Этот странный душевный голод терзает только мужчин, ее он не касается. Она их не понимает. Разве что изредка задаст Ревиру какой-нибудь безобидный вопрос о его доме:

— А там у вас тоже такие сквозняки? А когда в доме грудной, у него отдельная комната?

Ей представлялось нечто необъятное, неизведанное — огромный каменный дом, окруженный старыми вязами, ему уже сто лет, а он куда лучше новых домов, конечно же, все в нем просто замечательное. Джуд как-то рассказал, что на хлебных амбарах большими черными буквами выведено РЕВИР, это поразило Клару до глубины души. Она закрывала глаза и пыталась вообразить, каково это — увидеть свое имя, написанное вот так на стене. Просто не укладывается в голове, что человек, который сейчас на кухне, в этом старом доме, смотрит, как она играет с ребенком, и тот, у кого свои амбары и на них написано его имя, — это один и тот же человек. Просто не верится! Как один-единственный человек может столько всего охватить? И наоборот — как нечто огромное, всем видное имя на стене, может уместиться в этом человеке? Правда, он рослый и сильный, но все равно он слабый — оттого, что любит ее.

Она спрашивала Ревира, есть ли его сыновьям где играть возле дома? Сильно ли они выросли? Есть у дома крыльцо, где можно посидеть летним вечером? А громоотвод есть? А уютный садик? А камин? А кухня чистенькая и уютная или большущая, как тут у нее, и там тоже гуляют сквозняки?

Миновала зима, и весной Клара опять начала мечтать о Лаури. Может, он уже возвращается? Порой она часами бродила с малышом вокруг дома, глядела на дорогу и ждала, сама не зная чего. А в минуты, когда понимала, чего ждет, искренне возмущалась: в ее жизни теперь нет места для Лаури. Ни от чего этого она ради него не откажется. И все-таки она смотрела на дорогу и ждала, и порой по ночам вставала, плохо соображая спросонок, и пыталась разобраться в своих мыслях: что же за сила скрыта в ее теле, какие в ней таятся непонятные, темные глубины, где нет ни имен, ни лиц, ни воспоминаний, только страсть, которая не желает мириться с неторопливым течением будней?

Летом, вскоре после того, как Кларе исполнилось восемнадцать, умерла Соня, и Клара пошла на похороны. Ревир как раз уехал в Чикаго, Джуд по доброте душевной согласился посидеть с малышом, и Клара на своей машине поехала на кладбище при маленькой церквушке, в десяти милях от Тинтерна, где должны были хоронить Соню. Она уже давно не вспоминала прежнюю подругу, и весть об этой смерти сперва совсем ее не задела, будто строчка в газете о ком-то постороннем. А потом мысль о Соне начала точить ее неотступно: как часто они бывали вместе в ту нору, когда кончалось их детство… давно это было, уже годы прошли, но они и тогда не были детьми.

В церкви стояла тишина. Там была мать Сони, мальчишки и девчонки — Сонины братья и сестры, и еще какая-то родня, старухи, которых Клара никогда прежде не встречала, все в черном; они сидели во втором ряду, унылые и словно придавленные. Народу было немного. Клара приметила несколько знакомых лиц; что ж, пожалуй, сегодня эти люди не станут смотреть на нее такими уж ненавидящими глазами, ведь они думают — она такая же, как Соня, а стало быть, рано или поздно и ей, как Соне, не миновать кары за все грехи. Да так оно и бывает, подумалось ей, рано или поздно уж непременно будешь наказана. Есть ли за тобой вина, нет ли, а наказания не избежать. И вот она сидит в ситцевом черном платье, пониже надвинув на лоб черную шляпу с большими полями, чтоб не видно было челки, и смотрит на гроб, а над гробом сыплет то льстивыми, то сердитыми словами священник, уговаривает собравшихся подумать о странном невидимом боге, который каким-то образом всегда и везде присутствует в этом мире, и, однако, никак его не сыщешь… под конец Клара чуть было не закричала, чтоб он заткнулся, к чему Соне вся эта трепотня? Бывают же такие зануды, весь век только и знай чешут языками, подумала она.

Что бы он там ни болтал, как бы ни прикрашивал горькую правду, а Соня умерла — вот и все. Гроб закрыли крышкой. Давным-давно, еще до того, как появился Ревир и перевернул всю Кларину жизнь, Соня была самой лучшей ее подругой, они спали в одной постели и разговаривали ночи напролет, а теперь Клара сидит в церкви, крепкая, здоровая, а Соня лежит мертвая, и все мрачно смотрят на ее гроб, точно не поймут, зачем их сюда занесло в такой славный, погожий денек. Сбоку Кларе видно лицо Сониной матери — бледное, с ястребиным носом, и по лицу ничуть не заметно, — чтобы она горевала. Оно давно уже разъедено унынием, и от всякой новой напасти только еще глубже врезаются морщины, будто подтверждают, что она отродясь ничего хорошего и не ждала. Да, но ведь про нее всегда говорили, будто она малость чокнутая, откуда ей знать, что сейчас надо чувствовать. И вообще, почем знать, какие тут положены чувства? Соню удавил любовник, она почти год с ним жила, а теперь он в тюрьме, и его самого убьют, а жена его ходит повсюду и скандалит, и почти все время пьяная… и совсем непонятно, что уж тут чувствовать. Просто Соня не выпуталась вовремя — вот и все.

Панихида кончилась. До Клары лишь минутой позже дошло, что священник уже замолчал, так устала она от его красноречия. Все зашевелились, в церкви опять стало жарко и душно. Сонин старший брат и еще какие-то парни неловко выступили вперед, подняли гроб. Клара невольно поморщилась, она вдруг ощутила, какой тяжестью давит им на плечи мертвое Сонино тело… Но они подняли гроб легко, вышли из дверей на яркое солнце, обогнули церковь; лица у них были хмурые, даже немного надутые, этим молодым ребятам явно было не по себе среди стольких женщин. Все остальные, кто тут был, вереницей потянулись за гробом, словно бы даже заспешили, но за притворной поспешностью угадывалось: идут смущенно, нехотя. На улице все стало другим, каким-то ненастоящим. Клара вдохнула запах разогретых, прокаленных солнцем кукурузных и пшеничных полей, невольно подняла глаза к небу — где-то там раскинулось будущее, и нет ему ни конца, ни края. Там все может случиться, надо только оставаться в живых. По жилам течет кровь, во всем теле едва уловимая дрожь, и чувствуешь себя легко как пушинка, а Соня в гробу, наверно, тяжелая-тяжелая, и ее уже притягивает иссушенная солнцем земля. Это несправедливо, подумалось Кларе, но она жива, а Соня умерла. Что-то блеснуло перед глазами — аметистовое кольцо, которое купил ей Ревир.

Могила уже ждала. Клара нагнала остальных и застыла на месте: дальше идти некуда. Она вглядывалась в лица тех, кто стоял по другую сторону зияющей ямы, и наконец-то из глаз брызнули слезы. Трудно поверить, что в этом ящике лежит Соня. Они не виделись много месяцев, пожалуй, год. Что ей до Сони? Все какое-то призрачное, ненастоящее — эта ласковая теплынь, безжалостный черный гроб, и вокруг — голоса невидимых птах и жужжанье пчел, нудно бубнящий голос священника и эта яма, вырытая в земле, где все дышит миром и покоем, древние, покосившиеся кресты и памятники, густая, непролазная трава и забытые, заброшенные горшки, из которых торчат скелетики давным-давно высохших цветов… И среди всего этого, пока священник упрямо тянул свое, что еще ему там оставалось досказать, Клара вдруг с отчаянием подумала о Лаури. Нельзя, невозможно прожить всю жизнь и умереть — и так больше его и не увидеть! Вдруг она умрет, и ее похоронят, как Соню, вокруг будут стоять чужие люди, которые плевать на нее хотели или, может, верят, что это божья воля и кара за грехи, — а Лаури в это время будет невесть где, а может, он тоже умрет, и его тоже похоронят чужие, равнодушные люди и даже знать не будут, кто он такой… нет, невозможно! Что-то взбунтовалось в ней от этой мысли и неистово рвалось наружу. Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

Потом все кончилось. Люди с облегчением отворачивались от могилы, разбивались на кучки, чаще всего по семьям, и расходились. Почти все они терпеть не могут друг друга, дома каждый вечер ругаются, а вот тут сошлись в кружок, кто из приличия, кто по привычке, а кто назло другим, и только Клара здесь одна как перст. Священник собрался было подойти к ней, видно, хотел этим что-то доказать, заставить ее всерьез задуматься о будущем… как будто ее кто-нибудь когда-нибудь придушит! Но она ускорила шаг, и он ее не догнал. Она никому ни слова не сказала, даже Сониной матери. Ей нет дела до них до всех. Теперь, когда Соня умерла, ей нет дела и до Сони.

Она покатила прочь, даже не оглянулась, не хотелось видеть, какое облако пыли она подняла и как смотрят ей вслед — хмуро, осуждающе, в уверенности, что и ее, как Соню, настигнет кара. Она вела машину и молча плакала, слезы текли ручьями, жгли ей щеки. Она думала о Лаури. От воспоминаний о нем больно сжималось сердце. Она представляла себе его лицо, пыталась вспомнить, как он говорил, слегка вскидывала голову, будто молча с ним спорила. Мимо проносились поля, она их не замечала. Даже не знала, в какую сторону едет. Свернула от церкви на первую попавшуюся дорогу, совсем не туда, куда надо, — на какой-то пыльный проселок из тех, что никуда не ведут. И ехала долго, все быстрей, быстрей, а глаза горели от слез, и угрюмо сжимались губы протестом против той упрямой силы, что в конце концов заставит ее развернуть машину и поехать домой.

Примерно через час она подъехала к какому-то городку, на придорожном указателе стояло: ФЭЙРФАКС, 2500 жителей. Никогда она в этом Фэйрфаксе не бывала. Городишко ничуть не лучше Тинтерна, корявый и несуразный, только и разницы, что лепится на склоне холма. Клара сбавила скорость, собираясь проехать через город, и увидала заправочную станцию — маленькое старое зданьице, когда-то выкрашенное в зеленый цвет. Всего-то две огромные уродливые бензоколонки и подъездная дорожка, не мощеная — просто добела высушенная солнцем глина. Клара свернула к станции.

Она сидела за баранкой, тяжело дыша, сердце все еще сильно билось. Из двери вышел заправщик, заспешил к ней, наклонив голову, а может, только старался всем своим видом показать, будто спешит. Клара мельком заметила — позади него на пороге встал еще какой-то человек. Что-то вскинулось в ней, показалось — она тонет, сейчас захлебнется… но это был чужой. Только ростом да чуть сутулыми плечами он напомнил ей Лаури, и она обозлилась на себя. Заправщик суетливо подошел к ней, а у нее глаза красные и волосы растрепались на ветру, но ей все равно, что он подумает… и она угрюмо сказала:

— Налейте мне бензину, который подороже.

Взялась было за сумочку, будто хотела показать, что у нее есть деньги, и опять уронила ее на сиденье. Заправщику на вид за сорок — сухопарый, тупое лицо обсыпано веснушками. Клара вылезла из машины. Дверцу оставила настежь. Сердце все еще громко стучало, и казалось, все вокруг качается, а почему — непонятно, не из-за Сони же, ведь ее уже нет? А из-за Лаури тоже не может быть — с чего бы? Она его ненавидит! Плевать она на него хотела!

Солнце так и пекло, слепило глаза. Клара обошла машину кругом, словно пробовала, держат ли ноги. Оглядела свои голые до плеч руки, пальцы, кольцо, мерцавшее густо-лиловым огоньком в ярких солнечных лучах, и только тут поняла — а ведь она проделывает все это напоказ, для того, в дверях заправочной. И поглядела в его сторону. Он тянул какое-то питье прямо из горлышка и в этот миг оторвался от бутылки. Утер рот рукавом, и на губах Клары задрожала невольная улыбка. Он шагнул с порога на плотно убитую землю, для порядка нашарил в кармане пачку сигарет, это означало, что он заметил Клару, и она запрокинула голову, словно затем, чтоб солнце высушило ресницы, а может, просто чтоб показать себя — вот я какая. И тот сразу подошел, уперся ногой в крыло, дескать, недурна машина, потом искоса поглядел на Клару.

— Кой-кто гнал во весь дух, — сказал он.

Клара обеими руками откинула волосы со лба. Откуда ни возьмись разлилась внутри лукавая лень; то неистовое, что бушевало в ней всего лишь несколько минут назад, теперь затаилось и ждет.

— Вы что, тут работаете? — спросила она.

— Черта с два.

Он допил лимонную шипучку, повернулся и запустил бутылкой в стену заправочной станции. На стене осталось белое пятно.

— Ты что делаешь? — окликнул заправщик спереди, из-за капота машины.

Этот только засмеялся. Клара улыбнулась, заметила, что он следит за нею, и медленно обнажила в улыбке зубы — так улыбнулась бы кошка, если б умела улыбаться. Волосы у него темные, влажно блестят, линялая рубаха впереди чем-то запачкана, и старые синие штаны перепачканы смазкой; а лицо молодое, нетерпеливое. Он взялся за антенну, торчащую над капотом машины, чуть пригнул к себе, отпустил. Поглядел на Клару. Она все улыбалась. Он утер лоб, потом рот, слегка сжал кулак, по-прежнему не сводя с нее глаз.

— Вы не здешняя, уж это точно. Из каких мест?

— Да так, проездом, — сказала Клара.

— А куда едете?

Она неопределенно пожала плечом.

— Может, что стряслось? — сказал он. — Вы, видать, плакали?

Клара отвернулась, спросила заправщика:

— Сколько с меня?

Он ответил, Клара сунулась в открытое окно машины и, стоя на одной ноге, дотянулась до сумочки; достала доллар, подала заправщику; тот, другой, который прежде с ней заговорил, подошел совсем близко, она даже разглядела спрятавшийся в брови маленький белый шрам.

