2

В то утро Кречет проснулся чуть не с рассветом и уже не мог больше уснуть. Лежал и слушал, как за окном каркают вороны. Резкие, испуганные крики раздаются совсем близко, наверно, он и сквозь сон их слышал. Сегодня мы едем на похороны, подумал он. В такую даль, в город, на похороны. Он шепотом повторил это слово, и оно смешалось с карканьем ворон, которые, должно быть, как раз снялись со своих мест в саду под окном и полетели прочь. За окнами, в поле и в лесу, все звери и птицы вот так срываются с места, неизвестно почему… все они либо цепенеют от страха и смотрят на тебя в упор блестящими испуганными глазами, либо отчаянно машут крыльями, сломя голову кидаются в кусты, только бы убраться от тебя подальше. Он прислушался — карканье теперь доносилось слабее. Вороны перелетают с одного поля на другое, все дальше и дальше, а может быть, завтра сюда вернутся те же самые вороны, кто знает? Интересно, почему все животные и птицы такие пугливые?

За те два года, что они с Кларой прожили в этом доме, похороны случались не раз, но Кречет на них не бывал. Кларк был на всех — он большой, ему уже семнадцать. Джонатан ездил один раз. Кречет и Роберт тогда оставались дома и ждали, мысль о похоронах и о смерти сблизила их, они чуть не стали друзьями; но, когда все вернулись домой, Роберт сразу про него позабыл. Сегодня Кречет всю дорогу до Гамильтона будет сидеть впереди, между матерью и Ревиром, на самом лучшем месте в машине. Уж это наверняка. Только Роберту с Джонатаном еще случается спорить из-за места в машине, да и то Джонатану, в общем-то, все равно. А Кречет знает: Клара его усадит впереди, возле себя, а мальчишки волей-неволей все трое поедут сзади. Тетя Эстер опять же не поедет, потому что она слишком старая. Она не может ездить в машине, у нее от этого делается сердцебиение. Резкие крики воронья, которые так поразили его спросонок, еще отдавались у него в голове, когда он сошел вниз к завтраку. Завтракали по утрам всей семьей в просторной кухне. Ревир сидел на одном конце стола, Клара — на другом, напротив него, а тетя Эстер, когда чувствует себя получше, садится где-нибудь посередке; сегодня она к завтраку не вышла. Ревир задумчиво барабанит пальцами по столу. Волосы у него влажные — он только что их причесал — и, кажется, немножко поредели. Кречет не спускает с него глаз. А сам сидит совсем тихо.

— Если тот капкан на ондатру пропадет, я уж буду знать, кто его свистнул, — мрачно сказал Джонатану Роберт.

— Да ну? — отозвался Джонатан.

Джонатану уже четырнадцать, у него узкое смуглое лицо, нечистая кожа, руки и ноги тощие как палки. За столом сидит напротив Кречета, но никогда на него не смотрит. Вот он оскалил было зубы, сейчас скорчит Роберту рожу, думает, отец не увидит. Но в последнюю секунду лицо у него делается деревянное, значит, Ревир поглядел в его сторону. Мальчики молчат. Кларк сидит ближе всех к плите, смотрит на Клару. На ней толстый халат из розового шелка, его купил Ревир, чтоб мальчики поднесли ей в подарок на рождество. Халат стеганый, на вороте ярко-розовый бант. Приятно слушать, как шипит еда на сковородке, и пахнет она приятно; с запахом еды смешивается тот, что идет от Клары, от нее пахнет иногда пудрой, а иногда землей, огородом, где она копалась.

— Когда придет Мэнди, велю ей отнести Эстер чего-нибудь поесть, — говорит Клара. Она прислонилась к плите и ждет, когда поджарится яичница. Зевает. — Жалко мне Эстер.

— Она всегда болеет, — говорит Кларк.

Джонатан открыл было рот как-то вкривь, будто хотел сказать такое, чего прямо не скажешь. Но передумал, смолчал.

— Женщины вечно болеют, — говорит Кларк. — Не только оттого, что старые. А вот вы не такая — почему это?

Клара улыбается, а Ревир говорит:

— Помолчи-ка.

Кларк немного краснеет. Он большой, широкоплечий, ростом почти с отца. На взгляд Кречета, он уже взрослый. И какой-то тяжеловесный, ходит враскачку, так лениво и неуклюже ходят быки в прочном загоне.

— Я ж ничего худого не думал, — говорит он озадаченно.

