* * *
      Алексей Сурков сейчас на Дону. Разыскать его невозможно. Большой беды в том, что мы не знали, в какой точке на фронте он сегодня находится, не было. Оперативных заданий ему не давали, он был у нас "вольным стрелком", сам выбирал себе маршрут и сам решал, что ему писать. И сколько было у меня радости, когда он присылал свои стихи, значит, все у него в порядке! Вот и сегодня опубликовано его стихотворение "Ненавижу!"
      Почему пылала наша ненависть к гитлеровцам, кажется, хорошо известно. Но Сурков нашел свои, особенные слова, чтобы это еще раз объяснить:
      Стало сердце, как твердый камень.
      Счет обиды моей не мал.
      Я ведь этими вот руками
      Трупы маленьких поднимал...
      Ненавижу я их глубоко
      За часы полночной тоски,
      И за то, что в огне до срока
      Побелели мои виски.
      Ненавижу за пустошь пашен,
      Где войной урожай сожжен:
      За тоску и тревогу наших
      Одиноких солдатских жен...
      Сегодня опубликована заключительная глава повести Василия Гроссмана "Народ бессмертен". Она печаталась в восемнадцати номерах газеты, и с каждым номером растет интерес читателя к ней.
      Восемнадцать вечеров, а то и ночей у моей конторки, стоя вместе с писателем, я вычитывал верстку очередной главы, чтобы поставить ее в номер газеты. Конфликтов с Василием Семеновичем у нас не было. Вот только концовку мы горячо обсуждали: главный герой повести И. Бабаджанян погибает. И тогда, когда я читал рукопись, и теперь, когда читал набранную последнюю главу, говорил писателю: нельзя ли оживить героя, так полюбившегося читателю?! Василий Семенович ответил:
      - Без этого нет правды войны...
      И еще об одной необычной ситуации в связи с повестью следует рассказать.
      Осенью сорок первого года был Гроссман под Глуховом на Украине. Узнал, что на западном берегу реки Клевень, на оставшемся крошечном участке в два километра, ведет неравный бой с немцами 395-й стрелковый полк майора Бабаджаняна. Полк мужественно дерется с врагом, сдерживая его натиск, прикрывая отход армии. Он не раз переходил в контратаку, отбил даже одно селение, и писатель в этом увидел "крошечное зерно великого дерева победы". Он решил написать о героях полка и хотел пробраться к Бабаджаняну. Но политотдел не пустил его. Путь на правый берег Клевени был тяжелым и опасным. Гроссман возмущался, объяснял, что не может он писать, не увидев и не поговорив с людьми, ведущими бой. Все-таки не пустили.
      Позже, когда Гроссман спросил о судьбе 395-го полка, ему сказали, что он доблестно выполнил свою, задачу, но понес большие потери, а его командир майор Бабаджанян убит.
      Геройский подвиг полка и его командира стал одной из сюжетных линий повести "Народ бессмертен". В те вечера, когда мы читали верстку, Гроссман рассказал мне, что произошло под Глуховом, и признался, что одному из персонажей сохранил подлинную фамилию. Это - майор Бабаджанян, погибший смертью храбрых.
      Весной 1944 года Гроссман и Коломейцев прибыли под Винницу, в 38-ю армию, где я в то время работал начальником политотдела армии. Я послал их в Липовцы, в танковую бригаду, которой командовал подполковник Бабаджанян Амазасп Хачатурович, невысокого роста, спокойный и веселый человек. Командир бригады принял их очень тепло. Имя писателя было хорошо известно фронтовикам.
      Бабаджанян! Фамилия для Гроссмана знакома, но он вначале не обратил на это внимания: мало ли встречается на свете однофамильцев! Побеседовал комбриг с корреспондентами и сразу же решил отправить их назад: командный пункт обстреливался неприятелем. Но сплавить спецкоров ему не удалось. Целый день пробыли они в бригаде. А во время обеда, когда начались обычные в такой обстановке воспоминания, выяснилось, что Бабаджанян и есть тот самый командир 395-го стрелкового полка, действовавшего на западном берегу Клевени под Глуховом, куда так рвался Гроссман.
      - Да, я там был, - сказал Бабаджанян и, усмехнувшись, добавил: - Но вы меня убили...
