Сад радостей земных (№1) - Сад радостей земных

— Ладно, заходи. Дам тебе поесть. Он нынче вечером не приедет.

— Очень великодушно с твоей стороны.

— Ты, верно, голодный.

— Да, я голодный.

— И похоже, устал… верно, долго вел машину.

— Правильно.

В дверях Клара оступилась, Лаури пришлось ее поддержать.

— Кречет, поди сюда! — окликнула она. Мальчик ждал на дорожке, он обратил к ним тихое, серьезное лицо. И Клара смутилась, сказала: — Нет, ничего. Ни к чему тебе… в доме жарко.

Она заплакала. Наверно, еще и оттого, что споткнулась на своем же пороге, это ее напугало, сбило с толку, Лаури засмеялся, взял ее обеими руками за талию и втолкнул в дом.

— Тут очень мило, — сказал он. — Но Ревир мог бы устроить тебя и получше.

— Сама знаю.

— И не обидно тебе?

— Мне ничего больше не надо… Я уж давно ему сказала, хватит покупать мне подарки.

Лаури прошелся по кухне, заглянул в гостиную. Тут у Клары повсюду — на столиках, на подоконниках — стояли цветы в горшках: и разлапистые, с широкими плоскими листьями, и кудрявые, вроде папоротника, и в листиках, крохотных, как почки, и фиалки, такие мелкие, что не заметишь, если не вглядеться поближе. Сейчас она смотрела на них глазами Лаури.

— Вот теперь у тебя и правда свой собственный дом, — сказал он.

Клара прошла за ним в гостиную, здесь было прохладно. Она все еще плакала сердитыми слезами. Лаури обернулся, сказал:

— Я вижу, ты стала взрослая.

— Да.

— Когда же это случилось?

— Когда ты уехал.

— Не раньше?

— Нет.

— Говорят, ты давно уже с ним живешь. Года четыре, что ли? Срок немалый, все равно как замужем.

— Да, — сказала Клара.

— Он тебе и правда нравится?

— Да.

— Что это у тебя? — Лаури протянул руку, взялся за медальон у нее на шее, маленькое золотое сердце на цепочке. — Да, славные вещицы он тебе дарит. Это дорогая штучка, верно?

— Не знаю.

— Ну а как его другая жена?

— У него только одна жена.

— А другие сыновья?

— Не знаю.

— Они на тебя не в обиде?

— Они, верно, меня ненавидят… ну и что?

— И не надоело тебе?

— С чего это?

— Да вот… сиди тут на отшибе и жди, пока он соизволит приехать к тебе в гости.

— Да ведь и с тобой так было, — сказала Клара и отстранилась. Лаури отпустил медальон. — Ты уж, верно, про все позабыл.

— Я ничего не забыл, — сказал Лаури. — Потому и приехал.

И тут Клару затрясло, прямо заколотило, дрожь поднималась по спине, тряслись плечи, руки, она и не подозревала, что на нее может напасть такое. Все годы, прожитые с Ревиром, одним махом вынесло на свет, вот они на виду и, пожалуй, сейчас вылетят за дверь, будто это сама Клара нетерпеливо выметает их метлой.

— Погоди, сейчас принесу тебе пива, — сказала она.

— Тебе холодно?

— Еще чего! — Она отвернулась. — Лето на дворе.

Она чувствовала — вот-вот ее снова затрясет — и вся напряглась. Лаури сел, а она пошла к холодильнику, достала две бутылки. И в окно увидела Кречета: стоит у сарая, один, совсем одинокий ребенок, растет и не видит других детей, а мать готова бросить его, предать, и в душе, верно, всегда знала, что так будет. А еще злейшее предательство — дать ему вот этого отца, который даже не подъехал на машине к парадному крыльцу, а пришел боковой тропинкой, ни за что не просит прощенья и уже распоряжается ими обоими. В отворенную дверь ей виден Лаури — сидит в гостиной, далеко вытянул ноги, лениво сложил руки на плоском животе.

Она присела на ручку его кресла. Выпила пива, и как-то оба притихли, что-то утихло у Клары внутри. Лаури сказал:

— Ездил я в Мексику, женился там.

— Что-о?

