* * *
      Не могла не заинтересовать читателя и корреспонденция нашего нового ленинградского спецкора Николая Шванкова "На Пулковских высотах". Он рассказывает о том, что немцы не раз пытались прорваться к Пулкову ключевой позиции ленинградской обороны, но каждый раз были биты. Пулково остается неприступным. В бессильной злобе фашисты обрушили на Пулково ливень снарядов и бомб. Они не пощадили ни астрономическую обсерваторию, основанную выдающимися русскими учеными свыше ста лет назад, ни исторические здания, ни фонтаны, ни тенистые деревья парка. Руины Пулкова отчетливо видны на фотоснимках нашего корреспондента М. Пригожина, помещенных под статьей.
      Наш спецкор писатель Лев Славин, побывавший вместе с Михаилом Светловым на Пулковских высотах, рассказал мне, что, когда поэт увидел здесь пушку с "Авроры", он произнес такую афористическую фразу:
      - Подумай! Сама Октябрьская революция стреляет по немцам...
      * * *
      В сегодняшнем номере газеты опубликована статья майора Н. Исаева "Чему учит боевая жизнь". У нее подзаголовок "Заметки политработника". Автор бывший комиссар полка, ныне заместитель командира полка по политической части, в недавнем прошлом батальонный комиссар, а теперь - майор.
      Политическим работникам, в соответствии с Указом об установлении в Красной Армии полного единоначалия, присваиваются общие для всех командиров звания. Встречаю своих знакомых дивизионных и корпусных комиссаров - многие из них вот-вот наденут полковничьи или генеральские знаки различия. В редакции тоже составляются списки для присвоения командирских званий нашим работникам. Больше всех довольны те писатели, у которых были интендантские звания. Вспоминаю, что еще на Халхин-Голе из всех писателей, работавших в "Героической красноармейской", только у Ставского были комиссарские петлицы; остальные, в том числе Славин, Симонов, Лапин, Хацревин, ходили в интендантских званиях, неизвестно кем, когда и почему установленных для литераторов. Нередко они сами подтрунивали друг над другом, вспоминая злую тираду Суворова о корыстолюбивых интендантах. Иногда их даже принимали за военных врачей или интендантов, носивших, как известно, петлицы и околыши такого же цвета, и требовали скорой помощи раненым или отчитывали за перебои с пищеблоком, и нашим писателям приходилось доказывать, что они в медицинской науке разбираются не больше, чем в пищеблоках, каптерках и других интендантских делах. С этими званиями они пришли в "Красную звезду". Но здесь мы самовольно заменили им зеленые петлицы на красные, комиссарские... А теперь все эти проблемы разрешены.
      Но вернусь к статье Исаева. Он ставил очень острые, животрепещущие вопросы политической работы в массах, доказывал, что эта работа должна вестись беспрерывно. Многие политработники, отмечает он, занимаются работой с людьми главным образом перед боем и после боя. На опыте своего полка, его трехмесячных боев в верховьях Дона он показал, к каким отрицательным последствиям это приводит. Был случай, когда из-за паники наши подразделения оставили высоту, только что завоеванную немалой кровью; некому было рассеять эту панику - политработники, подготовив бой, во время его не были с бойцами... Выводы майора: политработа не терпит сезонности. Она должна вестись непрерывно... И перед боем, и после него, а в особенности в момент наибольшего боевого напряжения. Политработник не имеет права ни на секунду упускать нити, связывающие его с красноармейской массой. Он обязан пристально следить за настроением людей и живо реагировать на него.
      * * *
      В номере - очерк Василия Ильенкова "Старый солдат" - о встрече в прифронтовой деревне со старым солдатом Степаном Дмитриевичем, в прошлом шахтером. Этот семидесятидвухлетний старик, отправивший на войну двух своих сыновей, сам был испытанным воином. Прошел действительную службу, воевал в русско-японскую войну, в первую мировую - под Перемышлём, знал, почем фунт солдатского лиха.