Ревир не отвечает. Сидит и смотрит в окно, а видит ли он, что там, за окном, — непонятно. Он уже оделся, чтобы ехать: белая рубашка, галстук, темный костюм; прямо как торговый агент, они иногда летом подъезжают к дому, даже собак не боятся, им бы только добраться до Клары и раскрыть перед ней свои чемоданы, набитые всякими щетками и лаками. Чем приветливей она разговаривает, чем больше всего купит, тем больше их понаедет через неделю, как будто все агенты работают в одном месте и все друг друга знают.

— Если в машине тесно, я могу поехать с дядей Джудом, — говорит Джонатан. Глаза его сузились, он искоса смотрит на отца.

— Места хватит для всех, — говорит Ревир.

— Ну да, но…

— Мы все поедем в одной машине.

Кречет сидит, поставив локти на стол, и следит глазами за матерью. В этом длинном, толстом халате она кажется ленивой и медлительной, но минутами начинает двигаться очень быстро, то подхватит сковороду, то подденет яичницу вилкой. Если вдруг оплошает, если у нее что-нибудь подгорит, она так и грохнет сковородой о плиту, со злостью сквозь зубы втянет воздух. Только бы сегодня не оплошала и не начала чертыхаться. Ревир сразу отведет глаза от окна, сегодня это совсем ни к чему, сегодня утро для этого самое неподходящее.

— Миссис Тэйлор, ну, эта, из Тинтерна, она всегда болеет, всегда с ней что-нибудь не так, — говорит Кларк. Очень мне жалко Сэмми. Каждый раз ему надо отпрашиваться с работы, возить ее к доктору, а у нее ничего такого нет, всякому видно.

За столом все молчат. По этому молчанию Кречет догадывается: Кларк сказал что-то не то; может, заставил всех подумать о том, о чем думать не годится. Даже Роберт опустил голову и молчит. Джонатан с недоброй усмешкой уставился в стол, в одну точку, и тоже не желает поднять глаза. Когда они так молчат, значит, думают о своей матери, которая умерла. Уже два года, как умерла, даже больше, и никто никогда про нее не говорит, никогда… одна Эстер иногда произносит ее имя, да так, что Ревир медленно переводит дух, будто ему больно, но он вежливый и никогда не велит ей замолчать. А ребята о своей матери ни словом не поминают. Они все ходят к ней на могилу, и Ревир тоже, но Кречету с Кларой ходить не надо. Все-таки непонятно: почему об этой женщине нельзя говорить, что такое? Спросишь, а Клара только пожимает плечами и отвечает: «Это их дело». Когда все собираются вместе, точно ступаешь на замерзший пруд, и, если скажешь что-нибудь не то, кажется — под ногой треснуло, сейчас провалишься под лед, и никто не поможет. Кларк хоть и большой, а каждый раз говорит что-нибудь не то, и все прикидываются, будто не слышат.

Клара у плиты опять зевнула. Тряхнула головой, откинула волосы с лица, значит, плохая минута прошла; улыбнулась и говорит, будто извиняется, а сама все равно довольна собой (так всегда бывает):

— Что-то я сонная, плохо сегодня спала. Ночью разные мысли одолели.

— Напрасно ты не подождала Мэнди, она бы приготовила завтрак, — сказал Ревир.

Сказал негромко, ласково. Когда голос у него такой ласковый, сразу понятно: это он говорит Кларе. Джонатан смотрит в тарелку и чуть-чуть усмехается. С такой вот усмешкой он шепчет Кречету «ублюдок», когда они гуськом пробираются в церкви на свои места или в школе, когда он проходит мимо парты Кречета. А в другое время, когда никого взрослых поблизости нет и ничто не мешает, кажется, говори что хочешь, — вот тогда он почему-то на Кречета и не взглянет.

Если б только Джонатан его полюбил, думает Кречет, все стало бы хорошо: Роберт все делает, как ему скажет Джонатан, что Джонатану нравится, то и ему. Кларк совсем большой, он не в счет. Может, он даже не против Кречета, просто не обращает никакого внимания. Он уже кончил школу и работает где-то в городе, помогает отцу; у него своя машина. Роберт берет для ондатры капканы Кларка, а Кларк этого даже не замечает, ему все равно. Кречет следит за Джонатаном и терпеливо ждет — когда же тот на него посмотрит?

— Не огорчайся, Клара. Он был уже старый человек, этого надо было ждать, — сказал Ревир.