— Женился.

— Где ж твоя жена? — Клара очень старалась, чтоб голос не дрогнул.

— Не знаю.

— Да-а… вот это мило.

— Мы отделались друг от друга еще перед войной. Она там пробовала работать учительницей, хотелось ей чем-то заняться. Она родом из Далласа. Я так думаю, — Лаури закрыл глаза, прижал к сомкнутым векам бутылку, — я думаю, мы были влюблены, а потом что-то произошло. Она изводила меня и сама извелась. Боялась, что я бегаю за каждой юбкой.

— Какая она была?

— Не знаю. Как описать человека? Я никого не умею описать. — И прибавил: — Волосы у нее темные.

— А-а.

— Это уже давно было. Она со мной развелась.

— Развелась?

Очень странное слово, очень казенное, поневоле начинаешь думать про полицию, про суд и судей. Клара во все глаза уставилась на Лаури, точно хотела разглядеть, что переменил в нем этот развод.

— А теперь ты ничего, всем доволен? — спросила она.

Лаури засмеялся. В углах рта у него морщины. На миг закружилась голова: чужой человек! Кто он такой?

— Это зависит от тебя, лапочка.

— Да чего тебе от меня надо? Подлец ты! — горько сказала Клара. — Я теперь не сама по себе, у меня ребенок. И я выйду замуж.

— Вот это мило.

— Да. Он на мне женится.

— Когда же свадьба?

— Ну, попозже. Через несколько лет.

— Когда?

— Когда помрет его жена.

Лаури ухмыльнулся, хотя ничего смешного тут не было.

— Так, значит, ты сидишь тут и ждешь ее смерти? В городе говорят, она хворая, но она хворает уже десять лет. Хочешь ждать еще десять лет?

— Мне тут хорошо.

— Хорошо торчать вот так одной?

— Я не одна, черт возьми совсем. У меня есть Кречет. И Ревир тоже, — прибавила она. — Мне сроду больше ничего и не надо было, только дом, свой дом, чтобы все устроить по-своему. У меня и собака есть, и кошки… И цветов сколько… и вот занавески я сама шила…

— Это все очень мило, Клара.

— Ага, мило, — подтвердила она. И отпила из горлышка. — Ты у меня ничего этого не отнимешь.

— Ты можешь сама все это бросить.

— А Кречет?

— Он поедет с нами.

— Куда ж это ты собрался? Ишь какой умный. Всегда у тебя свои планы, всегда ты знаешь, куда едешь. — Клара стиснула зубами горлышко бутылки. Лаури смотрел на нее так, словно вдруг, после стольких лет, пожалел ее, пожалел — и сам удивился. — Ты сегодня здесь, а завтра там, прикатил и опять укатил, я ни про что больше думать не могу, только про тебя, а ты взял и укатил — и крышка… И черт со мной. Никого не признаешь, только себя одного.

— Не надо злиться, лапочка.

— Стервец ты, только о себе и думаешь, что, неправ да? Взял и укатил, бросил меня, а теперь вон явился — сколько это прошло, четыре года? А я, значит, люби тебя, езжай с тобой… может, опять на три дня на побережье? А потом ты подвезешь нас с малышом обратно и дашь пинка под зад…

Лаури откинулся на спинку кресла. Лицо у него было усталое.

— Я не так о тебе думал, лапочка, — сказал он. Понимаешь… я думал, что не на такой женщине женюсь.

— Сама знаю.

— Мне надо было другое, лапочка. С тобой нельзя было поговорить.

— А с той, в Мексике, можно было, да?

— Да.

— Может, поэтому ты ее и бросил? Раз она уж так тебе по вкусу, езжай и отыщи ее, — в бешенстве сказала Клара.

— Она мне не нужна.

— А я на кой черт тебе сдалась?

— Я устал разговаривать.

— Чего? Как это?

— Я устал говорить и думать, как она. Устал думать.

Клара опять поднесла к губам бутылку — только бы одолеть эту мерзкую, ненавистную дрожь. Чувство такое, словно собственное тело отдаляется от тебя, выходит из твоей власти и не желает больше слушаться.