      Писатель слушал его рассуждения о войне, о немцах, особенно примечательны были взгляды ветерана на роль командира. Ильенков передал их, сохранив колорит солдатского языка:
      " - Значит, побьем все-таки, Степан Дмитрович?
      - Да ведь если я тебе скажу: побьем, то это одни мои слова. А слова вода. На факте дело надо показывать, дитенок миленький! Ежели бы я молодой, как под Перемышль ходил, то я бы показал по существу команды. Эх, ежели бы мне дали голос. Я бы его сбоку! От командира большое значение. Был у нас один, все, бывало, кричит, а без толку, и рота его, как куры мокрые. А наш был командир - орел! Солдаты им были довольны, подход к ним хороший имел. Строгость соблюдал и насчет перекурки было свободно. Солдаты его сильно уважали. Бывало, как скомандует, - все за ним... С солдатом надо умеючи воевать, тогда он какую хочешь крепь возьмет... Как кошка будет царапаться. И тогда тебе все четыренадцать королевств нипочем...
      И продолжал:
      - Вот как-то сидели мы летом, обсуждали своим умом, как бы немцу дать трепыховку, и вваливается тут ко мне в избу, вот прямо на эту скамью, лейтенант... Молоденький, а весь в крови. Одиннадцать ран получил. Ну, попоил я его молоком, а сам гляжу на него, и душа моя радуется: есть в России орлы! Рана для солдата - почет. Таких бы вот командиров побольше. Тогда мы будем наскрозь непобедимые..."
      Читал я этот очерк и был уверен, что его все с интересом прочитают...
      Дорогой для нас человек, писатель Вячеслав Шишков прислал очерк "Гость из Сибири". Кратко о его сюжете. Из Сибири прибыл эшелон с подарками для фронтовиков. Из эшелона на встречу с бойцами вышел высокий дюжий старичина Никита. Встреча состоялась на полянке среди леса, куда после горячих боев была выведена на отдых рота старшего лейтенанта Деборина.
      Есть в очерке живые жанровые сценки. Колоритные диалоги. Пейзажные зарисовки. Точные портретные характеристики. Словом, емкий по содержанию очерк, в котором видна и рука и душа большого писателя.
      Не буду его пересказывать, приведу лишь один очень колоритный абзац:
      - И вот, ребята, - говорит дед Никита, бывалый вояка с медалями и двумя Георгиями на груди, - имейте в виду, на войне допрежь всего на врага озлиться надо, лютость в сердце чтоб жила. Да вот вам, слушайте. Как-то у нас, это еще в далекое время было, в селе съезжий праздник начался, чужих парней много понаехало. Напились, драться стали. Возле церкви на горе войнишка идет у них, пластаются стенка в стенку, человек по полсотни с каждой стороны. А мы, мужики, на завалине под рябинами сидим, разговоры разговариваем, балакаем. Глядь-поглядь: выскочил из соседней избы да шасть к нашей беседе парень пьяненький, Кешка. Силач, верзила, а в обыкновенной жизни - что твой теленок, кроткий, незлобивый. Кричит мне: "Дедушка Никита, дай мне по морде со всех сил!" - "Нет, не дам, отвечаю, ты мне худа никакого не сделал". А он: "Дай, тебе говорят! А то я шибко смирный, а мне беспременно озлиться надо: нешто не понимаешь - наших бьют..." Видит, что я не в согласьи, он к другому, он к третьему, нет, никто не желает обижать его, уж очень хороший парень-то. Он к Силантию, даром что его не любил: "Дядя Силантий, ну хоть ты дай мне в морду самосильно, в ножки поклонюсь тебе. Ну дай, ну дай ради Христа!" А Силантий рад, встал, развернулся, хрясь парня в ухо. Кешка едва устоял, крикнул: "Ну спасибо тебе, дядя Силантий, хорошего леща дал мне, спасибо!.. Теперича я в ярь вошел, теперича воевать могу... Всем башки сверну да на березы закину!" Тут Кешка наш плюнул в горсть, выпучил глаза да к войнишке ходу. Всех погнал там, всех побил. Вот вам... Раскусите-ка, ребята, сказ-то мой".
