- Как красиво...
      И я вдруг понимаю, что она после всех этих семи месяцев впервые заметила эту знакомую русскую природу. Она семь месяцев не глядела в небо, не замечала закатов, рассвета, лугов, перелесков, зеленых ветвей. Она только страдала и ждала. У ее души было отнято чувство родины, чувство своей земли. И вдруг мы вернулись, и она посмотрела и увидела опять небо, землю, и невольно сказала:
      - Как красиво..."
      Не это ли навеяло Симонову название очерка "Земля моя!"?
      Укором нашим воинам звучит такой эпизод. В одной только что освобожденной деревне встретил писатель худого, почерневшего от горя старика. "Сейчас, - писал Симонов, - я вижу его наяву. Вот он стоит передо мной, опираясь на суковатую палку. Он смотрит на меня и, подняв дрожащую голову, говорит:
      - Кабы на месяц раньше...
      Он повторяет несколько раз эту фразу, И я понимаю, что нет на земле более горьких слов, чем эти. Если бы на месяц раньше, не умерла бы с голоду его старуха Прасковья Ильинична и не расстреляли бы 25 дней назад его дочь Наталью, которая пошла без пропуска в соседнюю деревню достать отрубей для умирающей с голоду матери. И он повторяет, без конца повторяет: "Кабы на месяц раньше..."
      Читая очерк Симонова, я сказал ему, чтобы он как-то связал события на Ржевском плацдарме с событиями на Юге:
      - Но не прямолинейно. А как - сам подумай.
      И вот появились в его очерке строки, которые не могли не тронуть сердце каждого воина, кто ведет бой там, на Северном Кавказе и под Сталинградом:
      "День проходил в кровавых схватках. Землю, которую ты раз отдал, приходится брать обратно ценою жертв, смерти и крови... Это расплата за отступление".
      Заканчивался очерк Симонова проникновенно поэтической зарисовкой, в которую автор вложил символический смысл:
      "Я выхожу на поле за деревню. За околицей, в укрытиях, стоят изуродованные длинноствольные немецкие пушки. Они стоят, задрав в небо искалеченные стволы, они никогда больше не выстрелят - эти, что стоят здесь. А рядом в борозде лежит плуг, он прошел одну борозду и не мог закончить вторую, - не знаю почему. Может быть, был убит пахарь, может быть, он бросил свою пахоту, когда пришли немцы, и ушел в леса. Плуг лежит давно, он заржавел, комья земли ссохлись с прошлого года. Но немецкая пушка, которая рядом с ним, уже не будет стрелять, а этот русский плуг еще допашет свою борозду. И ржавчина постепенно сойдет с него от прикосновения к черной животворящей земле. И пахарь найдется. А если он будет убит, за плуг станет его сын".
      И это тоже объясняет, почему Симонов назвал свой очерк "Земля моя!"
      * * *
      Надо еще сказать о снимках Кнорринга. Их напечатано шесть. Прежде всего - панорама разгромленных и сожженных немецких танков. Затем снимок 12-летней девочки Нины с биркой на шее за номером 195. Немцы заставили ее, как и все население деревни, носить такие дощечки. Еще три снимка сожженные села и жители, рыдающие у могилы замученных немцами односельчан и родственников. И наконец, фото переднего края противника после бомбежки нашей авиации. Кнорринг остался верен себе. И на этот раз он упросил летчиков, они посадили его в самолет, и с воздуха он и сделал этот панорамный снимок...
      * * *
      Сегодня получено много примечательных документов. Приказ наркома обороны о преобразовании 17-го казачьего кавалерийского корпуса, всех его дивизий и отдельных частей в гвардейские. Указ о награждении орденами Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды командира корпуса, командиров дивизий и целой группы командиров и политработников. Постановление Совнаркома о присвоении Кириченко звания генерал-лейтенанта, а всем трем командирам его дивизии - С. И. Горшкову, Б. С. Миллерову и И. В. Тутаринову - звания генерал-майора. Кроме того, сообщение спецкора о награждении Военным советом фронта 555 казаков орденами и медалями!