— Я тогда вступил в армию, лапочка, — сказал Лаури. — Вернулся в Штаты и пошел добровольцем, как раз вовремя.

— Это как же?

— Побывал в Европе — знаешь, где Европа? Мне нужен человек, который этого не знает.

Лаури сказал это без улыбки. Погладил локоть Клары, плечо; она не отстранилась, следила, как движется его рука по ее загорелой коже. Пальцы его поросли светлыми волосками, и ей показалось — она их помнит, да-да, ей знаком каждый волосок. Ногти у него крепкие, в молочно-белых крапинках и не совсем чистые. Лаури посмотрел пристально, удивленно:

— Ты очень изменилась, Клара. Теперь ты настоящая женщина.

Она отвела глаза.

— Я понимаю, почему он тебя любит. И не осуждаю его. Но он женат, у него семья… он ничего не сможет для тебя сделать. Ты и сама понимаешь. Ты никогда не сможешь войти в его дом, у тебя нет с этими людьми ничего общего. Он на тебе не женится.

— Заткнись.

— Клара, ты же знаешь, я прав.

— Он меня любит. И какое твое дело…

— Но сидеть тут и ждать чьей-то смерти… ждать, чтобы умерла женщина, которую ты даже не знаешь.

— Не знаю, а все равно ненавижу! — вскинулась Клара.

Это его позабавило.

— Как же можно ненавидеть, если ты ее не знаешь?

— Когда она умрет, он на мне женится.

— И тебе правда хочется стать его женой?

— Хочется.

— Не верю.

— Ну и пошел к чертям! И откуда ты такой взялся? Тебе все подавай готовенькое… даже сына, вон такого мальчонку — и то подавай. Верно? — Она задохнулась, испытующе поглядела на Лаури. Казалось, вот сейчас случится что-то ужасное, непоправимое.

— Ну, раз это твой ребенок… — неопределенно сказал Лаури, и от этого им словно стало немного полегче друг с другом. — Спокойный мальчуган, тихий.

— Он крепкий и растет быстро. И смекалистый.

— Я сразу увидал, что это твой сын…

— Лаури, ты зачем приехал?

— Я давно собирался. Я ведь тебе писал, ты получила письмо?

— Какое письмо?

— Из Мексики.

— Никакого я письма не получала.

— Уж наверно, получила.

— Нет, не получала.

— Что же, этот негодяй не отдал тебе?..

— Нет. — Клара закрыла глаза руками. — Про что ж ты писал, про свою жену? Приглашал на свадьбу? — Опустила руки, посмотрела на него в упор. — Ты писал, правда? Уж и не знаю, верить тебе или нет… Женился там, и вообще…

— Не надо быть такой ревнючей, лапочка. Столько времени прошло, а ты все такая же ревнючая.

— Ничего не ревнючая. Плевать я хотела.

— Мне казалось, что мне нужна женщина совсем другого склада, вот и все. Вы с ней так не похожи, что дальше некуда… лапочка, если б ты была рядом, ни один мужчина и смотреть бы на нее не стал. Но я думал, мне кое-что другое надо, а оказалось, совсем мне это не нужно.

— А теперь тебе, значит, нужно дурочку, чтоб не умела говорить и не приставала, — сказала Клара. — Такую нужно, чтоб переспал с ней и забыл, верно? И ты знаешь: когда бы ни приехал, тебе всегда рады, так какого еще черта? Она-то тебя враз выгнала.

— Неправда.

— Хороши муж с женой, черт возьми!

— Не надо так сердиться, Клара.

— А я не сержусь.

— Допивай-ка свое пиво.

— Не хочу. С души воротит.

Лучше вот так держаться, грубить, это его немножко смешит. Она не решалась подолгу смотреть ему в лицо. Все равно как смотреть на огонь, на ослепительно яркий свет: миг — и посередине всплывет темное пятно, и тогда уже вовсе ничего не увидишь.

— Так вот, я ее оставил, вернулся в Штаты и пошел добровольцем в армию. Был в Англии, потом во Франции. Когда-нибудь я тебе расскажу, что там случилось.

— И ты все время там был?

— Два года.

— В армии? Это правда?

— Ну конечно.

— А я ничего не знала… Вдруг бы тебя убили?

