверо всадников спешились и встали рядом с офицером, который тоже сошел с коня. Слуги не спали, встревоженные болезнью своего сеньора, и отозвались на стук, не заставляя себя ждать.

– Кто здесь? – спросил один из них.

– Офицер его величества с приказом от его светлости сеньора вице-короля к дону Энрике Руису де Мендилуэта. Откройте.

Привратник, напуганный таким вступлением, открыл без промедления. Офицер в сопровождении своих людей вошел в дом.

– Зажги огонь и проводи меня, – сказал он слуге, – где твой сеньор?

– Болен, лежит в постели.

– Отведи меня к нему и доложи.

Офицер распоряжался так властно, что слуга не посмел возражать и, взяв в руки светильник, повел его к спальне дона Энрике.

– Обождите, ваша милость, я сейчас доложу, – сказал он.

– Поторапливайся.

Дон Энрике дремал.

– Сеньор, – окликнул его слуга.

– Что тебе? – спросил юноша, с трудом открыв глаза.

– Какой-то офицер хочет видеть вашу милость от имени сеньора вице-короля.

– Скажи ему, что я болен.

– Я говорил, он стоит на своем.

Дон Энрике с досадой пожал плечами и сказал:

– Пусть войдет.

Слуга вышел и вскоре вернулся вместе с офицером, который с любопытством оглядел спальню, озаренную слабым, мерцающим светом ночника.

– Вы дон Энрике Руис де Мендилуэта?

– Да.

– По приказу его светлости сеньора вице-короля следуйте за мной.

– Это невозможно, я болен.

– Таково повеление его светлости. Мне дан приказ, и я должен выполнять его неукоснительно.

– Но его светлости не было известно, что я болен.

– Все предусмотрено. Таково повеление его светлости.

– Но это бесчеловечно, я не пойду.

– Вы ставите меня в чрезвычайно трудное положение. Такова воля вице-короля, и мне дан приказ выполнять ее либо с вашего согласия, либо силой.

– В таком случае применяйте силу! – воскликнул взбешенный дон Энрике.

– Будьте благоразумны. Со мной люди, и я не думаю, что вы захотите опозорить дом вашего старого отца, подняв оружие против короля и правосудия.

Слуги в страхе молчали. Дон Энрике вскочил и схватился было за шпагу, но сдержал себя и после размышления сказал, покорившись судьбе:

– Хорошо, я последую за вами. Разрешите мне одеться.

– Это в вашей воле.

– Известить мне сеньора графа? – спросил слуга.

– Нет, – ответил дон Энрике, – я не хочу тревожить его.

– Тем более, – добавил офицер, – что мне не дано приказа разрешить это.

Дон Энрике умолк и поспешно оделся.

– Я к вашим услугам.

– Тогда следуйте за мной.

При свете свечей они спустились по лестнице и вышли из дома. Один из ожидавших на улице людей открыл дверцу кареты.

– Садитесь, – сказал офицер.

– Куда вы меня везете? – спросил дон Энрике.

– Не приказано говорить.

– Но…

– Таково повеление его светлости.

Дон Энрике вошел в карету и сел, офицер поместился рядом. Дверца захлопнулась, и мулы пустились бегом.

Слуги в дверях дома рыдали, глядя вслед уехавшему хозяину.

Дон Энрике откинулся в угол кареты. У него снова начался бред.

Офицер в глубоком молчании прислушивался к бреду больного. Так миновали они улицу Икстапалапа и выехали из города.

XIII. МОСКИТ

В ту же ночь, когда происходили описанные нами события, около одиннадцати часов, в жалкой харчевне, расположенной в одном из переулков, выходивших на Студенческую, или Университетскую, площадь, собрались за веселым ужином четыре человека. Они сидели вокруг старого колченогого стола, на котором горела оплывшая свеча желтого воска в разбитом глиняном подсвечнике. Перед каждым из сотрапезников стояла большая миска с заправленными перцем лепешками, и все они по очереди прикладывались к объемистому кувшину с пульке, который непрерывно переходил из рук в руки. Все были одеты в какую-то рвань, но у троих этих обноски были из темной бумажной ткани, а у четвертого, очевидно их вожака, – из бархата. Правда, теперь вряд ли удалось бы определить первоначальный цвет этого наряда, и был он настолько истрепан, что наверняка побывал уже у троих или четверых хозяев, прежде чем попал к нынешнему владельцу. Щеголял в бархатном костюме сухопарый, низкорослый парень с иссиня-черной бородкой и такими живыми блестящими глазами, что на них нельзя было не обратить внимания.