      Не трудно себе представить, какая радость царила среди казаков! Радовались и мы, ведь это герои наших корреспонденции, очерков, передовиц!
      30 августа
      Появился новый район боев на Юге - Моздок. Еще более реальной стала угроза Грозному, да и самому Кавказу.
      В связи с тем, что в сражение вступили войска Закавказского фронта, на Юг вернулся Петр Павленко. Выехали туда Зигмунд Хирен и фоторепортер Федор Левшин. Хирен, один из самых оперативных корреспондентов, прислал подряд три очерка. Один из них - "Над Кавказским хребтом" - рассказывает о фронтовых буднях летчиков, сражающихся в непривычных и крайне трудных условиях:
      "Всюду чернеют горы. Над ними вечно клубится дым, над ними вечные туманы. Летать приходится в облаках и над облаками, пробивая облачность перед заходом на цель. Даже аэродром и тот со всех сторон окружен горами. Взлет и посадка во много раз усложнились. Штурмовку и бомбометание приходится производить с больших высот. На таких высотах ИЛы никогда не работали. С двух сторон скалы. Часто снижение вовсе невозможно. Движение воздуха в ущельях настолько быстрое, что самолет засасывает. Малейший просчет - и самолет врежется в горы. И все же наши летчики работают так же спокойно и уверенно, как и над ровной местностью. Жарко, очень жарко. Напряжение большое, одолевают головные боли. Болтанка. Ко всему этому привыкли, об этом не принято говорить".
      Много добрых слов в очерке о командире штурмового полка майоре Смирнове. Меньше чем за год он награжден тремя орденами Красного Знамени. Корреспондент увидел в штабе полка телеграмму командира казачьего корпуса генерала Кириченко. Комкор благодарит штурмовиков за боевую помощь корпусу: летчики сожгли танковую колонну врага, за которой скрывался пехотный полк. Надо ли большее свидетельство доблести летчиков!
      Другой очерк Хирена, опубликованный в сегодняшнем номере газеты, называется "В горах Северного Кавказа". Это уже о том, как сражается наша пехота в тех же горных условиях. Главный герой повествования - младший лейтенант Чибисов. Вместе с тремя красноармейцами он остался в селении, когда немцы его уже захватили. Получив задание взорвать мост, они не ушли из селения, пока не выполнили приказ. И сделали они это чуть ли не на глазах противника! А потом выбрались к своим. Третий очерк корреспондент посвятил опыту боевых действий в горах.
      Дела под Сталинградом идут совсем плохо. Немцам не удалось с ходу взять город, но опасность его потери не уменьшилась, стала еще более явной. Что для нас значила бы потеря Сталинграда, объяснил Эренбург с присущей ему прямотой: "Немцы хотят удушить нас, захватив Волгу. Волга в наших руках артерия жизни. Волга в руках немцев станет веревкой на шее Родины... Бой идет за ключ к победе".
      * * *
      Радостная новость. Государственный Комитет Обороны назначил Г. К. Жукова заместителем Верховного Главнокомандующего. Восстановлена, считал я, да и не только я, справедливость. Мы, конечно, тогда еще не все знали, из-за чего Жуков в первые месяцы войны смещен с поста начальника Генерального штаба, хотя полагали, что это до обидного несправедливо. Сколько раз потом я встречался с Георгием Константиновичем - и на его КП, сразу после его назначения командующим Резервным фронтом, и в Перхушкове, и в Москве - ни разу об этом не было разговора. Он и виду не подавал, ни одна тень не выдавала его переживаний в связи с переменой в судьбе, хотя, по-человечески говоря, они, эти переживания, не могли не быть. Уверен, что не только со мной, ни с кем на эту тему тогда он не говорил. А работал так, что дай бог каждому!