Лаури невесело засмеялся:

— Кое-кого из нас и убили.

— Но тебе же нельзя умереть, Лаури. Как же… вдруг бы ты…

Ей не хватило слов. Это так близко, так страшно: вот он, Лаури, и он может умереть, а сам этого, пожалуй, просто не понимает. Он взял у нее из рук бутылку, отставил, притянул Клару к себе на колени.

— Так ты бы за меня тревожилась, лапочка?

— Да, Лаури.

— И ты не получала того письма?

— Нет. Не получала.

— А скучала обо мне?

— Да.

— Хотелось тебе, чтоб я был тут, с тобой?

— Да.

— А как же Ревир?

— Он меня любил, он обо мне заботился…

— А ты его любишь? Или хоть любила?

— Не знаю.

— Тяжело это было, что родился ребенок, а ты не замужем?

— Нет. Я про это и не думала.

— И не огорчалась?

— Нет.

— Так ты что же, хотела ребенка?

— Ясно, хотела.

Лаури откинул волосы у нее со лба, пригладил ладонью. Посмотрел на нее так, словно она не рядом, а где-то далеко. Помолчал минуту, спросил:

— Может, это мой малыш, а?

Губы ее дрогнули от неожиданности.

— Нет.

— Похож он на Ревира?

— Больше на меня.

— Я когда-то знал Ревира, — сказал Лаури. — Я тебе об этом не рассказывал, но мои родители были вроде твоих, только отец сам нанимался батрачить. Переходил с фермы на ферму, и отовсюду его выгоняли. Под конец он сбежал, а нас бросил, и мать отвезла нас, ребят, к своей матери. Мне тогда было четырнадцать. Одно время отец работал у Ревира… Я тебе раньше не говорил.

— А я думала…

— Мы с тобой одной породы, только я поездил по свету, старался кое-что понять и даже нарвался на пулю, а ты осела на одном месте и получила все, чего хотела. И цветы у тебя очень славные, лапочка, — Лаури поцеловал ее. — Просто сказать не могу, как они мне нравятся. И дом нравится. Если бы мне раньше не сказали, чей это дом…

— Лаури, а я думала… я думала, твои родные…

— Просто подонки, лапочка, самая последняя голытьба.

— Да ведь у тебя машина была хорошая и денег вдоволь…

— Я помогал одному типу возить контрабандой виски. Родных тогда уже никого не осталось.

— Ты возил виски? Вот оно что! — Клара не сдержалась, в голосе ее прозвучало удивление и разочарование.

— Потом я это бросил, затеял одно дело в Мексике. У меня было несколько тысяч долларов, я их взял у того мерзавца, на которого работал, и затеял одно дело… настоящее дело… и ничего не вышло. Слишком я мало знал. Вот тогда я ее встретил…

— Жену свою.

— Она вроде как бродяжничала, но все-таки она еще и учительница, могла сказать — вот, есть у меня занятие. Родные все подсылали к ней разных людей, хотели вернуть ее домой — она тогда жила со мной, может, и замуж за меня вышла им назло, чтоб отстали. Она мне говорила, что я только сам себя обманываю, жизнь у меня дурацкая: гоняю по свету, а ни к чему не пришел… Она права, конечно, ну и к черту.

— Ничего она не права…

— К черту.

— Ты сказал, в тебя стреляли?

— Ничего страшного, вот тут ногу прострелили.

Клара тронула его ногу выше колена.

— Зажило?

— Теперь уже зажило.

— А очень больно было?

— Не знаю…

— Ох, господи, Лаури…

— Что такое?

— Ты был на войне, и всякое такое, тебя ранило… а я ничего не знала…

— Мало ли народу ранило. В людей и сейчас стреляют, в эту самую минуту. Или бомбят, в куски разносят — еще того лучше. Не желаю об этом говорить.

— Ты лежал в больнице?

Губы Лаури дернулись, будто ему надо было отведать какой-то гадости, и Клара не стала добиваться ответа. Он молчал. Она не рассердилась. Спросила:

— Удивился ты, когда узнал про меня?

— Нет. Хотя, пожалуй, удивился.

— А что ты думал?