      Я и решился на столь обширную цитату, чтобы раскрыть главную идею очерка, столь образно выраженную писателем. Она - яснее ясного!
      Ноябрь
      3 ноября
      Поздняя осень сорок второго. Враг продолжает сидеть в Сталинграде со своими 22 дивизиями. Грохочет огромный советско-германский фронт. Когда и где мы нанесем свой ответный удар - этого я точно не знал, хотя приближение его чувствовал. А газете нельзя в этом случае опаздывать...
      В один из приездов Жукова в Москву из Сталинграда мне удалось побеседовать с ним - правда, лишь на ходу. Ничего, казалось, особого он мне не открыл. Но одна фраза тогда насторожила: "Отстоять Сталинград. Измотать и обескровить противника - сегодня это главное". Я вспомнил, что точно такую мысль он обронил в ноябре прошлого года, когда я был у него в Перхушкове накануне нашего контрнаступления под Москвой. В результате той нашей беседы родилась передовица "Разгром немцев должен начаться под Москвой", наделавшая столько шуму среди моих собратьев-газетчиков, пытавшихся узнать, что именно кроется за этой передовой. Тогда Жуков был откровеннее.
      Но, как говорится, шила в мешке не утаишь. Я часто заходил к заместителю наркома обороны начальнику тыла Красной Армии генералу А. В. Хрулеву. Помню, сижу у него, чувствую необычайное оживление. Разговоры идут об эшелонах, о переброске материальной части, продовольствия в район Сталинграда. А Хрулев, который всегда был со мной откровенным, поняв, вероятно, что я что-то учуял, и памятуя наказ Сталина держать все в строжайшем секрете, поспешил заметить: "Это - в помощь Сталинграду". Поди угадай - для обороны или наступления?!
      Кстати, даже командующий 62-й армией В. И. Чуйков признался, что о контрнаступлении трех наших фронтов он узнал лишь в ночь накануне наступления.
      А пока в газете идут неутешительные сообщения Совинформбюро и наших корреспондентов. "После длительной огневой подготовки, - сообщает Высокоостровский, - немцы начали наступать одновременно на трех участках: на северной окраине города, на территории завода и между заводами... Трудно сосчитать, сколько атак выдержали наши части в районе завода. Только одна стрелковая дивизия отбила за двадцать последних дней 32 крупных атаки, поддержанных танками и авиацией". Враг несет огромные потери. Происходит как раз то, что мне говорил Жуков, - перемалывание живой силы и техники врага. В газете все больше сообщений о том, как наши войска изматывают и обескровливают противника, - а это одно из важнейших условий наступающего перелома.
      * * *
      Только сегодня Совинформбюро сообщило, что наши войска оставили Нальчик. Трояновский рассказал, как это произошло: "...Пришла новая группа в составе 50 вражеских бомбардировщиков, а вслед за ней - еще группа в 40 самолетов. За какой-нибудь час или полтора немцы сбросили на наши боевые порядки более 100 тонн бомб, разрушив многие дзоты и окопы. Еще не ушли последние самолеты, как в долине показался первый эшелон танков из 40 машин, за ним следовал второй эшелон танков из 30 машин. На танках второго эшелона сидели автоматчики, а на прицепах были пушки и установки с шестиствольными минометами".
      Но нет, не парадным строем шли немцы. Наш корреспондент был в эти часы в боевых частях и видел, как советские воины отбивали одну атаку за другой. Однако силы были неравные, отмечает он, и под давлением врага наши части оставили Нальчик.