      Кстати, так было и после войны, когда Жукова тоже несправедливо сняли с высокого поста и назначили командующим Одесским военным округом. Рассказывают (и это факт), когда, на первом же учении в округе Жуков увидел, что люди, считая, что он не очень рьяно будет заниматься делами округа, разболтались, он решительно сказал: "Вы почему-то решили, что вам прислали другого Жукова, а я тот же Жуков, только в другой должности". И быстро, твердой рукой навел порядок.
      А в этот августовский день я собрался к Жукову не для того, чтобы его поздравить. Как-то в то время не принято было поздравлять с повышением в должности, и не потому, что зачерствели наши сердца, главным для всех была война, личное отодвинули в сторону. Мне хотелось поговорить с Георгием Константиновичем по делу. Но его уже не застал: он уехал в Сталинград. И это было доброй, обнадеживающей вестью. В те дни уже кочевала фраза: "Там, где Жуков, - там победа!"
      Жуков - в Сталинграде. Далеко! Туда, как в Перхушково, не доберешься за час. А надо бы...
      * * *
      Позвонил и приехал в редакцию Алексей Толстой. Усадил я его в кресло и выжидающе посмотрел. Алексей Николаевич открыл портфель, вынул рукопись:
      - Привез последнюю главу "Рассказов Ивана Сударева". Как обещал, в срок. Хотите, прочитаю?
      Хотя перевалило за полдень и началась обычная редакционная горячка, я собрал у себя своих товарищей. Толстой начал читать. Все слушают затаив дыхание. Рукопись объемистая, читал около часа. Закончил. Сидим молча. Алексей Николаевич тоже молчит, оглядывает всех. А у нас в горле застряли все банальные слова: мол, хорошо, отлично, замечательно. Тишина казалась бесконечной, но она красноречиво говорила о том, как мы взволнованы.
      * * *
      Николай Тихонов прислал очерк "Ленинград в августе". Поразительна его пунктуальность! Как и договорились, он точно к последнему дню каждого месяца передавал очерк о жизни и борьбе блокадного города за истекший тридцать один день. Николай Семенович не был штатным сотрудником газеты, но многим нашим штатным корреспондентам служил примером безотказности в выполнении редакционных заданий. О таком авторе можно лишь мечтать.
      В очерке, занявшем два подвала в сегодняшнем номере газеты, главное - о тех переменах, которые произошли в блокадном Ленинграде за год:
      "Какое искусство взвалит на свои плечи тяжесть передачи всего, что совершилось в Ленинграде за эти двенадцать месяцев, с того дня, когда взлетели к небу черные рельсы железных дорог, остановились в пути паровозы, и пароходы прижались к берегам, и все, что легло там, за озером, стало зваться Большой землей? Город стал жить в блокаде.
      Город стал отбивать штурм за штурмом - и с воздуха и с земли. Скольких уже нет! Одни умерли с оружием в руках на поле боя, другие умерли, не перенеся суровейших испытаний зимней осады. Испанцы во время обороны Сарагоссы, непримиримые и суровые, говорили про умерших от болезней: "Те, что умерли от болезни во время осады, - тоже умерли за отечество! " И мы можем повторить их гордые слова. Наши мертвецы безупречны. Но наши живые герои превзошли себя - они отстояли город, они бьют врага! Они изматывают его день и ночь, они рвут тонкую сеть его железной хитрости, которой он опутал великий город".
      Город готовится к зиме. Скоро снова тысячи ленинградцев выйдут ломать деревянные дома, заготовляя топливо. Сейчас они снимают урожай с огородов, занявших все свободные площади города и пригородов, порой они обрабатывают огороды под вражеским обстрелом.
      А какие проникновенные слова нашел Тихонов, чтобы сказать о стариках и старухах, подростках, а порой и детях, заменивших мужчин, сражающихся с врагом здесь, рядом, куда можно было доехать и трамваем. Писатель нашел в себе мужество, чтобы сказать и такую горькую правду о жизни блокадного города: "И, кроме всего, нужно еще изгонять лентяев и тунеядцев, искоренять воровство, держать строгую дисциплину в городе, следить за его внутренним спокойствием".