Собеседники с каждым глотком становились веселее, и разговор постепенно оживлялся.

– Так, значит, сейчас у вас нет ни денег, ни надежды раздобыть их? – спросил парень в бархатном костюме.

– Вот именно, Лукас, – ответил другой, поднося кувшин ко рту.

– Так с вами всегда и будет! – воскликнул тот, кого назвали Лукасом.

– Почему?

– Потому, что вы лентяи и трусы.

– Вот подвернулось бы нам настоящее дело…

– Э, была бы охота, а дел хватает.

– Не вижу.

– А я говорю, хватает.

– Где же они?

– У меня их немало, и я никогда не сижу без денег.

– Не всем же так везет, как счастливчику Москиту.

– Потому что я работаю, изворачиваюсь…

– Тогда помоги нам.

– Это вы мне должны помочь. Мне нужны товарищи для одного дела…

– Мы готовы.

– Беретесь?

– Да, да.

– Тогда слушайте. Садитесь поближе.

Собеседники сдвинули головы, чтобы лучше слышать, и Москит продолжал:

– Есть в городе один кабальеро, который сулит мне хороший заработок. Дело опасное, но, по-моему, верное, да еще если возьмутся за него такие молодцы, как вы.

– Дальше, дальше. – И головы сдвинулись еще теснее.

– Речь идет о том, чтобы напасть на отряд королевских солдат.

– Гм… – крякнул один.

– Это дело серьезное… – сказал другой.

– И пахнет по меньшей мере гарротой, – добавил третий.

– Не спорю, – ответил Москит, – тут можно свернуть шею. Но если вы боитесь, ничего не потеряно. Останемся по-прежнему друзьями, а я сговорюсь с другими.

– Нет, нет, кто тут боится? Я таких не знаю.

– Уж во всяком случае, не я.

– И не я.

– Так, значит, я могу рассчитывать на вас?

– Да, – ответили все трое.

– Дело вот в чем…

Москит собрался продолжать, но тут парнишка, прислуживающий в таверне, прервал его:

– Какой-то сеньор спрашивает вашу милость.

– Где он?

– Ждет на улице. Он говорит, что вы его знаете.

– Скажи, я сейчас выйду. – И, обратившись к товарищам, Лукас добавил:

– Я ненадолго, скоро вернусь.

Он надел шляпу и вышел.

– Что это за дело нашел Москит? – спросил один из оставшихся.

– Должно быть – нелегкое, раз он за него не взялся один.

– Какое бы оно ни было, а я пойду с Москитом. Он ловкий малый.

– Я тоже, а там будь что будет.

И все трое принялись попивать пульке, поджидая Лукаса.

Выйдя на улицу, Москит увидел пришедшего к нему человека. В широком черном плаще, закрывавшем лицо до самых глаз, в низко надвинутой широкополой шляпе, он был похож на привидение.

– Лукас, – позвал человек.

– Это вы, дон Хусто? – отозвался Москит.

– Тихо, не произноси моего имени. Готовы ли твои товарищи?

– Через полчаса будут готовы.

– Надежные?

– Иначе я бы не взял их.

– Отлично. Через час я жду тебя на мосту Аудиенсии. Смотри не опаздывай и приводи всех.

– Слушаю, сеньор.

– Возьми. – И, сунув руку под плащ, человек протянул Москиту набитый деньгами кошелек.

– Благодарствуйте.

– Не опаздывай.

Человек в плаще исчез, а Лукас, вернувшись в таверну, снова уселся за стол.

– Итак, я уже сказал, мы должны напасть на королевских солдат, которые будут конвоировать пленника.

– И освободить пленника?

– Нет, задача не так опасна: мы нападаем на солдат, обращаем их в бегство, а пленника отправляем к праотцам.

И Москит резко провел воображаемым ножом по своему горлу.

– А потом?