      * * *
      В газете много военных статей и корреспонденции. Выясняется, что большие потери противник несет не только на земле, но и в воздухе. Полковник В. Пошехонцев в статье "Воздушные бои за Сталинград" пишет: "От атак советских истребителей и огня зенитной артиллерии немцы потеряли большую часть своих самолетов и вынуждены восполнять потери за счет переброски авиачастей с других фронтов. В первых числах октября сюда была переведена с Ленинградского фронта 1-я эскадра бомбардировщиков, с Центрального - 51-я эскадра. Но и это не разрешило проблему. Тогда немцы переключили против Сталинграда всю авиацию соседних участков фронта".
      О том, какие потери несет противник, свидетельствуют такие данные, приведенные в статье: за последнюю неделю боев - с 24 по 30 октября - лишь в воздушных боях сожжено и подбито 80 немецких машин. И чтобы ни у кого не было сомнений, автор подчеркивает, что сюда входят только самолеты, уничтожение которых было подтверждено наземными войсками. А сколько потерь несет враг от ударов нашей авиации по аэродромам! Словом, и здесь идет перемалывание сил противника.
      В этой связи интересна статья В. Земляного "Штурмовики в боях против немецких истребителей". Дело было новым. Первый опыт. Понятно, как был полезен и нужен разговор о нем. Темы военных статей все более разнообразятся. Например, статья Героя Советского Союза генерал-майора инженерных войск А. Хренова "Штурмовые отряды саперов" или такие: "Система огня в горной местности", "Оборона командного пункта в уличном бою", "Ночной поиск в горах" и т. п.
      Где и в каких штабных инструкциях и наставлениях все это можно узнать, да еще с такими подробностями, подкрепленными боевым опытом. Я вовсе не хочу этим выпятить заслуги газеты. Таков уж закон работы вообще советской печати - она нацелена на то, чтобы собирать по крупицам опыт. А нам, в военной газете, в военное время, сам бог велел этим заниматься.
      Большой материал пришел из Новороссийска. Я уже говорил: Совинформбюро поторопилось сообщить, что город оставлен нашими войсками. В газете на этот раз напечатаны не репортаж, не корреспонденция, а снимки города (туда вылетел Хомзор). Вот уже три дня подряд мы их печатаем в газете.
      В сегодняшнем номере на всю первую полосу - панорама Новороссийска. И развернутая подпись под фото, своеобразный репортаж: на Южном участке фронта. Прошло уже свыше полутора месяцев, как немецко-фашистские захватчики ворвались в Новороссийск, однако им до сих пор не удается стать хозяевами города. Цемесская бухта и порт находятся под нашим артиллерийским, минометным и пулеметным обстрелом и не могут быть использованы врагом. Не удалось немцам овладеть и крупнейшими цементными заводами. На снимке: Наблюдательный пункт в районе одного из новороссийских цементных заводов. Старший лейтенант В. Жаворонков корректирует артиллерийский огонь по немецким позициям. Снято нашим спецкором Г. Хомзором 31 октября 1942 года. И еще много других снимков, в том числе с такой подписью: на цементном заводе. Бойцы занимают дом, очищенный от немцев.
      Не обошлось у фоторепортера без приключений. Он решил снять панораму Новороссийска с верхней точки. Помощник начальника штаба 1337-го стрелкового полка старший лейтенант Каневский провел его на чердак одного из высоких зданий. Обстановка была сложной, противник совсем близко, следит за этим зданием, обстреливает его. Только Хомзор сделал несколько кадров, как рядом разорвался снаряд. Корреспондента и штабного офицера оглушило. Надо было немедленно уходить. Когда пыль рассеялась, увидели: там, где была лестница, зияет пустота. Старший лейтенант быстро сориентировался - сорвал со стены электропроводку, и они спустились "по-альпинистски".
      У этой истории есть свое продолжение. Уже в мирное время Хомзор снимал в Крыму для "Известий", где он работает, фотоочерк об отдыхе трудящихся. К нему подошел немолодой человек и сказал:
      - Вот вы, вижу, фотокорреспондент. Теперь, наверное, работать легко. А вот я знавал одного репортера, которому для газеты снимки приходилось добывать дорогой ценой...