Когда он говорит с Кларой, как будто мальчиков тут нет, всем становится неловко. Даже Кречет это чувствует. Но еще больше ему неловко оттого, что Ревир говорит такое, чего у Клары и в мыслях не было — вдруг она удивится и этим себя выдаст? Она хлопочет у плиты и не очень-то прислушивается. Выкладывает крохотные колбаски на бумажные салфетки, чтобы впитался жир. Потом оборачивается и самому первому, прежде всех дает завтрак Кречету, у него даже екает внутри: сразу и от голода, и от гордости.

— Съешь все, не оставляй, нам долго ехать, — говорит она и трогает рукой его затылок.

Солнце заливает кухню, горит на отчищенных до блеска сковородах и кастрюлях, которые развешаны напротив, на вбитых в кирпичную стену колышках. За спиной Кречета большущее окно — широкое новое окно, Клара видела такие на рекламных картинках в газетах и журналах; и недавно такое окно прорезали здесь, в кухне, чтоб можно было сидеть тут и любоваться видом. Кларе давно хотелось такое окно. Она сама сшила для него занавески — ярко-желтые, цветастые. А для гостиной она сделала занавески из тонкой, прозрачной белой ткани в красный горошек, и тетя Эстер заплакала. Стояла в дверях гостиной и плакала, и под конец Клара, вся красная, сердитая, сняла эти занавески. Кречет так и не понял почему. Ему казалось, занавески очень славные. Когда эта старуха начинала беспомощно всхлипывать, ему тоже, как Кларе, непонятно отчего казалось, будто им помыкают, оттесняют куда-то… а вот тут Клара сдалась, уступила — так кто же оказался сильней: она или Эстер? Зато всю прежнюю мебель Клара выставила на чердак. Это все старомодное, сказала она. Теперь в доме длинная, низкая секционная мебель, зеленая, цвета мяты; Клара увидала такую на рекламе, в конце какого-то воскресного приложения.

Завтрак продолжался. У Кречета в животе что-то странно трепыхалось от волнения. Похороны — совсем особый случай, ехать далеко, но ведь это настоящее событие. Он никогда не бывал так далеко — в Гамильтоне. И как надо выглядеть, как себя вести на похоронах? Роберт и Джонатан пригнулись к тарелкам, уплетают Кларину стряпню за обе щеки, ухмыляются набитыми ртами и подталкивают друг друга, когда отец не смотрит, — все в точности так же, как всегда по утрам. Кларк ест быстро. Он всегда голодный. Его нисколько не волнуют похороны, да и ничто на свете. У Клары волосы все еще распущены по плечам и глаза все еще сонные, ни о чем она не думает. Заметила, что Роберт протянул руку, хотел ущипнуть Джонатана, и говорит:

— Сиди-ка тихо, малыш.

Напрасно она это сказала, Ревир поднял глаза.

— Что он там делает?

— Да нет, ничего, — говорит Клара.

— Что происходит?

— Ничего, — беспокойно отвечает Роберт.

У Роберта чистая, гладкая кожа, в синих глазах золотистые крапинки: он на вид лучше других сыновей Ревира, но чем-то напоминает Кречету кролика, откормленного кролика в загоне. Кречету Роберт по душе, и, когда они остаются вдвоем, они разговаривают. И играют вместе. Вот только при Джонатане все меняется. По дороге в школу Роберт с Джонатаном всегда вместе, даже если идешь с ними рядом и если они подолгу друг с другом не говорят. А он, Кречет, всегда как-то отдельно, и просто понять нельзя, отчего так получается. Не только оттого, что он самый младший, и не оттого, что боится (один раз он плакал, потому что Джонатан кидал камнями в белку и убил ее)… нет, тут как-то виноваты его светлые волосы и светлая кожа. Но он всегда ждет — может, Джонатан все-таки на него посмотрит и заговорит. Он уж наберется терпенья. А сейчас он перехватил взгляд Роберта — ага, Роберт тоже боится Ревира, это хорошо, это у них одинаковое.

— Сиди смирно за столом, — сказал Роберту Ревир.

— Он ничего не делал, — вмешался Джонатан.

Стало тихо. Ревир опустил вилку. Ревиру никто никогда не возражал, за столом ребята всегда осторожны и говорят только самое нужное, а больше молчат. Ревир смотрел на Джонатана в упор, и под конец тот заерзал на стуле.