— Думал, ты уже уехала отсюда. Или, может, вышла замуж.

— Я все равно что замужем.

— Ну, не совсем.

— У меня ребенок.

— Ревир не живет с тобой под одной крышей, лапочка. Часто он приезжает?

— Как сможет.

— У него сейчас дел невпроворот. Как ты думаешь, сколько он и его родные зарабатывают на войне?

— Ничего я не знаю. Он про это не говорит.

— Я слыхал, он наживается на войне. Почему бы и нет? Вся окрестная голытьба и разные простофили из самой что ни на есть глухомани, кого не отправили за океан помирать на фронте, — все сейчас надрываются на фабриках и зарабатывают прорву денег. Это им так кажется, что прорву. А твой приятель — пайщик в таких фирмах.

— Он никогда не говорит…

— А чего ради говорить? Когда он к тебе приходит, он все это выкидывает из головы. Но я узнал тебя первый, я привез тебя в эти места. Два года я думал о тебе. Я даже не думал о ней… о жене… думал только о тебе.

— Правда?

— Я все время о тебе думал. Думал — если вернусь и если меня выпустят…

— Как это?

— Ну, если я из всего выпутаюсь, прямиком еду сюда, забираю тебя, и мы куда-нибудь уедем. Даже если ты уже замужем, все равно заберу тебя и женюсь.

— Женишься на мне?

— Я вот что надумал: поеду в Канаду, в Британскую Колумбию. Там сейчас дают землю все равно что задаром. Тысячи акров. У меня есть немного денег, мы все бросим и уедем, заведем ферму, я опять научусь работать на земле…

— Лаури, ты спятил…

— Почему это я спятил?

— Не знаю, просто… я…

— Чего ты испугалась?

Клара оттолкнулась от него, встала. У нее застучали зубы; кажется, воздух — и тот сейчас разобьется вдребезги, как стеклянный.

— Не хочу я про это слушать, — сказала она. Закрыла глаза, медленно покачала головой. — Не говори мне ничего. Мне самой страшно, что я могу натворить. Разве можно менять?.. Один раз на заправочной станции я видела парня, он был похож на тебя…

— И что же?

— Из-за него я опять стала думать о тебе.

Лаури поднялся.

— Лапочка, здесь очень красиво. И этот старый дом хорош. И вид из окна… вон те деревья… все красиво. У нас будет все в точности такое же в Канаде, наше собственное.

— Нет, Лаури…

— Ты сама не знаешь, что у тебя тут, как это красиво, — сказал он. — Ты не понимаешь. Там, в Европе, я все время думал о тебе, Клара. О чем бы ни пробовал думать, главнее всего была ты. Я вспоминал, как тогда было на побережье, и в тот день у реки… и какая ты была милая, ласковая… Ни одна женщина не была со мной так ласкова, как ты, Клара. Теперь я это понимаю.

Клара прошла в кухню, остановилась у двери, услыхала за собой шаги Лаури. Беспокойно стала царапать москитную сетку, доставая ногтями застрявшие там крохотные комочки то ли грязи, то ли ржавчины. У ограды, что отделяла фруктовый сад от заброшенного пастбища, копался в земле Кречет — рыл какую-то ямку.

— Кречет! — окликнула Клара. — Ты что делаешь?

Мальчуган оглянулся.

— А вот, — сказал он.

Его звонкий голосок почему-то удивил Клару. Малыш поднял лопату. Постоял минуту, поглядел на мать, на стоявшего за нею Лаури и застенчиво отвернулся.

— Ну а если это твой сын, тогда что? — сказала Клара.

— Неважно, если и не мой, пускай будет с нами, — сказал Лаури. Такой ответ должен бы ее обрадовать, но почему-то не обрадовал; ей хотелось чего-то другого. Мне уже тридцать два, — продолжал Лаури. — Тридцать мне исполнилось там, на фронте, и я думал, до этого уже не доживу. А теперь я вернулся и, может, сумею обо всем этом забыть, если только удастся начать новую жизнь.

Клара смотрела на него во все глаза. Она ничего не поняла.

— Боишься, что он сюда нагрянет? — спросил Лаури.

— Нет.