      И рассказал Хомзору тот самый случай в Новороссийске. Человек этот оказался тем самым старшим лейтенантом, который сопровождал фоторепортера на цементном заводе. Они обнялись. Обменялись адресами. Недавно Хомзор получил от него очередную весточку - Григорий Борисович Каневский живет в Запорожье, преподает историю в школе...
      6 ноября
      Уже два дня подряд публикуются предпраздничные материалы. Это прежде всего выступления наших читателей, фронтовиков. Старший лейтенант В. Крюков, коренной ленинградец, а ныне защитник своего города, выступил со статьей "Моя жизнь". Это о жизни на войне. Полковник А. Федоров в статье "Семья и Родина" рассказывает о том, как воюет его семья; все взрослые - на фронте. Капитан П. Артюхов в статье "Боевой курс" повествует о двух своих курсах: один - на штурмовку врага, а другой... Впрочем, пусть он сам расскажет:
      "Однажды пришлось мне пролетать над родным Заречьем, фронт уже близко надвинулся к Сухой Чигле, и захотелось мне хоть сверху, хоть на минутку взглянуть на дорогие моему сердцу места... Я кружился над селом, над самыми крышами, над полем, - люди пололи свеклу. Я сбросил вымпел. Всего несколько строк написал я своим землякам. Они узнали меня, махали мне руками, приветствуя, радуясь моему прилету, и я видел их лица, озаренные надеждой и верой в силу Красной Армии".
      Напечатан очерк Василия Гроссмана "Сталинградская переправа". Кто там был, никогда не забудет ее. Не раз переправлялся через Волгу и писатель, испытал все, что полагалось там испытать; береговые "статистики" подсчитали, что за несколько последних недель октября немцы обрушили на переправу восемь тысяч мин, пять тысяч снарядов и пятьсот бомб.
      В октябрьскую ночь Гроссман познакомился с человеком, который командовал баржей, служившей для переправы через Волгу. Это был Павел Власов, высокий, лет сорока, темнолицый сержант с карими глазами, отец шестерых детей, в мирное время - колхозный казначей. Узнал писатель и о его подвиге, совершенном накануне.
      Во время одной из переправ на середине Волги снаряд пробил палубу баржи, проник в трюм и там взорвался, расщепив борт на метр ниже воды. Началась паника, крики: "Тонем, тонем!" В эти страшные минуты, когда в дыру хлынула вода, когда страх смерти охватил людей, Власов сорвал с себя шинель, свернул ее и невероятными усилиями, преодолев напор воды, плотной, словно свинец, втиснул шинель в пробоину, навалился на нее грудью и сдерживал напор воды, пока не подоспела помощь. Бойцы, орудия, боеприпасы благополучно достигли берега.
      Писатель плавал на барже с Власовым, переправлялся на ту сторону, видел его нелегкую работу под огнем неприятельских пушек и авиабомб, слушал его неторопливую команду, обменивался репликами. Казалось бы, чего еще больше: есть готовая фабула, есть факты, личные впечатления, можно писать. Но для Гроссмана этого было мало. Он упросил паромное начальство отпустить Власова на сутки. Целый день и до утра сидел писатель с сержантом, и текла у них мирная беседа в эти немирные часы под вражеским обстрелом. И родился очерк "Сталинградская переправа".
      * * *
      В газете много и других писательских выступлений. Это прежде всего размером в полполосы статья Алексея Толстого "Русский и немец". Замечательно в ней сказано о Родине:
      "Народы Советского Союза стойко переживают тяжелые испытания войны. Много жертв, много слез, много страданий. Но жертвы и слезы и страдания искупаются в одном слове - Родина. Родина - это наша надежда, наш путь в будущее, наша утешительница и наша слава. Родина - это тот тихий свет воспоминаний, от которых сладко сжимается сердце. Родина - это тот рай земной, который мы должны построить своими руками, - самый человечный, самый справедливый, самый мудрый, самый изобильный. Вот почему русский солдат с сердцем, переполненным любовью к Родине, бьется под Сталинградом, и немецкие дивизии тонут в своей крови и не могут пройти".