      Седьмая симфония Д. Д. Шостаковича, родившаяся в блокадном Ленинграде! Я ее сам вскоре слушал в столице, в Колонном зале Дома союзов. Мне кажется, что даже люди, не разбирающиеся тонко в музыкальном искусстве, были покорены звуками этой симфонии. О ней много рассказано и написано, но, смею думать, никто так взволнованно в те дни не сказал о ней, как это сделал Тихонов в своем августовском очерке:
      "Благословенны лунные ночи в Ленинграде... В такую ночь звучит огромная музыкальная волна. Вспоминаешь невольно Седьмую симфонию Шостаковича, которую с трепетом и восторгом исполняли ленинградские музыканты в зале филармонии. Ее играли не так, может быть, грандиозно, как в Москве или в Нью-Йорке, но в ленинградском исполнении было свое - ленинградское, то, что сливало музыкальную бурю с боевой бурей, носящейся над городом. Она родилась в этом городе, и, может быть, только в нем она и могла родиться. В этом ее особая сила и особое оправдание. Та радость, которая звучит в ней, пройдя через ужас нашествия врага, через тревогу и битвы, через мрак и печаль, так же естественна, как весь наш долгий путь в борьбе к блистающему, как эта лунная благоухающая ночь, торжественному миру после победы, которую мы возьмем пусть великанской ценой..."
      Сентябрь
      4 сентября
      С юга новое тревожное сообщение нашего спецкора: "За последние дни особенно широкий размах приняли бои в районе северо-западнее Новороссийска... Борьба идет за каждый рубеж... Немцы понесли крупные потери, но они продолжают вводить в бой резервы и достигли подавляющего превосходства в силах. После длительного и напряженного боя наши части вынуждены были отойти на новые позиции". В Генштабе я выяснил: враг захватил Анапу и рвется к Новороссийску.
      Печатаем передовую статью "Отстоять Северный Кавказ!". В ней прямо сказано: "Кавказ в опасности!"
      Накануне мне позвонил К. Е. Ворошилов и сказал, что немецкая пропаганда утверждает, будто многоплеменный Кавказ чуть ли не приветствует приход гитлеровцев. Ворошилов просит меня послать на Северный Кавказ специального корреспондента и рассказать о борьбе народов этого края с немецко-фашистскими захватчиками. Вызвал Савву Дангулова:
      - Северный Кавказ - ваш родной край. Поезжайте туда. Напишите, как его народы сражаются с фашистами...
      Дангулов тут же выехал, а мы, не откладывая дела в долгий ящик, напечатали на эту тему передовицу. Откликнулся и Илья Эренбург. Писателю прислали попавший в наши руки секретный приказ командира 44-го немецкого армейского корпуса, совсем свежий приказ, августовский. Немецкий генерал предупреждает: "Нужно действовать иначе, нежели на Дону... Восстание горных народов Кавказа, направленное против нас, может иметь тяжелые для нас последствия..." Командир корпуса особенно обеспокоен бесчинством немецких вояк, которые насилуют женщин Кавказа. Он предостерегает: "Во время похода имели место случаи изнасилования женщин... Солдаты должны знать, что правила поведения по отношению к женщинам, раньше не принимавшиеся во внимание, на Кавказе становятся решающими, так как у магометанских народов строгий порядок по отношению к женщинам, и необдуманные поступки могут родить неугасимую вражду".
      Словом, фашистский генерал решил приспособиться к обстановке. Не трудно себе представить, как Илья Григорьевич заклеймил этого фашистского ублюдка, который гнусные насилия над русскими женщинами считает в порядке вещей.
      * * *
      Появился на страницах газеты новый, очень дорогой для нас писатель Александр Степанов. Хорошо помню тот день, 19 августа, когда впервые он пришел в редакцию. Я сижу в своем кабинете и просматриваю только что полученную из ТАСС сводку Совинформбюро, в который раз перечитываю две горькие строки: "После ожесточенных боев наши войска оставили город Краснодар".