— О чем же ты беспокоишься?

Клара протиснулась мимо него.

— Надо приготовить ужин, — сказала она.

— Бог с ним, с ужином.

— Тебе ж надо поесть, и Кречету…

— Бог с ним со всем. Пойдем-ка.

— Лаури, я не могу.

— Пойдем.

Клара несчастными глазами уставилась в пол. Она была как выжатый лимон — ушла, иссякла вся ее сила и вся ненависть, благодаря которой Лаури так долго был с нею, словно и не уезжал. Так вот оно что, она только и жила этой ненавистью, только ею и держалась! А теперь, когда он и правда здесь, перед нею, даже не вспомнить, за что же она его ненавидела.

— Подлец ты, — прошептала она. — Нагрянул, как с неба свалился… ах ты…

— Дай-ка я тебя успокою, — сказал Лаури.

Клара подняла глаза — он улыбался той самой, незабываемой улыбкой.

— А малыш все играет во дворе, — сказал Лаури. Он приподнялся на постели и глядел в окно. Клара лежала неподвижно и смотрела, как плавно, мягко изогнулась его спина. — Всякий другой лез бы сюда, приставал, а он — нет. Как это он все понимает?

— Смекалистый, в отца.

— Почему он такой тихий?

— Он не тихий. Он тебя испугался.

— С чего ему меня пугаться?

— Заявился чужой человек откуда ни возьмись, пришел задворками… Я и сама испугалась.

— И сейчас боишься?

Хотелось сказать сердито — да, она всегда будет его бояться, ничего она против него не может, такая у него над ней власть, и это страшно… Но она смолчала, лежала не шевелясь. Влажные от пота волосы спутались, разметались по подушке. Чувство такое, словно вся она запачканная, избитая.

— Прости, если я… расстроил тебя, — мягко сказал Лаури.

Он опять прижался к ней, уткнулся в нее лицом, и Клара ощутила, какой слабой может быть человеческая плоть, даже плоть мужчины, как непрочно держится она на костях; вдруг бы это тело было расстреляно, разорвано в куски, что тогда? Вдруг бы пули, что свистели вокруг Лаури во тьме, где-то там, в Европе, на другом краю земли, не миновали его, а вонзились в его тело, что тогда? Он бы не вернулся, больше не обнял бы ее. Только тело Лаури ей и дается, только его она и может увидать и коснуться, а оно гнило бы сейчас где-нибудь во рву, и она бы даже не знала, как называется то место, даже вообразить бы его не могла, не хватило бы сил и уменья… что тогда? Она погладила его по спине, ладонь стала мокрая от пота. Вот только это ей и остается. Какие они оба слабые — и она, и Лаури; страшная сила, что скрыта в его теле, в крепких, мускулистых ногах, обернулась слабостью — и не той слабостью, какая бывает перед сном, а тяжкой, сродни самой смерти, словно их тела, еще вздрагивая от недавней неистовой страсти, погрузились в океан пота, на самое дно. Кажется, где-то глубоко в ее теле жестоко разбередили тайную рану — и ушли, иссякли все ее силы, и опять она беспомощна.

— Вот скажу Ревиру, что мы уезжаем, а он что скажет?

— У него есть жена.

— Но он меня любит, — прошептала Клара. — Он хочет на мне жениться.

— Черт с ним.

— Он меня любит.

— Плевать я хотел на чью-то там любовь.

— Он и Кречета любит…

— Опять же наплевать.

— А вдруг я тебе надоем и ты опять меня бросишь?

— Этого не будет.

— Почем ты знаешь?

— Знаю.

Они снова замолкли. Клара прислушивалась к дыханию Лаури, ощущала его дыхание на своей коже. Сказала сонно:

— Но ведь ты… Лаури, ведь с тобой никогда не угадаешь. Взбредет тебе что-то в голову, незнамо откуда, как во сне, и сразу тебе вынь да положь, а как получил свое, сразу надоело. И с людьми так, и если куда поехать, чем заняться. Сколько можешь на свете увидать и потрогать, то все твое, у тебя мир большой. А вдруг я из него вывалюсь, толкнет меня — и упаду через край. Тогда как?

— Не говори глупостей, Клара.