      Таким же оптимизмом пронизано и выступление Ильи Эренбурга. Его статья посвящена Югу. Она так и называется: "Кавказ". Это страстный призыв защитить его народы от гитлеровского ига: "Мы остановили год тому назад немцев у порога Москвы. Мы не впустили их в Ленинград. Когда немцы проникли в Сталинград, гнев и возмущение вдохнули новую силу в сердца защитников города, и немцев остановили - на улицах, среди развалин. За Москву умирали дети Армении, Грузии, Азербайджана и Дагестана. Неужели мы не остановим немцев на Кавказе?..
      Защитники Кавказа, на вас смотрит вся страна в эти суровые кануны омраченного праздника. Вспомните ноябрь 1941-го. Тогда немцы были сильнее. Тогда некоторым казалось - не быть Москве, не быть России. Но защитники Москвы сражались... Мы все в долгу перед Кавказом. Настали дни, когда Кавказ говорит: "Защитите". Не горы должны встать перед немцами - люди. И люди не отступят. Люди станут горами...
      Шумит поток. Слушай - он говорит: не отдадим! Дождь звенит: не отдадим! Ветер всю ночь шумит: не отдадим! И эхо отвечает: не отдадим! Это не эхо это Россия: не отдадим
      Кавказа!"
      Микола Бажан опубликовал в нашей газете стихи "На командном пункте".
      ...И вновь над столом тонконогим своим
      Наклонится, среброволосый и сивый,
      И смотрит на карту земного массива,
      Раскрытого знаком скупым перед ним.
      Он видит просторы равнины бескрайной,
      Движенье колонн молчаливых в ночи
      И тропы, где груз свой громоздкий, потайный
      Без устали тянут, искря, тягачи.
      И танки, которые сталью своею
      Тревожат молчанье полночных пустынь,
      И вросшую в свежие комья траншеи
      Пахучую и голубую полынь...
      Вот, дрогнувши, стрелка разделит собою
      Кружок светлых цифр. И тогда настает
      День новый гигантского грозного боя.
      День гнева. Упорства. Движенья вперед.
      Удар - и обрушился вал канонады
      На склоны холмистых приволжских равнин.
      На пункте командном в земле Сталинграда
      Пульсирует сердце бессмертных руин.
      Прочел я стихи и мысленно перенесся в те края и в тот день и в ту ночь, когда начнется наше контрнаступление. Поэту, бывшему на войне шестнадцать месяцев, уже видны были на фронтовых дорогах "движенье колонн молчаливых" и "свежие комья траншеи". Словом, это была поэтическая прозорливость. Так в стихотворной форме в какой-то мере была раскрыта подготовка к контрнаступлению.
      Вот только - "среброволосые"... Не было у нас в ту пору среброволосых командующих фронтами: Рокоссовский, Ватутин, Еременко, осуществлявшие Сталинградскую наступательную операцию, были далеко не старыми. Никто из них в ту пору еще не перешагнул свое пятидесятилетие. А когда во время одной из встреч с Миколой Бажаном я сказал ему об этом, он ответил глубокомысленной репликой:
      - Седина венчает мудрость...
      * * *
      В праздничном номере получилось иначе, чем обычно. Для него поступил официальный материал, занявший три полосы: письмо Сталину сталинградских воинов, Указы о награждении отличившихся воинов разных фронтов и другие. Хорошо, что поторопились юбилейные статьи и очерки напечатать загодя. А ныне в нашем распоряжении лишь одна - третья - полоса.
      Я всегда считал и считаю, что всю газету "от корки до корки" мало кто читает. Но если в номере есть две-три публикации, которые все прочитают с интересом, значит, не зря делали газету. А сегодня напечатан лишь один такой очерк, но он оправдывает нашу работу. Расскажу по порядку.