      Было о чем задуматься.
      В этом состоянии и застал меня вошедший в мою комнату пожилой мужчина в летнем пальто и фуражке с черным околышем, в роговых очках.
      - Здравствуйте! Я Степанов Александр Николаевич. Вчера прилетел из Краснодара...
      Очень обрадовался я писателю. В памяти сразу же возник "Порт-Артур" и все, что мне не так давно рассказал Павленко, хорошо знавший Степанова. А дело было так. Весной этого года Павленко вернулся из командировки на фронт, зашел ко мне и после разговоров на разные темы спросил, знаю ли я писателя Александра Степанова? Я ответил, что не знаю.
      - А роман "Порт-Артур" не читал? - продолжал допрашивать меня Петр Андреевич.
      - И о романе ничего не слышал, - признался я. Вид у меня был, вероятно, смущенный: я подумал, что сейчас Павленко начнет меня корить за литературное невежество.
      Он, очевидно, почувствовал это и не стал меня добивать.
      - Впрочем, у нас и в писательском союзе вряд ли кто знает Степанова, и книгу его мало кто читал. Я был в Краснодаре, привез ее оттуда. Прочитай, получишь большое удовольствие...
      Он вручил мне два тома в темно-серых обложках. Напечатан роман был на какой-то грубой, жестковатой бумаге в Краснодаре. Я заглянул на последнюю страницу, тираж 8000 экземпляров. Вероятно, поэтому книга и не дошла до Москвы.
      Я прочитал "Порт-Артур" залпом, отрываясь только для самых неотложных редакционных дел. Конечно, хотелось напечатать о книге отзыв в газете, но одно серьезное обстоятельство меня смущало: вопрос о нейтралитете Японии, являвшейся сторонником гитлеровской Германии. Вопрос о японском нейтралитете был очень важен, и антиянонский материал в газете был бы некстати. Словом, я дал эту книгу начальнику Главпура Л. З. Мехлису и высказал свои сомнения. Лев Захарович тоже с интересом прочитал "Порт-Артур" и передал ее Сталину. Не знаю, какой у Мехлиса был разговор со Сталиным, но он сказал мне: "Сталину книга понравилась, однако он считает, что пока о ней писать не надо".
      Как известно, пришло время, и "Порт-Артур" был отмечен Государственной премией, о книге было напечатано много одобрительных рецензий.
      И вот встреча с писателем. Я усадил его в кресло, и Александр Николаевич стал объяснять, как он очутился в Москве.
      - Выло ясно, что Краснодар нам не удержать. Только я начал укладывать вещички, готовиться к отъезду на юг, как примчался ко мне адъютант командующего фронтом Буденного и сказал, что маршал просит немедленно прибыть к нему. Усадил меня в машину и привез к Семену Михайловичу. А Буденный сказал, что в Москву летит самолет и он может незамедлительно отправить меня в столицу.
      После небольшой паузы Степанов продолжал:
      - Прибыл в Москву. Мест в гостинице нет. Талонов на питание тоже. Нет и разрешения на въезд. Пошел на улицу Воровского, в Союз писателей. Застал Фадеева. Объяснил ему все. Александр Александрович задумался и посоветовал:
      - Знаете что - пойдите в "Красную звезду", они вас устроят. Вот я и у вас.
      Я не стал терять времени. Надо устраивать Степанова, к тому же хотелось оправдать лестную рекомендацию руководителя Союза писателей. Сразу же получили для Степанова номер в гостинице ЦДКА, выдали офицерскую продовольственную карточку и отправили на "эмке" в отель. На прощание сказал Александру Николаевичу:
      - Устраивайтесь, а утром пришлю за вами машину и станем думать, что дальше делать.
      На следующий день, когда мы вновь встретились, я попросил Степанова написать что-либо для "Красной звезды", хотя, откровенно говоря, не представлял себе, на какую животрепещущую тему в те дни смог бы автор "Порт-Артура" выступить в нашей газете. Но Степанов сразу же предложил тему, заранее, видимо, обдумав ее:
      - В первую мировую войну был единственный бой русской гвардии с немецкой гвардией. Если хотите, напишу о нем. Я служил в гвардейской стрелковой бригаде и хорошо знаю, как это было.