– Потом по домам. Ну, как скажете, трудно?

– А сколько будет солдат?

– Самое большее шесть. К тому же мы нападем на них врасплох.

– Я согласен.

– И я.

– И я.

В этот момент пробило восемь часов, все четверо встали и, перекрестившись, набожно забормотали молитву о душах в чистилище, число которых собирались сегодня пополнить.

– Когда начинать? – спросил один из них, закончив молитву.

– Этой же ночью, так что наутро мы уже будем свободны и богаты, – ответил Москит.

– А сколько дают?

– Мне вручено по двести песо для каждого из вас.

– Отправимся пешком?

– Нет, хозяин дает лошадей. Вам надо только взять с собой оружие.

– Идет. А что за лошади?

– Подходящие, я их уже смотрел, а я, как вам известно, в этом толк знаю. В придачу к двумстам песо получите еще и лошадей.

– Здорово!

– А теперь отправляйтесь за оружием. Я жду вас здесь. Выйдем ровно в девять.

– Пошли.

Все трое покинули таверну и разошлись в разные стороны. Москит снова сел за стол и крикнул:

– Паулита, Паулита!

В таверне было пусто, но после зова Лукаса где-то в глубине открылась дверь и на пороге появилась хорошенькая, смуглая, стройная и бойкая девушка, лет двадцати, в широкой ярко-красной юбке. На ней не было ни лифа, ни корсажа, а только ослепительно белая свободная сорочка; вокруг крепкой и нежной шеи обвилась нитка крупных кораллов, а из-под короткой юбки выглядывали маленькие ножки без чулок, обутые в ладно пригнанные шелковые башмачки.

– Ты звал меня? – наигранно ласково спросила девушка, подойдя к Москиту.

– Поди сюда, моя прелесть. Я один, и мне нужно дождаться здесь приятелей. Садись рядышком, поболтаем пока.

Девушка уселась подле Лукаса и сняла нагар со свечи.

– А что это за дело ты затеваешь на ночь глядя?

– Дело очень важное, но тебе о нем знать незачем, мое сокровище. – И он нежно взял ее за подбородок.

Паулита отвернулась с недовольной гримаской.

– Что это, ты сердишься на меня, красотка?

– Да, – кокетливо ответила Паулита.

– За что же, скажи, моя радость?

– За то, что ты мне не доверяешь.

– Я ведь знаю, ты смелая женщина, тебе можно доверить тайну скорее, чем мужчине.

– И все-таки не хочешь рассказать, что ты будешь делать ночью.

– Я тебе все расскажу потом.

– Потом я и без тебя узнаю. Вот почему я больше люблю Вьюна, он от меня ничего не скрывает.

– Послушай, Паулита, я расскажу тебе все, что хочешь, но не смей говорить при мне об этом выродке.

– Пусть выродок, но он меня любит больше, чем ты, и я тоже люблю его.

– Ладно, ладно, я знаю, что ты все это говоришь, чтобы подразнить меня. Но лучше оставь его в покое.

– А, ты сердишься?

– Очень.

– Ревнуешь?

– Может быть.

– Значит, ты меня очень любишь?

– Больше жизни.

– Обманщик, – весело сказала Паулита и, приподняв рукой лицо Москита, запечатлела на его губах сочный поцелуй, на который он не замедлил ответить.

– Ох и лиса же ты, Паулита. Знаешь, что я ни в чем не могу тебе отказать. Ну, слушай…

Девушка устроилась поудобнее, левой рукой подперев щеку, а правой – играя черными кудрями Лукаса. В этой позе Паулита казалась еще соблазнительнее.

– Какая ты красивая! – воскликнул Москит.

– Ладно, ладно, рассказывай!

– Ну, слушай. Дело нехитрое – сегодня ночью нам нужно выйти на дорогу в Куэранаваку, подстеречь шестерых солдат с пленником, разогнать солдат, отнять у них пленника и тут же его прикончить.

– А потом?

– Больше ничего.

– И сколько вам заплатят?

– Мне, как главарю, пятьсот песо, а остальным по двести.

– Сколько вас?

– Четверо.

– Тогда это не опасно.

– Но их ведь шестеро.

– Да, но они же солдаты. С ними и я справлюсь.