— И малыш тоже. Вдруг все про него позабудут. Ты всегда так спешишь…

— Нет.

— Я уже не маленькая, Лаури. Мне страшно, ты теперь со мной такое можешь сделать…

— Я всегда о тебе заботился, детка.

— О господи!

— Просто ты хотела получить от меня больше, чем я хотел дать.

Клара села на постели. Неохота было смотреть на Лаури. Как будто оба они преступники, оба — слабые, друг друга подозревают, и вовсе им не хорошо друг с другом, как было ей хорошо с тем малым с заправочной станции… он-то был не Лаури, а она все-таки чувствовала в себе Лаури. Жара, духота невозможная. Клара всегда любила эту спальню, а теперь комната будто чужая. Будто не только Лаури здесь нет места, но и ей тоже.

Она вновь дала себя обнять. А память шарахнулась в прошлое, к другим его объятьям, и еще дальше, к той ночи во Флориде, много лет назад, когда он взял мочалку и принялся ее отмывать, отделывать на свой лад, а то она, видите ли, была для него плоха. Или, может, она не права, может, несправедливо судить его за это?.. Вспомнился тот, тогдашний Лаури и она сама — будто это было не ее тело, она тогда будто смотрела на себя со стороны. Лаури все тот же, и ее все так же отчаянно тянет к нему; быть с ним вот так — чего ей это стоило, каких неистовых усилий, и вот родилось это зернышко, любовь, которая останется в ней навсегда. Вовек не вырваться из его власти. И все равно сейчас она ему скажет совсем другое.

— Нет, пожалуй, я с тобой не поеду, — сказала она.

— Что?

— Я не еду.

Кончиками пальцев он тронул ее лоб — очень вышло странно. Лицо ошеломленное. Клара закрыла глаза, чтобы не видеть его таким. Ей стало тошно.

— Ты не едешь со мной? — переспросил Лаури.

Клара поднялась с постели, накинула халат. Ситцевый розовый халатишко, мятый и не очень-то чистый. Подошла к окну, выглянула. Лаури не шелохнулся. Немного погодя она обернулась, поглядела на него через плечо, прищурилась — вдруг увидит такое, чего видеть совсем не хочется. Лаури пристально смотрел на нее, легонько постукивая пальцами по зубам.

— Передумала? — спросил он.

— А я никогда по-другому и не думала.

И Клара опустила голову Волосы томно, лениво колыхались, закрывая лицо. Наверно, она сейчас похожа на одну женщину на картине, той ничего не приходилось решать самой, ни о чем не надо было думать, у той все решилось просто: какой-то художник выбрал из всей ее долгой и сложной жизни одну только минуту, в эту минуту ее и нарисовал, а потом хоть пропади она пропадом — кому какое дело.

— Ты хочешь всю свою жизнь дожидаться, пока умрет другая женщина?

— Надо будет — подожду.

— И твой сын это понимает?

— А я не знаю, что он понимает. Он еще маленький.

— Может быть, он понимает больше, чем ты думаешь.

— Может быть.

— Ну а Ревир? Вдруг ему скажут, что я приезжал?

— Уж не ты ли ему скажешь?

— Допустим, я.

— Валяй говори, раз тебе так хочется.

— Допустим, я ему расскажу и о том, что было раньше. Четыре года назад.

— Валяй рассказывай.

— И тебе все равно?

Клара опустила глаза.

— Ты ему не расскажешь, Лаури.

— Почему бы и нет?

— Потому что не расскажешь. Ты так не сделаешь.

Оба помолчали. Клара подняла глаза, встретилась взглядом с Лаури, он смотрел прищурясь.

— Почему это я так не сделаю? — спросил он.

— Потому что знаешь — я тебя люблю. Не станешь ты мне вредить, на что это тебе.

— А если ты меня любишь, какого черта…

— Я теперь не такая, как была! — сказала Клара. — Я стала другая… я взрослая, у меня ребенок… у меня вон сколько времени было, я сколько обо всем думала…

— Клара…

— У тебя много всякого, о чем ты думаешь, а я ничего этого не понимаю, — сказала Клара. Она говорила тихо, спокойно, очень старалась, чтоб голос не сорвался на крик. — Мне за тобой не угнаться. Потому тебе и надо было другую женщину, и ты опять захочешь другую…

— Если дело в этом…

— Нет, не в этом. Я все равно бы с тобой поехала.