      Вчера Александр Николаевич принес большой, трехколонный очерк "Бой русской и прусской гвардий в первую мировую войну". Это был рассказ очевидца и участника о том, как прибывшие на новые позиции в район Холма гвардейцы упорно сражались с врагом. Соль очерка состояла в том, что стойкая оборона дала возможность перейти русским гвардейцам в победоносное наступление.
      Прочитал я очерк и подумал: зря опасался, что тема будет не актуальной. Обстановка на фронте как раз и требовала остановить врага, стоять насмерть, защищать свои позиции до последней капли крови. Очерк Степанова и учил этому...
      * * *
      Сегодня я позвонил Сталину и попросил принять меня. Хотел доложить о некоторых, как я считал, важных для газеты и для армии вопросах.
      - Сейчас не могу, - ответил Сталин.
      В его голосе, обычно спокойном и суховатом, мне послышались тревожные нотки. Я понял, что случилось что-то очень неприятное, и сразу же помчался в Генштаб. Когда я рассказал Бокову о звонке, он мне ничего не ответил, а показал телеграмму, отправленную накануне Жукову в Сталинград. После войны она была опубликована, и у меня есть возможность привести ее текст:
      "Положение со Сталинградом ухудшилось. Противник находится в трех верстах от Сталинграда. Сталинград могут взять сегодня или завтра, если северная группа войск не окажет немедленную помощь... Недопустимо никакое промедление. Промедление теперь равносильно преступлению..."
      Так Сталинград стал центром главных событий войны, а вместе с тем и наших тревог и забот. Я чувствовал необходимость хотя бы на короткий срок съездить туда, увидеть обстановку собственными глазами и оценить ее. Сегодня вызвал Симонова и Темина и сказал, что полетят со мной в Сталинград. Решил лететь 8 сентября, а пока дел невпроворот с очередными номерами газеты...
      6 сентября
      В номере выделяется прежде всего репортаж Высокоостровского под заголовком "Ожесточенные бои на всех участках". Корреспонденция нашего нового спецкора Ивана Артамонова о подвиге 33 воинов на подступах к Сталинграду. Эта группа бойцов была вооружена автоматами и винтовками. Имели они также гранаты, бутылки с горючим и одно противотанковое ружье с 20 патронами. Но в течение нескольких часов горстка бойцов бой вела с 70 немецкими танками и почти батальоном пехоты...
      А вообще-то материалов в газету наши сталинградские корреспонденты шлют еще мало. И вновь выручают передовые и статьи Ильи Эренбурга.
      "Не первую неделю, - пишет Илья Григорьевич в статье, которая называется "Сталинград", - идет битва за Сталинград. Тяжелая битва. Немцы решили захватить город, перерезать Волгу, задушить Россию. На Сталинград брошены десятки немецких дивизий. Здесь беснуется Германия, в горящей степи, перед неукротимым городом, здесь эсэсовцы, пруссаки, баварцы, фельдфебели, танкисты, солдаты, привезенные из Франции, жандармы из Голландии, летчики из Египта, ветераны и новички. Здесь сулят железные кресты и выдают деревянные".
      Писатель еще раз напоминает о том, что значит для нашей Родины Сталинград. "Сталинград - это Волга. Кто скажет, что значит Волга для России. Нет в Европе такой реки. Она прорезает Россию. Она прорезает сердце каждого русского... Волга - это богатство, слава, гордость России. Неужели презренные немцы будут купать в ней своих лошадей, в Волге, в великой русской реке?.."
      И заканчивается статья на высокой патетике: "В старину, когда русский человек божился, ему могли не поверить, но стоило ему проглотить щепотку земли, как все знали: этот не обманет. Землей клялись. Землей мы клянемся, крохотной щепоткой и необъятной страной. За Сталинград, за Волгу, за русскую землю!"