– Пожалуй, верно. Опасность не очень велика.

– Еще бы! А как зовут этого пленника?

– Не знаю.

– Не лги, – сказала Паулита, ласково дергая его за ухо.

– Вот любопытная!

– Знаешь ведь, мне нужно знать все до конца. Как зовут пленника?

– Обязательно хочешь добиться своего?

– А как же! Ну, говори его имя! – не отставала Паулита.

– Его имя… да зачем тебе это знать?

– Скажи, скажи, а то я начну говорить про Вьюна.

– Нет, не смей! Лучше я скажу тебе.

– Говори, хитрец!

– Его зовут дон Энрике Руис де Мендилуэта.

– Спаси его господь! – воскликнула Паулита, побледнев и вскочив с места. – Дон Энрике, сын графа де Торре-Леаль?

– Он самый. Да что с тобой? Чего ты побледнела? Чего испугалась?

– Нет, Лукас, нет! Ты не сделаешь этого, если любишь меня.

– Да что тебе до него, Паулита? Кто он? Твой возлюбленный?

– Лукас, этот человек никогда не был моим возлюбленным, но я люблю и уважаю его, как родного отца. Я не хочу, я не хочу, не смей убивать его!

И девушка, разрыдавшись, уткнулась лицом в грудь Лукаса.

– Паулита, я никогда тебя такой не видел. Что это за тайна? Объясни, а то я уж начинаю подозревать неладное.

– Здесь нет никакой тайны, здесь нет ничего плохого, Лукас. Это история моей жизни. Если бы я рассказала ее тебе, ты полюбил бы дона Энрике, как я люблю его, и стал бы его уважать, как я уважаю. Лукас, я знаю, ты сам будешь плакать, когда услышишь эту историю.

– Расскажи мне ее, Паулита, расскажи и не огорчайся, – ответил Москит, ласково поглаживая черную головку девушки.

– Хорошо, Лукас, я расскажу тебе. Ведь ты меня любишь, правда?

– Ты – моя единственная любовь. Когда у меня будут деньги, я брошу дурную жизнь и женюсь на тебе.

– Тогда я расскажу тебе все, чтобы ты помог дону Энрике, чтобы его жизнь стала для тебя священной. А как твои приятели, еще не скоро придут?

– Нет, нет, они вернутся не раньше девяти.

– Тогда слушай.

Москит приготовился слушать, и Паулита, утерев передником слезы, начала свою историю.

XIV. ИСТОРИЯ ПАУЛИТЫ

Мой отец, бедный каменщик, зарабатывал себе на жизнь тяжелым трудом. У него было две дочери – я и моя сестра, моложе меня на четыре года. Мы жили бедно, но отец всеми силами поддерживал свою семью и очень любил жену и детей. Никогда мы не видели его пьяным. Воскресные вечера он проводил дома, рассказывая мне сказки или играя с моей сестренкой. Все соседи завидовали матери, что у нее такой муж. А он только и мечтал о том времени, когда я вырасту и бог поможет ему справиться с нуждой.

Мне было семь лет, а моей сестренке – три, когда однажды в субботу отец пришел домой очень веселый и сказал матери:

– Анхела, завтра я поведу тебя с девочками на праздник в Койоакан.

– Неужели? – воскликнула мать. – Доченька, – позвала она меня, – беги сюда, завтра мы пойдем с отцом на праздник в Койоакан.

Я никогда не выходила из дому и даже не знала, что такое праздник, а мать тоже давно нигде не бывала. Мы обе так обрадовались, так обрадовались, что отец растрогался до слез, он обнял нас и расцеловал.

– Бедняжки мои! – сказал он.

Я никогда не видела, чтобы отец плакал, и спросила его, сама чуть не плача:

– Отчего ты плачешь, отец?

– От радости, – ответил он, улыбаясь сквозь слезы, – от радости, Паулита, я рад тому, что вы так довольны.

– Конечно, мы очень довольны, Пабло, – сказала мать, обнимая его. – Только не плачь даже от радости, а то мне станет грустно. Сейчас я принесу тебе малышку, и ты успокоишься.