      В начале недели в редакции возникла идея дать на целую полосу очерк о Москве. Позвонил А. С. Щербакову и рассказал об этом. Александр Сергеевич горячо поддержал нас и, думаю, не только и не столько как секретарь ЦК партии и начальник Главпура, сколько как руководитель Московской партийной организации, секретарь МК. Он сразу же спросил: "Кто будет писать?" В Москве в эти дни был только Симонов, остальные - на фронте. Я и назвал это имя. Щербаков посчитал, что кандидатура вполне подходящая, и попросил прислать к нему писателя.
      Долгая была у них беседа. Много Щербаков рассказал Симонову. А затем посоветовал ему побывать в разных местах столицы, даже наметил маршрут. Отправился Симонов по этому маршруту. Побывал на Воробьевых горах, на улицах и площадях Москвы. Посетил командование противовоздушной обороны, пожарников. Съездил на заводы, в райкомы партии, где формировались ополченские дивизии... Да он и сам многое знал.
      Через пару дней Симонов принес очерк. Под заголовком "Москва" он и занял целую полосу в сегодняшнем номере газеты. Утром мне позвонил Щербаков:
      - Полоса хорошая, нужная. Отпечатайте дополнительно 600 экземпляров и раздайте сегодня участникам торжественного собрания.
      Так мы и сделали. Послали в Кремль, а когда я пришел туда, передо мной предстала необычная картина - весь зал белый, словно в снегу. Людей не видно. Все развернули газету и уткнулись в симоновскую полосу. Кстати, я заметил, что сильно волновались распорядители зала: боялись, что из-за газеты люди опоздают встать, когда в президиуме появится Сталин. Но обошлось...
      Такова история публикации симоновской полосы.
      Хочу рассказать и о самом очерке. Не счесть книг мемуарных, документальных, художественных, посвященных битве за Москву. И все же очерк Симонова особый, неповторимый. Написанный около полувека назад, он мог быть забыт моими современниками, вряд ли его знает и новое поколение москвичей, тем более что он нигде не перепечатывался.
      Особенность очерка прежде всего в эффекте присутствия, в причастности автора к событиям тех горьких и героических дней. Симонов написал то, что видел своими глазами, что сам пережил и что волновало его душу. Он сумел передать это с истинно эмоциональной напряженностью. Это - откровенный, честный, правдивый разговор писателя с читателями о страданиях и мужестве москвичей. Его невозможно пересказать, все интересно, все важно. Я ограничусь лишь несколькими выдержками, которые и дают возможность почувствовать дыхание того незабвенного времени.
      О бомбежке Москвы:
      Глухие взрывы бомб сотрясали улицы. То там, то здесь вспыхивали пожары... Немцы обрушили целую серию бомб туда, где были сложены главные запасы хлеба для всей Москвы. Загорелся один элеватор. Оперативная группа пожарников под командой Павлова помчалась на пожар. Немецкие самолеты снижались, старались помешать тушению пожара, обстреливая всю площадь из пулеметов... На людях загоралась одежда. Пожарные шли вперед, в огонь, развертывая шланги... Ствольщик, шедшей сзади, поливал водой ствольщика, шедшего впереди, и гасил на нем одежду... Потом вспыхивали вагоны, груженные бутылками с горючим. Вместе с водой выплескивалась горящая жидкость, обливая людей. Люди тушили горящую одежду, катаясь но земле... Рядом с пожарными работала вся Москва. Это были настоящие военные действия... Если бы москвичи не почувствовали Москву фронтом, не дрались мужественно и бесстрашно, то сейчас пол-Москвы было бы пепелищем.
      С впечатляющей силой рассказано о народном ополчении:
      "Белобилетники, люди подчас больные, давным-давно признанные не годными к строю, тоже хотели на фронт. Они писали заявления о том, что могут драться, о том, что они не так уж больны. Эти заявления были изложены простыми словами. Но когда-нибудь, когда будет писаться история этих дней, они войдут в нее как драгоценные документы простого, сурового мужества. Рядовыми бойцами шли профессора и аспиранты, шли начальники главков и директора трестов, шли люди, кончившие но нескольку институтов и изъездившие полсвета. Простыми бойцами шли москвичи, боровшиеся на фронтах гражданской войны, бывшие командиры и комиссары...