Но и эта минута прошла, и вот заговорила Клара. Все как будто слушают, хотя к словам толком не прислушиваются. А голос у нее сейчас — для Ревира, но она, конечно, хочет, чтобы все слышали; наклонилась над столом, в руках — чашка кофе, и болтает о чем попало: о тете Эстер, о Мэнди, которая вечно опаздывает, об огороде, о поездке в Гамильтон… Два года назад, когда они только переехали в этот дом, Кречет чувствовал: когда Клара начинает говорить, Ревир и его сыновья ведут себя как-то странно. Будто напрягают слух, подаются вперед, силятся что-то уловить в ее голосе. Она ведь говорит просто так, болтает не думая. Джонатан однажды сказал: «Что это твоя мать так много говорит?» И скривил губы жалко и зло, будто сейчас заплачет. Но и Джонатан всегда ее слушает, и у него краснеют уши; если Клара, когда меняет ему тарелку, тронет его за плечо, он не шелохнется, даже не дышит; иной раз она начинает вокруг него суетиться, и тогда глаза у него делаются как щелки. Один раз он порезал руку, и Клара его перевязывала, а он сидел и молчал и все время странно, мечтательно улыбался, как будто ему было даже приятно оттого, что больно. Кречет сам видел. Когда Клара что-нибудь говорит Джонатану, это все равно как говорить в пустоту, Джонатан ничем на ее слова не отзывается. Иногда по ночам Кречет про это думает и старается угадать — за что Джонатан так ненавидит их обоих? Вот если бы найти разгадку, тогда он сумел бы сделать так, чтобы Джонатан переменился и стал не такой несчастный.

Мэнди пришла, когда они уже кончили завтракать, как раз вовремя, чтоб перемыть посуду. Она низенькая, толстая, постарше Ревира, но не такая старая, как Эстер, живет в миле отсюда, в ветхом домишке — не дом, а развалюха. У нее густые сальные волосы, она их так закручивает вокруг головы, будто старается, чтоб они были понезаметнее, а не взбивает высоко и пышно, как Клара, когда уж Клара делает себе прическу. Кречет слыхал — иногда Мэнди тихонько разговаривает сама с собой. На него она и не смотрит, будто тут околачивается какой-то соседский мальчишка. Из всех ребят ей по душе один Роберт, да и то он теперь становится большой, и она иногда его словно не узнает, всех одинаково гонит из кухни.

— Вы нынче когда воротитесь? — равнодушно спросила Мэнди.

Большие руки ее тяжело повисли, кисти беспокойно шевелятся, будто им не терпится взяться за работу. Кречет ее побаивается.

— Наверно, вечером, — ответил Ревир. — Если Эстер что-нибудь понадобится, отнесите ей наверх. Потом можете идти домой.

По лицу Мэнди не видно, слыхала ли она его слова. Она стоит у кухонной раковины, ее руки ждут, и ни на кого она не глядит, будто их здесь уже и нету никого.

— Там на сковородке осталось сало, — говорит Клара. Искоса она бросает колючий взгляд на старуху; Кречет давно понял: мать ее терпеть не может. — Не оставляйте его, мне оно ни к чему. И в холодильник не кладите. Мне на него смотреть тошно.

— Сало хорошее.

— Ну и черт с ним, что хорошее. Мне на него смотреть тошно.

— Ладно.

— Выкиньте его, что ли, чтоб я его больше не видела.

Только не в раковину.

— Ладно, миссис Ревир.

Тут Клара примолкла, уставилась куда-то мимо Кречета, будто в нерешительности. Но ненадолго. Медленно поднялась, поставила чашку на стол, откинутый тяжелый рукав опустился, закрыл всю руку.

— Жаль, что нам нельзя не ехать, — сказала она Ревиру.

— Похороны никто не любит, Клара.

Мэнди стояла в углу у раковины и ждала, пока они уйдут. Кречет ненавидел ее — за то, как она смотрит на Клару, вернее, не смотрит. Вот бы хорошо сказать ей: ты уродина! Ты старая старуха! Ты-то никогда такая не была! Ты даже не знаешь, что это значит — быть такой, как она…

Только собрались двинуться в путь, как к дому на минуту подъехал Джуд с женой. Они даже из своей машины не вылезли, только поговорили с Ревиром. Кречет уже сидел в машине. Ревир обзавелся новой машиной, и все мальчики очень ею гордились. На заднем сиденье три брата о чем-то переговаривались. Оттого что день был прохладный, еще сильней казался запах новой машины, в ней пахло таинственно, остро, больше всего — кожей. Кречет прислушивался к тому, что говорят у него за спиной ребята, а в нескольких шагах поодаль — взрослые; надо бы проникнуться тем простым, обыденным, о чем они говорят. Не то уж слишком одолеет волнение. Нехорошо радоваться, когда кто-то совсем недавно умер. Когда человек умирает, надо огорчаться, все равно, кто он был, даже если совсем чужой. И если тебе весело, этого никак нельзя показать.