Мать взяла на руки сестренку, которая спала в своем углу, и протянула ее отцу, а он прижал девочку к себе, почти не видя ее сквозь слезы, застилавшие ему глаза.

– Не сердись, Лукас, что я так подробно рассказываю об этой ночи, но все эти воспоминания и сейчас вызывают у меня слезы. – Паулита вытерла глаза, а Лукас сам чуть не плакал.

Девушка продолжала:

– Потом отец, решив удивить мать, молча вытащил из-за пазухи платок и развернул его: там блестело несколько серебряных монет и одна золотая.

– Откуда это? – с радостной улыбкой спросила мать.

– Догадайся сама, – отвечал отец, подавая ей деньги.

Я никогда еще не видела золотой монеты и с восхищением вертела ее в руках.

– Ладно, эти ты заработал, – сказала мать, сосчитав серебряные монеты, – но та?

– Ту мне сам бог послал для вас. Вот слушай: кончил я работу и иду усталый домой, а по дороге встречаю людей, направляющихся в Койоакан, где, говорят, готовится веселый праздник в честь святого патрона. Иду я и думаю, какая жалость, что я так беден и не могу даже повести погулять мою бедняжку Анхелу и маленьких дочек, которые никогда еще ничего не видели. И стало мне грустно.

– Добрый мой Пабло, – говорит мама и ласково на него смотрит. А я прижимаюсь к отцу, который держит на коленях сестренку.

– Так вот, иду я, печальный, и вдруг слышу крики: «Остановите, остановите его!» Поднял я голову, а прямо на меня скачет красавец конь в богатой сбруе. Я ухватил его за узду, проклятый конь давай вырываться, но я держал узду крепко, пока не подбежал его хозяин, какой-то важный сеньор. Он сунул руку в карман и дал мне эту монету. Вот я и говорю, что ее послал бог, чтобы я мог порадовать вас прогулкой в Койоакан и купить фруктов и сластей для девочек.

Я была так счастлива, что, кажется, не согласилась бы поменяться с самой вице-королевой. До глубокой ночи, пока нас не сморил сон, мы без передышки говорили о завтрашней прогулке. Я донимала расспросами отца и мать, а потом пересказывала все сестренке. Ты представить себе не можешь, как радовались мои родители, гордясь, что могут доставить мне такое счастье. Наконец я заснула и всю ночь видела прекрасные сны.

– Помни, завтра надо встать рано, – сказал отец.

Напрасное напоминание: раза три я просыпалась среди ночи и спрашивала: «Пора? Пора?»

– Еще ночь, спи, – отвечала мать, и я снова засыпала.

Один раз я услыхала голос отца:

– Что сказала Паулита?

– Спрашивает, не пора ли вставать.

– Бедняжка, – сказал отец, смеясь, но тронутый моим волнением, – как она взбудоражена.

Под конец я так глубоко заснула, что мать едва добудилась меня.

Из Мехико мы, разумеется, отправились пешком, но в отличном настроении. Я, смеясь, бежала впереди или вела за руку сестренку, когда мать спускала ее на землю. Отец радовался и моему веселью, и удовольствию, сиявшему на лице матери. Ах! Лукас, какой добрый был мой отец.

Но вот мы пришли в Койоакан. Мне покупали все, чего я только ни просила: фрукты, сласти, игрушки, цветы. Это был самый счастливый день моей жизни. Началась процессия, и отец повел нас на кладбище, откуда лучше было видно. Со всех сторон жгли фейерверки, и взлетавшие ракеты пугали меня и сестренку.

– Пойдем отсюда, – сказал отец, – а то еще обожгут детей.

– Пойдем, – сказала мать, и мы уже собирались уходить, когда мимо пролетел пылающий шар, оторвавшийся от горевшего рядом огненного колеса. Меня осыпало искрами, я в ужасе бросилась бежать и почти в ту же секунду услышала крик отца. Оглянувшись, я увидела, что он, едва держась на ногах, закрывает лицо руками, а между пальцев у него струится кровь.

Мать тоже вскрикнула, бросилась к нему и усадила его на землю. Вокруг нас собрался народ.

– Что с тобой, Пабло? Пабло, ответь мне! – в тоске и тревоге кричала мать.

– Бомба угодила ему прямо в лицо, – говорили в толпе.