Несколько лет назад поехала бы, не побоялась… черта с два я тогда боялась. А теперь все по-другому.

— Клара, ты бы могла так мне помочь, если б захотела.

— Ничего я не могу тебе помочь.

Лаури тяжело дышал.

— Мне худо было не только оттого, что меня ранило, тут еще другое, — сказал он. У него кривились, дергались губы, так трудно было ему об этом говорить. — Одно время я болел. Лежал в больнице в Вашингтоне. Пришлось им меня усмирять… очень они старались привести меня в чувство…

— Господи… — прошептала Клара.

— Я не хочу к этому возвращаться, понимаешь, думать об этом не хочу, — резко сказал Лаури. — Там, в Канаде, мы можем все начать сызнова, и малыш тоже, он так мал, ничего не смыслит… и у нас будут еще дети…

— Лаури…

— Не могу я ничего понять. Непонятная жизнь. Лаури закрыл глаза, крепко зажмурился, словно чтоб не видеть чего-то, что летает вокруг, метит в него. — Я не про то, что здесь. Здесь все спокойно. Вон сад у тебя… Все остается на месте. А там… не успеешь оглядеться, разобраться, все уже перевернулось. Как понять, что сам делаешь? Что творится вокруг? Не могу я так жить.

— Лаури, послушай.

— Не могу я так жить. Это меня угробит.

— Лаури, я никак не могу с тобой поехать.

Он минуту помолчал.

— Ладно, — сказал он.

Клара вышла на кухню и стала его ждать. На крыльцо поднялся Кречет — наверно, заметил ее. Тоненький, робкий, лицом вылитый отец, а волосы Кларины, он стоял на крыльце и смотрел в кухню такими глазами, словно время разверзлось перед ним как пропасть, словно он по-настоящему еще не родился. Так он стоял и робко ждал. Клара посмотрела на него как на чужого. Между нею и Лаури только одна преграда — этот малыш: не будь его, она бы наскоро собрала кой-какие вещички, они вдвоем добежали бы до машины Лаури, машина рванула бы с места — и кончено. А что там дальше — Канада, не Канада, будут еще дети, нет ли — плевать она на все хотела!

Но вот он, мальчонка, стоит и смотрит на нее. И Клара сказала:

— Иди в дом, Кречет, сейчас дам поужинать.

Мальчик замялся.

— Тот человек уезжает, — сказала Клара.

Сын вошел. Не забыл притворить за собой дверь осторожно, без стука. Осторожно, почти хитро обвел глазами кухню, будто высматривал — может, что не на месте? Клара небрежно погладила его по голове, тяжело уронила руку ему на плечо. Мальчик слегка поморщился, но смолчал. Оба ждали, чтобы к ним вышел Лаури.

— Хороших ямок накопал? — спросила Клара. — Помогал тебе Пират?

Сын покачал головой — нет, мол. В кухню вошел Лаури.

— Обожди, я сейчас дам поужинать, — сказала Клара.

— Я не голоден.

— Все голодные, — сказала она. Она совсем не хотела, чтобы голос ее прозвучал так резко, так безнадежно. Лаури и Кречет переглянулись, оба странно смутились. Лаури точно оглушило, что-то в нем сжалось, затаилось, а в Кречете чувствовалась застенчивость, этого Клара в детях, да еще в мальчишках, терпеть не могла.

— Фу ты, бог ты мой, нельзя же не евши, — прибавила она. — Дать тебе чего-нибудь?

— Я же сказал, не надо.

Клара с Кречетом вышли за ним на заднее крыльцо.

— До темноты еще несколько часов, — сказала Клара. — Думаешь далеко проехать или…

Так они и разговаривали при мальчике, и Клара чувствовала: что-то ее толкает все дальше на край пропасти, и хотелось заорать на Лаури — пускай убирается, пока еще не поздно, пока не все еще рухнуло. Скажи он те слова, что надо, взгляни он на нее, как надо…