Он мысленно повторил это слово — «похороны». Сегодня он едет на похороны.

Потом Джуд помахал рукой ему и остальным ребятам и отъехал. Джуд хороший, а жена у него противная. Он развернул машину, проехал совсем близко, и его жена поглядела на них в окно; лицо у нее ярко-розовое, ресницы такие светлые, что их почти незаметно, губы поджала, и над всем этим чудная черная шляпа, точь-в-точь надетая на голову старая печная труба. Щеки пухлые, и вся она пухлая, можно подумать, кровь течет под самой кожей, а как посмотришь на ее глаза и на рот — кажется, тронь, а она жесткая, резиновая, точно кукла.

— Стерва, — говорит Клара. — Чертова стерва, и смотреть на меня не желает!

Она распахивает дверцу и садится рядом с Кречетом. Она такая свежая и такая сердитая, что в машине сразу воздух становится другой. Когда они втроем садятся впереди, она всегда толкает Кречета, как бы он ни съежился заранее, чтоб оставить ей побольше места. Вот и сейчас она, усаживаясь, его толкнула. Ревир стоит рядом и придерживает дверцу, как будто он сам ее открыл, потом осторожно закрывает.

За спиной Кречета кто-то из ребят коротко фыркнул — если это и смех, так невеселый.

Клара обернулась. Губы ее приоткрылись. Когда она вот так впрямую смотрит на людей, которые ее ненавидят, и словно не понимает, что можно встретить в их взгляде, Кречет всегда за нее пугается и сам не знает, какая ему чудится опасность. От ее платья пахнет пудрой и еще чем-то, душисто, нежно, и в машине уже не так разит кожей. Волосы Клары старательно расчесаны, свернуты высоко на макушке хитрым и сложным узлом. На ней голубая шляпа с мягкими полями, они так славно, свободно изогнуты вокруг ее лица, не то что шляпа на жене Джуда!

Но все это ей не защита… Она говорит голосом, какого никто не ждал:

— Все приготовились? Дорога трудная.

— Я, наверно, засну, — говорит Кларк. — Терпеть не могу ездить, когда не сам правлю.

— Если хочешь вести машину…

— Нет-нет, ничего, — поспешно говорит Кларк. Ревир уже обошел машину, сейчас откроет дверцу. — Вы папе не говорите.

Ревир сел за руль, и они поехали. Машину трясет, и Кречет понимает: Ревир вовсе не спешит куда-то приехать, а просто ему непременно надо двигаться побыстрей. Клара закуривает сигарету. Кречет уперся ногами в выступ посреди пола, приготовился смотреть по сторонам. Даже хорошо знакомые фруктовые сады по обе стороны дороги выглядят по-другому, когда едешь на похороны.

Немного погодя солнце скрылось за тучами. Клара откинулась на спинку сиденья, курит, молчит, шляпу сняла, положила на колени, закинула ногу на ногу. Белые перчатки она тоже сняла, и одна уже валяется на полу. Сидит и курит, руки уронила на колени. И вдруг говорит:

— Сколько я бывала на похоронах, хуже всего было, когда умерла одна девушка, подружка моя. Ее убили. Вышло так, будто она открыла окно и в машину влетела какая-то гадость.

Чуть погодя Роберт сказал несмело:

— Тут на шоссе несколько лет назад убили человека.

Я помню.

— Помнишь? — с сомнением переспрашивает Джонатан. — А как его убили?

— Застрелили из дробовика.

— Ты этого не помнишь.

— Нет, помню.

Замолчали. Ревир ровно, уверенно вел машину. Хмурый день будто придавил всех неслышной тяжестью; Клара часто зевала. У Кречета внутри волнение свернулось в тугой клубок и только ждет, как бы вырваться на свободу. Сидеть тесно от бедра Клары, но отодвинуться нельзя, потому что рядом Ревир. Отец. Неохота до него дотрагиваться, даже прикосновение Клары тягостно — она словно пригвоздила его к месту. Неизвестно, что ждет в городе, но наверняка там случится что-то странное, удивительное.