      Прочитав статью, я спросил Илью Григорьевича, читал ли он сообщение спецкоров о подвиге 33 героев?
      - Читал, а что?
      - Мало, скупо мы о них написали. И больше материалов нет. Надо бы о них сказать доброе слово.
      Буквально через десяток минут Эренбург принес вставку. Вот она:
      "Кто забудет о тридцати трех? На них шли семьдесят немецких танков. Тридцать три не дрогнули. Они уничтожали танки пулями, гранатами, бутылками. Они уничтожили двадцать семь танков. Их было тридцать три человека с простыми русскими именами... Еще раз русское сердце оказалось крепче железа. Если чужестранец нам скажет, что только чудо может спасти Сталинград, мы ответим: разве не чудо подвиг тридцати трех? Враг еще не знает, на что способен русский человек, когда он защищает свою землю".
      * * *
      В газете много кавказского материала. Корреспонденция Павла Трояновского "В кавказских горах" свидетельствует, что "вместе с русскими защищают советский Кавказ осетины, чеченцы, грузины, абхазцы, азербайджанцы, армяне. В наших частях столько национальностей, сколько их есть на многонациональном Кавказе". Автор не обходит молчанием, что немцы хорошо подготовились к борьбе в горах. Они стянули сюда горные части, знающие, как воевать в гористой местности.
      "Враг не безрассуден, - предупреждает спецкор. - Он не бросает в горы танки, машины, мотоциклы. По узким дорогам их движение опасно и легко уязвимо. В горах фашисты меняют свою излюбленную тактику, начинают действовать осторожно, мелкими облегченными партиями. Вьючные лошади везут за горной пехотой, вооруженной автоматами, легкие горные пушки, легкие минометы. За ними по тропам, часто избегая дорог и шоссе, тоже на вьючных лошадях, доставляются боеприпасы, продовольствие".
      Немцы лезут в горы, объясняет корреспондент, стараясь захватить господствующие высоты, наиболее проходимые горные дороги и перевалы. Тактика их такова. Танки и автомашины с тяжелой артиллерией и обозами подходят вплотную к горам. Когда дальнейшее движение невозможно или опасно, они останавливаются. На выгодных рубежах здесь строится оборона, причем танки часто используются как неподвижные огневые точки. От этих своего рода опорных баз начинается движение легких горных войск.
      Эта тактика противника подтверждается многими эпизодами горных сражений. Чтобы победить врага, надо знать его, знать его тактику.
      * * *
      С узла связи Генштаба в редакцию доставили очерк Бориса Галина "На Тереке". Большой, на 350 строк! Да, благоволят в штабах к нашим корреспондентам: несмотря на чрезвычайную загрузку военного провода в эти дни напряженней битвы за Кавказ, передать столько знаков по "бодо"! Постарались и летчики - доставили в редакцию фотоснимки Виктора Темина, иллюстрирующие очерк Галина.
      Главный герой очерка - командир взвода Рябошанка, младший лейтенант. Галин рассказывает о его довоенной жизни, ибо его душевные привязанности проявятся затем на фронте:
      "Все то, чем жил Рябошапка и что волновало его год тому назад пединститут, аспирантура, дипломная работа, посвященная кавказской лирике Лермонтова, - все теперь поблекло, куда-то отодвинулось и казалось смешным и страшно далеким... После отступления из сурового каменистого Донбасса, из степей Донщины, Рябошапка попал в предгорья Кавказа... Он увидел и почувствовал вечно живую красоту природы Этих гор, познав которую Лермонтов однажды сказал: "Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз, как сладкую песню отчизны моей, люблю я Кавказ". И вновь возникли перед Рябошапкой строки стихов Лермонтова. Он декламировал их для себя. Он читал их своему взводу так взволнованно и часто, что командир роты посчитал младшего лейтенанта поэтом, а взвод в гвардейском батальоне стали именовать "лермонтовским".