      - Там разберемся, - говорили они, - а пока стране нужны солдаты, и мы идем солдатами".
      И еще излучающие величие духа народа строки о московских подростках зимы 41-го и 42-го годов:
      "В утренних трамваях появились новые пассажиры - 15-16-летние ребята. Ежась от утренней прохлады, кутаясь в отцовские пиджаки, куртки, едут на завод, на работу. Они по-взрослому поднимают воротники и заламывают кепки и, сойдя с трамвая, скрутив цигарки, солидно закуривают... Когда-нибудь хороший детский писатель напишет о них замечательную книгу. Они были всюду. Они заменяли отцов на заводах. Они делали автоматы, гранаты, снаряды, мины. Они дежурили в госпиталях, заменяя сиделок и сестер. Они дежурили во время воздушных тревог в постах местной противовоздушной обороны. Они в своих школьных мастерских клеили пакеты для подарков и посылок, делали жестяные кружки и вязали варежки и перчатки. Они были тоже защитниками Москвы, как и их взрослые братья, сестры, отцы. И если когда-нибудь в столице на площади будет воздвигнут памятник обороны Москвы, то среди бронзовых фигур рядом с отцом, держащим автомат в руках, должен стоять его 15-летний сын, сделавший ему этот автомат осенью 1941 года..."
      Как бы хотелось, чтобы это вещее желание Константина Симонова сбылось...
      Не могу удержаться, чтобы не привести и слова писателя о виденном им на Белорусском вокзале:
      "Я помню темный Белорусский вокзал, маленькие синие лампочки и поезда, с деловым стуком один за другим отходящие от перрона на Запад. Я помню этот темный перрон - деловитый, молчаливый, спокойный. На нем прощались, и часто прощались навсегда, но на нем было мало слез, почти не было... Москвичи не хотели обнаруживать при всех свои чувства, тревогу за родных, щемящую тоску - вернутся или не вернутся? Они не плакали, не голосили, не причитали"...
      Этот очерк, возвращая нас к событиям той давней грозы, волнует и ныне...
      Торжественное заседание, посвященное 25-й годовщине Октября. Не передать того волнения, с которым мы шли в Кремль. Уже одно сознание, что оно состоится не в метро, как это было в сорок первом году, а в Кремле, окрыляло и вдохновляло.
      Доклад Сталина. Думаю, нет необходимости рассказывать о задачах, которые были выдвинуты тогда перед армией и народом в выступлении Сталина. Все, что делали, - об этом я расскажу дальше - было освещено этими задачами.
      14 ноября
      Все следующие после праздника номера газеты заполнены, как это обычно бывает в такие дни, откликами на доклад Сталина и его приказ: репортажи о митингах, собраниях, беседах. С волнующим чувством были восприняты слова приказа о том, что "будет и на нашей улице праздник". Мне рассказали, каким образом они появились в приказе. Писали приказ в Главпуре и Генштабе в обыкновенном строгом стиле, без лишних эмоций. Принесли Сталину. Он прочитал, внес поправки, а затем, к удивлению составителей, не сразу понявших, зачем, мол, такая вольность, дописал фразу о празднике. С особой силой она звучала в те дни, когда наша армия развернула свои победоносные наступления.
      Вдохновила эта фраза и нашего поэта Михаила Светлова. Так появились в газете его стихи "Будет и на нашей улице праздник!"
      ...И к великому празднику,
      К радостным женам и детям
      Сквозь военные будни.
      Сквозь смерть и огонь мы придем.
      Отодвинется запад
      Перед неудержимой лавиной,
      Над Прибалтикой праздник
      Зажжется миллионом огней.
      И над нами опять
      Зашумят тополя Украины,
      Белоруссия встретит нас