— Если ты живешь за городом, могу тебя подвезти, — сказала ему Клара.

Этак мечтательно сказала, глядя на него в упор, и он не успел отвести глаза, не успел опомниться, ответил не раздумывая:

— Я не прочь, — и кивнул раз-другой.

Клара обежала машину кругом, села за баранку; он уже сидел рядом, неуклюже подобрав длинные ноги, от него пахло потом, он искоса поглядывал на Клару с натянутой, нарочитой улыбочкой, совсем такой же, какою улыбалась и она.

Она проехала через весь город, и машина снова побежала глухим проселком.

— Нравится тебе здесь жить? — спросила Клара.

— А я через месяц иду в армию, — был ответ.

— Ну а вдруг и наши ввяжутся в ту драку? — сказала она.

Она знала лишь то, что уловила из разговоров Ревира с Джудом: в Европе дерутся. Парень только фыркнул, он явно презирал и войну, и Кларин вопрос.

— Там и убить могут, — сказала она.

И поглядела на него: ему года двадцать два — двадцать три, и, если его скоро убьют, сейчас она ему очень даже кстати. Она вела машину, а он искоса следил за ней. Лицо его опять покрылось испариной, хотя он только что утерся, рубашка промокла, хоть выжми, и крепкие бицепсы блестят от пота, будто маслом смазаны.

— Я сперва обозналась, приняла тебя за одного человека, — сказала Клара.

Мягко, вкрадчиво сказала. Он поежился, точно ему было неловко сидеть.

— Жалко, что я не тот человек.

— Не стоит жалеть, — возразила Клара.

— А мне еще как жалко, — сказал он.

Она остановила машину, и минуту-другую они сидели, не глядя друг на друга, потом вылезли наружу, так осторожно, словно пробовали — тверда ли под ногами земля. И он пошел к Кларе вокруг машины, ведя ладонью по горячему капоту. У самой дороги стеной стоял лес, по опушке от столба к столбу — колючая проволока: тут размещалась какая-то воинская часть.

— Как по-твоему, если кто сюда зайдет, сразу вышлют солдат? — спросила Клара.

Спутник подхватил ее под локоть, помог перескочить через канаву. Поднял как мог выше проволоку, чтоб Клара нырнула в просвет, и она вбежала в лес, распущенные волосы разметались, что-то росло внутри, толкалось в груди, в горле, того и гляди задушит. Росло, не отпускало ни на миг, заставляло улыбаться шалой, лихорадочной улыбкой — не спутнику, а лесу.

Парень догнал ее, схватил так, точно ждал этого долгие часы. Он шумно, прерывисто дышал. Они упали наземь, и все случилось так быстро, точно это опять сон, и лица Лаури не видно, она крепко обнимает его за шею, а у самой нетерпеливым ожиданием перехватило горло.

— Ну же… Ну… — сказала она.

И все мысли оборвались, она предалась этому человеку и погружалась в необъятную, темную пучину, на дно океана, где нет ни лиц, ни имен, лишь чьи-то неясные тела, к ним тянешься, чтоб утолить свое мученье; ничего не было до этой минуты, ничего не будет после. Она крепко зажмурилась, незачем думать о Лаури, он и так с ней, он в теле этого, чужого… под конец она стиснула зубы, с силой вжалась ртом в его твердый подбородок, чтоб не закричать. А потом он не сдвинулся, не лег рядом, но продолжал всей тяжестью прижимать ее к земле, словно добычу, завоеванную ценой немалых усилий, и целовал, будто искупая то, чего они не успели раньше. Он был весь в поту и все еще тяжело дышал. Клара отвела влажные волосы с его лба, сжала его лицо в ладонях, отвечая на поцелуй. Ей казалось — она тонет, захлестнутая жаром его тела, тонет во всем, что есть на свете жаркого, влажного, дурманящего, она не в силах с этим совладать и это осмыслить, она любит всякого, кто вот так к ней придет, она захлебнулась любовью, и никогда ей не выплыть.

Когда она вернулась домой, уже вечерело. Во дворе Джуд играл с малышом. Какое у него, оказывается, мягкое лицо, видно, его легко ранить, а взгляд испытующий — верно, беспокоился, не случилось ли с ней чего. Она вылезла из машины, оглядела свое пыльное, измятое платье, босые грязные ноги — и невесть зачем надела черную шляпу и пошла к ним навстречу. Подхватила сынишку на руки, поцеловала, благодарно закрыла глаза. Земля под ногами — и та словно преобразилась, стала прочной, надежной; ее ребенку хорошо, и от этого ей тоже хорошо; а телу после тех дней с Лаури ни разу не было так легко. Тут она увидела, как смотрит на нее Джуд.

— Я сбилась с дороги, — сказала она и прижалась лицом к малышу, чтоб не надо было смотреть на Джуда.