– Врача, священника! – кричали женщины.

Со всех сторон сбегались люди, узнать, в чем дело.

Мне казалось, что все это дурной сон: такое радостное утро, счастливый, довольный отец, – а теперь вот, обливаясь кровью, он лежит без сознания на земле, и мать, обезумев, рыдает над ним. Кругом столько незнакомых бледных лиц, крики: «Врача, священника!». Это было так страшно, так ужасно, я вижу все, как сейчас…

Отец пришел в себя, но стонал так жалобно, что сердце у меня разрывалось.

– Пропустите, я врач, – услыхала я, и какой-то человек, пробившись через толпу, встал на колени рядом с отцом.

– Убери руки, дружок, – сказал он, но отец по-прежнему стонал, не открывая лица.

– Сеньора, – сказал врач моей матери, – подержите ему руки, мне надо осмотреть рану.

Любопытные сгрудились вокруг нас, чуть не наступая на тело отца. Ему отвели руки от лица, и мать в ужасе закричала, а за ней следом и все остальные. Это было не лицо, а какое-то месиво из мяса и крови.

Врач внимательно осмотрел рану и произнес уверенно, без всякой жалости к отцу и к нам, в тревоге ожидавшим приговора:

– Смертельной опасности нет, но, без сомнения, он ослепнет навсегда.

Сердце у меня зашлось.

– Боже! – воскликнул отец, всплеснув руками. – Останусь слепым! Боже мой, боже! Кто же будет кормить мою жену и малюток!

Никто не мог слушать его без слез.

– Анхела, Паулита, – стонал несчастный. – Где вы?

– Мы здесь, Пабло, мы с тобой, – рыдая, отвечала мать.

– А девочки?

– Вот они, дай им руку.

Отец вытянул вперед руки и обнял всех троих.

– Анхела, Паулита, Лусия, никогда я вас больше не увижу. О, небо! Как же я смогу теперь прокормить вас!

– Успокойся, успокойся, Пабло. Тебе очень больно?

– Да, очень, но боль в ране пустое по сравнению с болью в сердце. Слепой! Слепой! Что же будет с вами? Никогда я больше не увижу вас…

Люди вокруг нас рыдали.

Тут, к счастью, появился сеньор священник. Отца уложили на носилки и отнесли в приходский дом. До сих пор я помню ласковые слова утешения, которые говорил нам священник.

У бедного отца начался сильный жар. Всю ночь, обливаясь слезами, мы просидели подле него в комнате, которую отвел нам священник в своем доме. Отец бредил, но и в бреду единственной мыслью его были жена и дети. Он звал нас поминутно, не веря, что мы рядом с ним.

На следующее утро его на носилках перенесли в Мехико. Как отличался этот путь от вчерашнего! Как изменилась наша судьба! После безоблачного счастья такое страшное горе!

Паулита опустила голову на стол и разрыдалась. Москит, пытаясь сохранить твердость, отвернулся и украдкой смахнул слезы, бежавшие по его щекам.

– Полно, Паулита, – сказал он, – зачем ты рассказываешь мне эту печальную сказку…

– Это правда, Лукас, правда. Сейчас ты все узнаешь.

XV. ИСТОРИЯ ПАУЛИТЫ (Окончание)

– Отец болел три месяца, – продолжала Паулита, – и в наш дом пришла нищета. Первое время нам помогали милосердные люди. Но увы, Лукас, милосердию быстро приходит конец, а мой бедный отец выздоравливал медленно.

Наконец он поправился, но зрение к нему не вернулось. Мы распродали весь свой скарб, а других средств у нас не было. Бедный слепец решил пойти на улицу просить подаяния, а мать пыталась зарабатывать иглой. Я стала поводырем слепого отца. Мы выходили из дому на заре, и я вела его на церковную паперть. В два часа дня мы отправлялись домой поесть, если была еда, а после обеда выходили снова и возвращались обратно лишь к девяти, потому что в час вечерней молитвы христиане более милосердны.

Отец завел кое-какие знакомства, и вот так мы и жили.