      Это был героический взвод и героический его командир. Много славных дел он свершил. В те дни, когда в роте был Галин, взвод получил боевую задачу: отогнать рвавшихся к реке немцев. Бойцы доблестно выполнили приказ, но в этом бою вражеская пуля оборвала жизнь командира взвода. Полтавского паренька, влюбленного в кавказскую лирику Лермонтова, похоронили на берегу Терека...
      В субботнем номере "Красной звезды" напечатан очерк Андрея Платонова "Броня", занявший в газете полполосы.
      Андрея Платоновича я знал немного и до войны. Его литературная судьба сложилась трудно. Много лет его почти не печатали - после того как одна из его повестей была осуждена Сталиным. Не жаловали его поэтому и в руководящих сферах Союза писателей. Если и появлялись иногда в печати его материалы, они шли под псевдонимом. Месяц назад я получил записку Гроссмана, который просил нас взять под "свое покровительство этого хорошего писателя. Он беззащитен и неустроен".
      И вот появился у меня в кабинете Платонов. В простой солдатской шинели - ее носили в ту пору не только военнослужащие, - мешковато сидевшей на его плечах, небритый, он произвел на меня впечатление человека неказистого, сумрачного. Но это было лишь первое впечатление. Сосредоточенный взгляд его голубых глаз, скупая улыбка и немногословные реплики выдавали незаурядную личность. Я спросил у него," хотел бы он поработать у нас корреспондентом? Андрей Платонович как-то пожал плечами, и по его улыбке я почувствовал, что он будет этому рад.
      Я и не задумывался, "можно" ли его зачислить в наш писательский "взвод", не вызовет ли это неудовольствие Сталина. Но вспомнил историю с не менее известным писателем Федором Панферовым. В памятный для москвичей трудный октябрь 1941 года ко мне пришел Панферов. Широкоплечий, приземистый. Волевое, словно высеченное резцом скульптора лицо. Пронзительный взгляд светлых глаз. Зашел ко мне писатель, с которым я лично не был знаком, но хорошо знал его по роману "Бруски" и другим книгам. Он поздоровался и сразу же попросил взять его на работу корреспондентом "Красной звезды". Тут же рассказал, что ему предложили выехать на фронт, но по каким-то причинам он не смог это сделать, о чем написал Сталину, а Сталин передал его письмо в Партколлегию при ЦК партии и рекомендовал чуть ли не исключить его из партии. Я не знаю, какое решение приняла Партколлегия и вообще чем все это кончилось, не стал вникать в подробности и проверять. Я ответил Панферову, что согласен, но он должен немедленно выехать в действующую армию. Я был глубоко убежден, что никто, в том числе и Сталин, не сможет отказать кому бы то ни было пройти самую высшую для человека проверку - проверку огнем. Тут же был подписан приказ. Панферову выдали обмундирование, нацепили согласно его воинскому званию по три "шпалы" на петлицы, и на следующий день он явился ко мне, как говорится, в полной боевой готовности.
      Как раз в это время у меня был Владимир Ставский. Он собирался в войска, оборонявшие столицу на Вяземском направлении. Я и попросил его захватить с собой Панферова.
      Поехал Панферов вместе со Ставским. А кто поедет на фронт со Ставским это я хорошо знал еще по Халхин-Голу и финской войне, - тот уже наверняка нанюхается пороху. Вместе со Ставским Панферов попал в гущу боев. Вел он себя достойно и мужественно. Вскоре в "Красной звезде" появились корреспонденции и очерки Панферова из боевых частей. После первой его корреспонденции, опубликованной в газете, мне позвонил Сталин. Он ничего не спрашивал, не ругал меня и не хвалил за то, что я самовольно послал на фронт Панферова, а только сказал: "Печатайте Панферова". Но я понял, что Сталин одобрил и решение Панферова выехать на фронт, и наше назначение его спецкором "Красной звезды".
      Все это я вспомнил, когда у меня был Андрей Платонов, и при нем же вызвал секретаря редакции Карпова и сказал: