- Пишите приказ о зачислении Платонова нашим корреспондентом с сего числа...
      Экипировали мы Андрея Платоновича поприличнее, на петлицах у него появилось по капитанской "шпале", и он отправился на фронт. А сегодня уже напечатана его "Броня". Прекрасный очерк. Я бы сказал, классика военной очерковой литературы. И удивительнее всего, что это была первая его поездка на фронт. Первый очерк. Только большой талант мог его родить...
      На редкость быстро Платонов вошел в нашу краснозвездовскую семью. Правда, не часто он появлялся в самой редакции. Все дни - на фронте, в самой гуще фронтовой жизни, с бойцами. Скромная и внешне неприметная фигура Платонова, наверно, не соответствовала читательскому представлению об облике писателя. Солдаты при нем не чувствовали себя стесненными и свободно говорили о своем армейском житье-бытье. А Платонов тихонько стоял в стороне или сидел и слушал.
      Его привлекали не столько оперативные дела армии или фронта, сколько люди, их души, их думы, их чувства. Он впитывал все, что видел и слышал. Наши корреспонденты, с которыми Платонов выезжал в боевые части, жаловались. Надо ехать, а Платонова нет. Он сидит где-нибудь в блиндаже или окопе, увлеченный солдатской беседой, забыв обо всем на свете. Здесь, думаю, следует искать истоки печатавшихся в "Красной звезде" его очерков и рассказов.
      Был Платонов человеком непритязательным и легко мирился со всеми неудобствами и невзгодами фронтовой жизни. Мог он, добираясь до переднего края, отмерить в своих солдатских сапогах не один километр, переночевать в сыром окопе, пообедать сухарем и кружкой воды. В одном из городков корреспонденты заняли небольшую хату, откуда только что вышибли немцев, не были еще убраны нары, солома. Михаил Зотов, руководитель нашей корреспондентской группы, решил, что молодежь как-нибудь и здесь проживет, а Платонова надо получше устроить. Он попросил редактора фронтовой газеты, успевшего занять более благоустроенный дом, приютить у себя писателя.
      - Конечно! Что за вопрос! Давайте его нам. Создадим ему царские условия, - согласился редактор, рассчитывая, очевидно, получить что-то и для своей газеты.
      Но когда Зотов попытался увести Платонова на эту квартиру, тот отказался и даже обиделся. Так и остался со всеми, устроившись на полу, где вповалку спало человек двенадцать.
      Чувство юмора никогда не покидало писателя. Хата, где они жили, выглядела столь неприглядной, что Платонов повесил на дверях бумажку с надписью: "Вход в "Дно", имея в виду пьесу Максима Горького. Себя он назвал Лукой и другим тоже присвоил имена персонажей драмы. Имена эти не прижились, только Платонова какое-то время называли Лукой.
      Мог Платонов работать в тесноте и шуме. В хате накурено, стоит обычный гам, а писатель, скромно примостившись на краю швейной машинки, нажав на педаль, провозглашает своим глуховатым и спокойным голосом:
      - Начинаю строчить...
      Так, время от времени нажимая на педаль, он объявлял:
      - Ну, еще один абзац сделан...
      Шум на него не действовал, но его соседи из уважения к писателю тихо один за другим выходили из хаты, оставив писателя одного за работой.
      - На войне надо быть солдатом, - не раз говорил он своим соседям.
      Был Платонов хорошим, безотказным товарищем. Бывало, что Зотов не успевал на совещания корреспондентов на КП фронта и просил Платонова выручить его. Писатель отвечал:
      - Я схожу. Все замечу. Писать корреспонденции я не умею. Ты уже сам. Я слово в слово запишу...
      Ходил. Точно записывал и передавал свои записи Зотову, ни на что не претендуя.
      Но скромность и застенчивость Платонова сразу испарялись, когда его пытались оставлять в тылу. Забегая вперед, расскажу такой эпизод. Шли бои за Могилев. Командующий армией выделил для корреспондентов "Красной звезды" самолет "У-2". А корреспондентов было двое - Павел Милованов и Андрей Платонов. Милованов торопился на самолет, чтобы поспеть ко взятию города. Но Платонов не пустил его. Не захотел остаться. Упросили командарма дать двухместный самолет, и оба полетели.
      Газета много потеряла бы, если бы Платонов остался тогда в штабе армии. Не появились бы в "Красной звезде" его большой очерк "Прорыв на Запад" - о первом дне прорыва наших войск в глубь Белоруссии, на Могилевском направлении, а через четыре дня - второй очерк Платонова "Дорога на Могилев", а еще через несколько дней рядом с приказом Верховного Главнокомандующего об овладении Могилевом новый очерк "В Могилеве".
      В день взятия города нашими войсками Платонов уже был в Могилеве. Побеседовал с солдатами и генералом, со стариками и женщинами, с пленными немцами. Успел в тот же день написать очерк и отправить по "бодо" в Москву. Его очерки подкрепляли краткие информационные сообщения Милованова и давали возможность читателю не только увидеть панораму битвы, но и понять чувства и настроения людей.
      В редакции знали, что Платонов не любит писать с маху, и поэтому не требовали от него оперативных материалов. Ему давали возможность писать тогда, когда материал, так сказать, отстоится. Оперативность, которую проявил Платонов в могилевских боях, всех удивила: вот тебе и медлительный Платонов!
      Милованов не раз жаловался на "скверный" характер Платонова. Ныли, например, они в дивизии генерала Красноглазова. Шел тяжелый бой в условиях так называемого "слоеного пирога". Обстановка была неясной даже для самого генерала, и он категорически не пускал корреспондентов в полки. Платонов выслушал комдива, а когда вышли из его блиндажа, категорически сказал:
      - Пойдем!..
      Настоял. И пошли они в полки.
      О скромности и мужестве Платонова говорит и такой случай, который не мог не прибавить нашего уважения к нему.
      В редакции узнали, что Платонов тяжело болен, и выхлопотали ему путевку в один из подмосковных военных санаториев. А недели через три я узнаю, что писателя нет в этом санатории. Оказывается, он узнал, что часть, в которой у него было много знакомых, переходит в наступление, и уехал туда без командировки и без продаттестата.
      Что же касается очерка "Броня", опубликованного в сегодняшнем номере газеты, следует отметить, что это был рассказ не о броне, в которую одевают танки, а совсем о другом - о закаленном, как сталь, мужестве.
      "Саввин лежал в углу, в отдалении, отдельно от поверженных им врагов. Я склонился к его лицу и подложил ему под голову детскую подушку.
      - Тебе плохо? - спросил я у него.
      - Почему плохо? Нормально. - трудно дыша, сказал Саввин.
      - Тебе больно?
      - Нет. Больно живым, а я кончаюсь. - прошептал Саввин.
      - Как же ты их всех один осилил? - спрашивал я, расстегивая ему пуговицу на воротнике рубашки.
      Саввину стало тяжело, но он произнес мне в ответ:
      - Не в силе дело - в решимости, в любви и ненависти. Он начал забываться, потом еле слышно прошептал: "Упругий и жесткий, твердый и вязкий, чуткий и вечный, оберегающий наш народ", - и закрыл глаза насмерть.
      Я поцеловал его, попрощался с ним навеки и пошел выполнять его завещание. Но самое прочное вещество, оберегающее Россию от смерти, сохраняющее русский народ бессмертным, осталось в умершем сердце этого человека".
      Сердце русского человека - вот самая сильная броня. Такова идея очерка.
      8 сентября
      Сегодня с рассветом на "Дугласе" - машине в мирное время серебристой, а теперь закамуфлированной пятнами лягушачьего цвета - с центрального аэродрома мы вылетели в Сталинград. Прямого пути туда не было, пришлось лететь кружным путем, огибая линию фронта. К исходу дня наш самолет опустился в степи, в ста восьмидесяти километрах восточнее Сталинграда.
      Мы вышли из самолета и оглянулись. Рядом небольшой, с низкими разбросанными в беспорядке домиками поселок Эльтон у самой границы Казахстана. Вдали блестят воды соленого озера Эльтон.
      - Эльтон и Баскунчак, - мрачно произнес Симонов. Он вспомнил, как заучивали эти названия в школе на уроках географии, тогда это было для нас только географическим понятием, а теперь - последняя ближайшая к Сталинграду площадка, где можно относительно безопасно приземлиться. Кругом бесконечная выжженная степь, напоминавшая нам, всем троим участникам халхингольских событий, необозримые монгольские степи тридцать девятого года.
      Горькие мысли: "Куда загнали?!"
      В октябре и ноябре сорок первого года в Москве мы чувствовали, как далеко прорвался враг. И все же не было тогда ощущения загнанности. За спиной были Москва, города, села, заводы, люди. А здесь голая, сухая степь, край света, пустыня...
      На второй день, недалеко от Волги, мы встретили группу бойцов, недавно вышедших из боя. Разговорились с ними. Боевые, закаленные ребята. Особенно нам понравился Семен Школенко, высокий, могучий парень с загорелым лицом и русыми волосами, в прошлом горный мастер, а ныне разведчик.
      Мы сидели на сухой степной земле. Школенко смотрит вдаль, и на его лице появляется горькое выражение.
      - Что смотрите? - спрашиваем его.
      - Смотрю, куда докатил нас, далеко допятил...
      И мне вспомнились слова из первого очерка Василия Гроссмана о Сталинграде, созвучные настроению Школенко и нашему настроению: "Страшное чувство глубокого ножа на этой войне на границе Казахстана".
      Волга. На противоположном берегу километров на пятьдесят узкой полосой растянулся город. Немцы начали его бомбить еще две недели назад. Налеты на город и ныне не прекращаются. И сейчас тоже слышны взрывы бомб и уханье артиллерийских батарей. В центре и недалеко от него поднимаются огромные столбы дыма и накрывают кварталы города черной пеленой. Это горят элеваторы, нефтебаза и еще что-то...
      У немцев господство в воздухе. Почти вся наша авиация брошена на поддержку войск, обороняющих внешний обвод города. Вражеские самолеты то и дело появляются над городом и Волгой. Тем не менее на переправе и людно и шумно. Очередной паром отдан в распоряжение командира батальона, переправляющегося на тот берег. Комбата атакуют со всех сторон. Каждый доказывает, что именно ему в первую очередь надо переправиться в город и непременно сейчас.
      Симонов втесался в эту толпу, слушал, делал какие-то пометки в своей записной книжке и, увидев мой вопрошающий взгляд, объяснил:
      - Это хорошо, если люди рвутся туда, где война, а не оттуда...
      После эльтоновских переживаний эта деталь, подмеченная писателем, действительно обнадеживала.
      Комбат погрузил своих бойцов, пушки, боеприпасы - соседство не идеальное для людей на не защищенном от нападения с воздуха пароме.
      Переправились благополучно. Когда мы высадились на берег, почти стемнело. С берега нас обдало запахом пожарищ, горелого железа, битого кирпича. Мы отправились на командный пункт фронта. Он разместился в подземелье с низким сводом, напоминавшем мне горизонтальную штольню донецкой шахты, где я не раз бывал в молодости. Симонову же, как он заметил, огромную подводную лодку с отсеками, на которой он ходил к берегам Румынии минировать немецкие базы в сорок первом году.
      Нас встретил командующий фронтом А. И. Еременко, прихрамывающий из-за ранения под Брянском, одетый, в отличие от других, не в полевую форму, а в брюки навыпуск и ботинки. Беседа с Еременко продолжалась недолго, и мы поспешили в глубь тоннеля, к члену Военного совета фронта Н. С. Хрущеву. Разговор у нас тоже был короткий, и мы отправились в штаб фронта, находившийся около речки Царица в таком же подземелье, но еще более глубоком и длинном, с многими отсеками по обеим сторонам.
      В штабе кипела работа, стучали машинки, гудели зуммера, бегали офицеры и посыльные. Усталые, мы легли спать и сразу же заснули как мертвые. Утром проснулись - все было тихо. Вышли в тоннель. Машинок нет. Телефонисты сматывают линии связи. Людей мало.
      За ночь штаб в чрезвычайном порядке эвакуировали на противоположный берег Волги, в лесок возле деревни Ямы. Лица у тех, кто еще остался, постные, настроение скверное, люди не скрывали своей тревоги за судьбу Сталинграда. И у нас на душе мрак и горечь. Остался тревожный осадок: все ли уверены, что отстоим Сталинград?
      В таком настроении мы отыскали отсек, где размещался узел связи фронта. Там еще работал прямой провод с Москвой. Я вызвал дежурного по узлу связи Генштаба и просил передать в редакцию, Карпову, что жду его для переговоров. Пока Карпов добирался с Малой Дмитровки, мы сделали набросок передовой статьи. Назвали ее просто и лаконично: "Отстоять Сталинград!"
      Передовую мы передали по проводу, можно сказать, прямо в руки Карпову, и я попросил напечатать ее в завтрашнем номере газеты и доставить несколько сот экземпляров самолетом на Сталинградский фронт.
      В передовой открыто и прямо говорилось о смертельной опасности, нависшей над Сталинградом. Выли в ней выделенные полужирным шрифтом слова: "Назад от Сталинграда для нас дороги больше нет. Она закрыта велением Родины, приказом народа". Когда газета с этой передовицей прибыла на фронт. Военный совет фронта приказал отпечатать ее отдельной листовкой и разослать во все полки...
      Эта передовая запомнилась многим защитникам Сталинграда. Маршал Советского Союза К. С. Москаленко в своей книге "На Юго-Западном направлении" писал: "С Д. И. Ортенбергом я встречался еще в период обороны Сталинграда, где он побывал тогда вместе с К. М. Симоновым. Результатом его поездки была опубликованная в газете передовая статья "Отстоять Сталинград!".
      Не могу не рассказать и об одном эпизоде, тоже связанном с этой передовицей. Через тридцать лет, в юбилейные дни нашей победы в Сталинграде, я впервые после войны с делегацией журналистов социалистических стран и других государств выехал в Волгоград. По памятным местам нас водила научная сотрудница музея, прекрасно знавшая все о Сталинградской битве. Привела нас на Мамаев курган к памятной стене и показала выгравированные на ней те самые слова из передовой статьи "Красной звезды": "Назад от Сталинграда для нас дороги больше нет. Она закрыта велением Родины, приказом народа". Под этими строками - ссылка на "Красную звезду". Экскурсовод рассказала историю этой передовицы, как она писалась, о листовках, о впечатлении, которое произвела передовая на защитников города. Упомянула и ее авторов. Можно себе представить волнение одного из "виновников" этой подписи...
      Наш путь лежал на север от центра города, в 62-ю армию, на Мамаев курган. Тогда это была лишь высота, обозначенная на военно-топографических картах отметкой "1020". Здесь расположились командный и наблюдательный пункты армии. Здесь был начальник штаба генерал-майор Н. И. Крылов, герой обороны Одессы и Севастополя. Он исполнял обязанности командующего армией, мы были на кургане за несколько дней до прибытия В. И. Чуйкова.
      Крылов встретил нас дружески. Как-никак, кроме всего, он - наш постоянный автор. Пригласил нас в свой блиндаж, если можно так назвать щель, покрытую сверху хворостом, поверх ее, не более чем сантиметров на двадцать, - земляная насыпь. Внутри тоже все земляное - земляная постель, земляные лавки и стол, на котором разостлана рабочая карта с отметками и стрелами. Когда неподалеку разрываются немецкие снаряды, на карту сыплется земля. Крылов сдувает ее и делает какие-то пометки.
      В блиндаже мы застали члена Военного совета армии дивизионного комиссара К. А. Гурова, человека среднего роста, чернобрового, с выбритой до синевы головой. Крылов и Гуров вначале на карте, а потом и на местности ознакомили нас с боевой обстановкой. Хорошо видно, как немцы все ближе подходят справа и слева, в центре они были несколько дальше. В наступающих сумерках еще резче обрисовывалась линия переднего края - трассы пулеметных очередей, ракеты, разрывы снарядов. Бой не угасал ни на минуту. Шли тревожные донесения. На НП все в напряжении. Но по выражению лиц, интонациям, жестам чувствовалась готовность сражаться до конца.
      На прощание Гуров сказал нам, чтобы мы обязательно заехали в 33-ю гвардейскую дивизию, выведенную для пополнения на левый берег Волги.
      - Там, - сказал он, - вы соберете больше материалов, чем у нас.
      Кто мог тогда знать, что Мамаев курган станет местом самых ожесточенных боев, что он будет весь перепахан снарядами и минами. Железа там было столько, что в сорок третьем году там не взошла трава. Кто мог подумать, что здесь будет сооружен величественный памятник-монумент героям Сталинграда, что сюда, на легендарный Мамаев курган, благодарные потомки со всех концов земли придут, чтобы склонить свои головы перед мужеством советского солдата.
      На следующий день мы отправились на северную окраину Сталинграда, к Тракторному заводу. Дорога шла по центру города. Всюду разбитые, сожженные дома с пустыми глазницами окон, через которые, как сквозь решетки, просматриваются целые кварталы. Сгоревшие трамваи. Громадное количество воронок. Возле одной из них наша "эмка" остановилась. Симонов спустился на дно, а Темин успел щелкнуть "лейкой", и потом, когда мы смотрели этот снимок, фигура Симонова выглядела как в перевернутом бинокле - такой огромный и глубокой была эта воронка.
      Людей на улицах мало, они перебрались в подвалы и пещеры, отрытые на откосах крутого волжского берега. Вот и Тракторный завод, первенец первой пятилетки. Он на военном положении. Люди здесь работают и живут. Главная и единственная работа - немедленный ремонт танков и пушек, прибывающих сюда с фронта.
      Немцы засыпают завод снарядами и бомбами. Директор завода К. А. Задорожный показал нам план заводской территории: весь он покрыт красными треугольниками и кружками, обозначающими места попадания вражеских бомб и снарядов. Треугольники - бомбы, кружочки - снаряды.
      Нам рассказали, как рабочие тракторного завода помогли остановить немцев, пытавшихся прорваться на его территорию. Смяв тонкую цепочку нашей обороны, немецкие танки, а за ними и автоматчики устремились к оврагу последней естественной преграде на пути к заводу. Надо было немедленно помочь бойцам. На заводе в это время как раз закончился ремонт нескольких танков. Их сразу же вывели на заводской двор. Тут же сформировали из рабочих - танкистов запаса экипажи, два отряда стрелков-ополченцев и бросили к мосту через овраг навстречу немцам. В этих боях сложили головы многие рабочие завода, но враг был остановлен, задержан, а когда подошли батальоны 124-й стрелковой бригады, отброшен за поселок Рынок.
      В эту бригаду мы теперь и пошли. Побывали у командира бригады С. Горохова и комиссара В. Грекова, обосновавшихся в полуразрушенном здании поселка, а затем вместе с ними направились в батальон старшего лейтенанта В. Ткаленко, который первым переправился через Волгу и первым вступил в бой на северной окраине города. Нас встретил высокий, подтянутый, с чапаевскими усами, в пилотке, сдвинутой на затылок, Вадим Ткаленко. Таким его увидели и читатели "Красной звезды", где на первой полосе был вскоре напечатан портрет комбата.
      Выла у нас интересная беседа с комбатом. Мы узнали, что в свои двадцать три года он уже пятнадцать месяцев воюет. Был разведчиком, не раз ходил в немецкие тылы. Едва выкарабкался после тяжелого ранения (хирурги извлекли из легких две пули), не долечившись, удрал на фронт.
      Мы узнали в деталях о баталии, разыгравшейся у поселка Рынок. Переправившись на правый берег, батальон сразу же развернулся, ворвался в селение и вступил в рукопашный бой с немцами, вышибая их из поселка. Узнали мы также о мужественном бое с вражескими танками. 15 танков противника двинулись на батальон. Противотанковые пушки еще не подоспели. Не оказалось и противотанковых гранат. Но бойцы не отступили - бронебойками и связками обычных гранат они подорвали шесть танков. Остальные девять прорвались. В эти критические минуты Ткаленко бросился к пушкам, только-только выгрузившимся на берег. На руках их подняли по скользкому после дождей откосу и здесь, прямо с кромки откоса, открыли огонь. Загорелся еще один танк, другой, остальные ретировались. Батальон удержал Рынок, закрепился за поселком, где и сейчас держит оборону.
      Мы с Теминым пошли по своим газетным делам во вторую роту, а Симонова оставили на НП батальона. Зная его неугомонный характер, я приказал ему никуда не соваться. Но когда мы через несколько часов вернулись, Симонова в батальонном блиндаже не оказалось. Он все-таки ушел в траншеи переднего края, в 1-ю роту.
      - Это приходил "декабрист" и утащил его к себе в роту, - объяснили мне.
      "Декабристом" в батальоне прозвали командира первой роты Бондаренко за его черные бакенбарды. Симонову понравился Бондаренко. Тот рассказал писателю, как дрались его бойцы, и Симонову захотелось увидеть их, поговорить с ними.
      Я попросил Ткаленко немедленно вызвать Симонова, а когда он прибыл, сделал ему разнос за невыполнение приказа. Симонов в оправдание показал блокнот, весь заполненный записями.
      Вечером мы вернулись в заводской поселок. Для ночлега нам предоставили пятиэтажный дом - любую квартиру на выбор. Дом был печально пуст. Все квартиры оставлены с мебелью, вещами - так, словно жители ушли ненадолго по своим обычным делам. Темину с "лейкой" в сумерках делать было нечего, да и снимков у него было уже немало, и он сразу же улегся спать. Позже и я завалился на один из диванов, а Симонов еще долго сидел и писал свой очерк "Бой на окраине". Когда я прочитал очерк, мне стало ясно, что, если бы он не пошел в 1-ю роту, очерк не был бы таким выразительным.
      В поселке нас разыскали моряки Волжской флотилии и пригласили к себе. Пришлось снова пересечь Волгу, но на этот раз на быстроходном катере. Флотилия, стоявшая на речке Ахтуба, с берегами, заросшими кустарниками, поддерживала огнем своих канонерок и бронекатеров бригаду Горохова и другие части; отличилась в этих боях, за что получила лаконичную благодарность генерала Еременко: "Волга" - молодец". ("Волга" - позывные флотилии.) Было интересно поговорить с моряками. А потом они доставили нас назад к Тракторному.
      * * *
      Снова мы в том самом тоннеле на берегу Волги, где раньше был Военный совет фронта. Там обосновался теперь заместитель командующего фронтом генерал Ф. И. Голиков, оставленный для связи и оперативного руководства войсками. Положение на фронте ухудшилось. Вся надежда сейчас на северную группу войск. Чтобы спасти Сталинград, она начала наступление с севера. Мы и решили поехать туда. Прямой дороги не было: немцы рассекли Сталинградский и Юго-Восточный фронты, пробили между ними восьмикилометровый коридор. Надо было делать петлю - два раза переезжать через Волгу: сначала с правого берега на левый, подняться по берегу на север и снова с левого берега напротив поселка Дубовка перебраться на правый. Если наступление будет успешным и войска Сталинградского фронта прорвут оборону противника, ликвидируют коридор, соединятся с 62-й армией, то мы через несколько дней с войсками снова окажемся у Тракторного завода, в поселке Рынок, где были вчера.
      По дороге заехали к Голикову. Я хорошо помню обстановку в тоннеле, и наш разговор с генералом, и настроение тех минут. Но, пожалуй, точнее всего будет, если я передам это в записи, сделанной Симоновым в своем дневнике:
      "Ортенберг получил сведения, что части Сталинградского фронта вскоре начнут прорываться с севера, чтобы соединиться с 62-й армией, в которой мы сейчас находимся в Сталинграде. Он хочет, чтобы мы наблюдали эти бои не отсюда, а оттуда, с той стороны. Для этого придется два раза переправляться через Волгу... Я лично предпочел бы пока остаться здесь, в Сталинграде. Кстати, еще и потому, что две предстоящие переправы мне не особенно улыбаются. Но я знаю, что для Ортенберга мои желания в данном случае не играют никакой роли, и поэтому сижу и молчу, пока он разговаривает с заместителем командующего фронтом. Голиков слушает Ортенберга, и мне кажется, что он относится к нам с плохо скрываемым презрением. Наверное, в душе считает нас трусами, потому что мы собираемся уехать из Сталинграда. Мало ли что мы будем делать потом, а пока все-таки собираемся уехать. Ортенберг, видимо, чувствует это отношение, но считает ниже своего достоинства что-либо объяснять..."
      Наконец причалила баржа. Мы погрузились и минут за сорок под вой немецких самолетов переправились на левый берег, добрались до деревушки, из которой ходили паромы на Дубовку. Светило солнце, но дул сильный ветер, вздымая волны. Паром медленно тянется. Над серединой реки появился "юнкерс", покружил над нами и высыпал бомбы. С парома никто не отвечал. Пушки нет. Есть крупнокалиберный пулемет, но патроны израсходованы, а новые не получены. Бомбардировщик заходит еще три раза подряд, кладет вокруг нас бомбы и уходит.
      Выгрузились на берегу, и отсюда штабной офицер в звании майора по узкой лощине повел нас в 66-ю армию генерал-лейтенанта Р. Я. Малиновского. Это была та самая армия Сталинградского фронта, которая вместе с 1-й гвардейской и 24-й армиями должна была согласно указанию Сталина ударить но врагу с севера, чтобы оказать немедленную помощь Сталинграду. Армия Малиновского имела, в частности, задачу нанести удар в направлении на Орловку, отсечь восточную группу противника, прижать ее к Волге и уничтожить.
      Малиновского, большого, крупного человека, мы нашли на его КП, в землянке, вырытой на обратном скате глубокого оврага и основательно замаскированной от авиации немцев густым кустарником. Прямо скажу, встретил нас командарм без большого энтузиазма. Я не раз замечал, что встречают нашего брата журналиста радушно, когда дела на фронте идут хорошо. А Малиновскому похвалиться было нечем. Успехов никаких. Об этом он нам прямо сказал.
      Собственно, к наступлению армия и не была готова. Она не успела сосредоточить силы и средства в полосе атаки. Сильным огнем артиллерии и ударами с воздуха противник отбил все атаки, а на отдельных участках сам перешел в контратаку. В первый день наступления армия сбила лишь боевое охранение врага и больше не продвинулась ни на шаг, а за несколько последующих дней ей удалось пройти с километр, а где всего несколько сот метров.
      Пройдет некоторое время, и, как говорится, взойдет полководческая звезда Малиновского, будущего маршала и дважды Героя Советского Союза. Мы узнаем о многих блестящих операциях фронтов, которыми он командовал, будем читать благодарственные приказы Верховного Главнокомандующего его войскам за освобождение Харькова, Донбасса, Бухареста, Будапешта, Мукдена... А затем почти десять лет - на посту министра обороны СССР.
      Но все это будет потом, а тогда, в сентябре сорок второго года, когда мы сидели с Малиновским на грубо отесанной лавке у его землянки, он был мрачен. Над ним еще висел груз недавних поражений - отступление Южного фронта, которым он командовал, потеря Ростова-на-Дону. Приказ Сталина № 227, подвергший суровой критике войска за сдачу городов и сел, имел в виду и войска Малиновского. Это он знал, знали и мы.
      В свой дневник Симонов записал и наше настроение и наши мысли тех минут:
      "Что было на душе у Малиновского? О чем он мог думать и чего мог ждать для себя? Мне остается только поражаться задним числом той угрюмой спокойной выдержке, которая не оставляла его, пока он разговаривал с нами в это несчастное для себя утро".
      На прощание Малиновский сказал:
      - Понимаю, о нашей операции писать вы не будете, материал для вас неинтересный. Да и не напечатаете его в газете... - Он посоветовал перебраться в 1-ю гвардейскую армию к Москаленко, там как будто дела идут немного лучше.
      Так мы и сделали. По пути к Москаленко заглянули в 173-ю стрелковую дивизию. В пещере, выдолбленной в глинистом откосе, нашли начальника политотдела дивизии полкового комиссара Д. Шепилова, будущего члена Военного совета армии, после войны - главного редактора "Правды", а затем секретаря ЦК партии. Он угостил нас настоящим волжским арбузом, рассказал о боях и повел на наблюдательный пункт полка.
      НП полка - просто кромка оврага и... высунутая над ней голова командира полка, стоявший у его ног полевой телефон да присевший рядом боец, связист. В двухстах метрах от НП полка - поле боя. Бой тяжелый. Немецкая авиация и здесь господствует. Она непрерывно атакует машу пехоту. В воздухе дикий вой. Это воют специальные приспособления на плоскостях бомбардировщиков "Ю-87": психическая атака. Временами вражеские самолеты сбрасывают плуги, бороны, пустые железные бочки, обломки железных конструкций, которые со свистом и шумом летят на наши боевые порядки. Это тоже "психическое" оружие, но, видно, и бомб у немцев не хватает. То там, то здесь вспыхивают купола разрывов артиллерийских фугасок. Все поле в воронках. Бойцы прижаты к земле, и никакие приказы командира полка идти вперед, не останавливаться не помогают.
      После бесплодных переговоров по телефону с комбатами командир полка вдруг протягивает мне трубку и отчаянным голосом просит:
      - Скажите им, что надо подыматься, надо идти вперед. Я растерялся и едва нашел что сказать подполковнику:
      - Мы ведь ваших командиров не знаем. И они нас не видели и не знают. Что мы можем потребовать от них?!
      Словом, была почти такая же ситуация, как под Воронежем с Антонюком и Черняховским, о которой я уже рассказывал. Да, мы видели, как в короткие огневые паузы бойцы делают небольшой рывок, но сразу же залегают. Потом снова бросок, но поднимаются уже не все: потери большие, Что еще можно было потребовать от солдат, идущих вперед без поддержки артиллерии и авиации?!
      На НП армии, тоже вырытом в кромке глубокой балки, встретили командующего 1-й гвардейской армией К. С. Москаленко, мужественного генерала, чье имя появилось на страницах нашей газеты уже в первые дни войны. Настроение у него было не из лучших. На подготовку этой операции его армия сначала имела всего лишь шесть дней. Но жестокая необходимость в связи с критическим положением Сталинграда заставила его, как и Малиновского, вводить в бой армию уже через три дня и по частям. Стрелковые дивизии вступили в бой прямо с 50-километрового марша. Армия не имела ни одного артиллерийского полка усиления, ни одного полка противотанковой и противовоздушной обороны. Авиационное прикрытие было крайне слабым.
      Проявивший себя впоследствии как мастер маневра, фланговых ударов, стремительного наступления, Москаленко вынужден сейчас бить в лоб и притом меньшими силами, чем у противника. Почерневший от зноя и пыли, от забот и тревог, с воспаленными от бессонных ночей глазами, командарм выслушивает по сложной паутине проволочной связи донесения из дивизий.
      - В первый день прошли два километра, - объяснил Москаленко, - во второй - километр, а сегодня и того меньше.