К тому времени, когда мне исполнилось двенадцать лет, нищета уже произвела страшные опустошения в нашем доме: моя мать была так бледна и истощена, что казалась старухой, восьмилетняя сестренка все время болела и никогда не поднималась с постели. Только у отца и у меня хватало сил работать, если нищенство можно назвать работой.

В то время я часто замечала на одной из соседних улиц молодого человека, который по вечерам беседовал со своей дамой или поджидал ее под зарешеченным окном. Мы с отцом почти каждый день проходили мимо, и так как на нищих никто не обращает внимания, мне часто случалось слышать их нежные речи, которые, несмотря на малый возраст, заставляли биться мое сердце. А бывало, юноша приводил с собой музыкантов, и они так красиво играли. Тогда мы останавливались, чтобы послушать.

– Ах, – вздыхал мой бедный отец, – если бы я умел играть на каком-нибудь инструменте, мы бы так не мучились.

А я думала: «Ах! Если бы я была богата и хороша, под моим окном тоже играла бы музыка и милый отец был бы так доволен!»

Я была совсем ребенком и воображала, будто отцам доставляет большое удовольствие, когда под окном дочери играют музыканты.

– Пойдем, – напоминал отец; мы отправлялись дальше, и долго еще нам вслед звучала музыка, а я думала: какие счастливцы богатые!

Однажды вечером полил страшный ливень. Все улицы залило водой, и мы, промокшие до нитки, еле брели в полной темноте, скользя и спотыкаясь на каждом шагу. В довершение беды милостыня в тот день была очень скудная, те жалкие хлебные корки, которые удалось нам купить на собранные гроши, совершенно размокли, и мы возвращались с пустыми руками. Отец чуть не плакал от горя.

Мы брели по колено в воде, кругом не видно было ни зги.

Попав ногой в яму, отец оступился и упал, потащив и меня за собой. Я проворно вскочила и протянула руку, чтобы помочь ему встать. Он с трудом приподнялся и, застонав, повалился опять. У него была сломана нога.

– Не могу! – проговорил он. – Не могу, доченька! Я сломал ногу.

Я перепугалась, но попробовала успокоить его:

– Нет, нет, отец, тебе только кажется. Постарайся встать.

– Доченька, не могу я. Пощупай мою ногу.

Я нагнулась, провела рукой по его ноге и сразу убедилась, что он прав. Тут я давай плакать и только и могла, что обнимать и целовать отца. А он ласкал меня, утирал мне слезы и нежно уговаривал:

– Полно, дурочка, не плачь, ведь мне совсем не больно. Видишь, я улыбаюсь.

И он постарался улыбнуться. Я этого не видела, но догадывалась.

– Значит, все не так страшно, – продолжал он, – вот увидишь, я сейчас встану, и мы потихоньку зашагаем домой, а там мама меня вылечит, и скоро я буду так же здоров, как прежде.

Бедняжка! Я продолжала безутешно рыдать, а он говорил:

– Не плачь, не плачь, душенька, если бы я знал, что ты будешь так плакать, я ничего не сказал бы тебе. А я-то думал, ты храбрая… Полно, помоги мне. Сейчас увидишь, как ловко я встану.

Он оперся на мое плечо и, напрягая все силы, какие могла ему дать отцовская любовь, встал на ноги. Но, едва сделав один шаг, он застонал и снова рухнул на землю.

– Не могу, не могу, – в отчаянии сказал он. – Что же делать? Ты не в силах помочь мне, нельзя же тебе оставаться здесь до утра, да еще в такую ужасную ночь.

А я только и делала, что плакала и обнимала его.

– Знаешь, доченька, – сказал он, – беги-ка домой. Скажешь маме, что я остался в доме у каких-то добрых сеньоров, поспишь, а рано утром попросишь кого-нибудь помочь тебе, и мы вместе вернемся. А я лягу поближе к стене и тоже посплю. Ведь я сильный…

– Что это здесь случилось? – раздался рядом чей-то голос, который я сразу узнала. Перед нами стоял влюбленный юноша. Оказывается, мы находились на улице его дамы.

– Сеньор кабальеро, – отвечал отец, – я – тот слепой, который проходит здесь каждый вечер. Дорогу размыло, я упал, сломал ногу и не могу теперь вернуться домой.

– Далеко ли твой дом, девочка? – спросил молодой человек.