      Писатель, однако, не смутился - после небольшой паузы заявил:
      - Я вас убил, но могу вас и воскресить...
      Вот об этом эпизоде Гроссман и рассказал мне, когда вернулся на КП армии. А я вспомнил нашу дискуссию о концовке повести:
      - Слава богу, хоть один из "убитых" вами оказался живым!..
      Гроссман подружился с танкистом, иной раз делал стокилометровый крюк, чтобы побывать у него. Он написал документальную повесть "Советский офицер", посвященную Бабаджаняну, позже ставшему главным маршалом бронетанковых войск, - яркое произведение о полюбившемся автору "убитом" и "воскрешенном" им же герое.
      * * *
      Новые подвиги, имена новых героев...
      Сегодня военный провод принес краткое сообщение Высокоостровского о геройстве четырех гвардейцев - Болото, Беликова, Алейникова и Самойлова. Было это на Сталинградском направлении. На одном из участков фронта группа немецких танков и броневиков прорвалась в расположение наших войск. Два расчета гвардейцев-бронебойщиков залегли на холмике, обозначенном на картах высотой 198,3. Они не получили приказа отойти и оказались отрезанными от своей части. Грянул неравный бой. На четырех человек с двумя противотанковыми ружьями надвигалось около тридцати танков. Гвардейцы не дрогнули. Они верили в свое оружие, верили в себя, верили в победу. Первые выстрелы поразили два танка. Немцы отошли, чтобы развернуться, охватить подковой холмик и покончить с храбрецами. И когда танки подползли, ружья в руках героев били еще чаще, еще метче. Пятнадцать немецких танков запылало на поле неравного боя. Остальные попятились перед неслыханным упорством четырех советских воинов. Четыре гвардейца отбили атаку врага и сами остались живы.
      Сообщение, как видим, совсем краткое. Но о подвиге бронебойщиков должна узнать вся армия. И немедленно. В этих случаях у нас был испытанный способ передовица. Так было, когда мы получили известие о подвиге 28 панфиловцев у разъезда Дубосеково. Так решили и сейчас. Сразу же стали готовить передовую в номер. Замысел этой статьи был выражен в заголовке: "Стойкость, победившая смерть". Для передовицы были найдены слова прямо-таки хрестоматийного звучания, и тем самым передовая открыла этому подвигу широкую дорогу в массы:
      "Маленький холмик в широкой задонской степи выше самой высокой горы вознес имена четырех советских гвардейцев - Беликова, Алейникова, Болото, Самойлова...
      Есть на войне неумолимые законы чисел. Но кто измерит убойную силу двух противотанковых ружей, помноженную на сталь четырех русских сердец?!
      Человек силен своим оружием, но в руках слабого человека самое мощное оружие бессильно. Если бы Беликов, Алейников, Болото и Самойлов дрогнули перед лицом врага, пытались бежать, - они бы погибли. Бронебойные пули их ружей не спасли бы их. Но в грозный час смертельной схватки герои думали не о себе - о своем воинском долге, и это вдохнуло в их грудь отвагу и принесло им победу. Они знали: стойкость - щит смелых; трус наверняка гибнет на поле боя, а смелый зря не погибнет. Они знали: Родине нужна не их гибель, а их жизнь, их победа. Они слишком любят жизнь, чтобы бояться смерти, и во имя жизни в свободной и счастливой отчизне готовы были погибнуть, но остановить врага.
      В бескрайней задонской степи тихо стоял безымянный, покрытый травою холм. Пришли к нему четыре советских бойца, четыре героя, - и стал он гранитной крепостью, неприступной для врага... Стойкость, победившая смерть, - вот имя бессмертного подвига четырех гвардейцев..."
      В тот же час, когда я прочитал сообщение Высокоостровского, на фронт ушла депеша, в которой просили спецкора прислать очерк писателя о четырех героях - посоветовали обратиться к Миколе Бажану. На днях Выскоостровский сообщил, что поэт на фронте, рядом с ним, а недавно Микола Платонович прислал в редакцию письмо, где были такие добрые слова: "Очень обрадовало меня Ваше любезное письмо. С удовольствием буду сотрудничать в такой замечательной газете, как "Красная звезда"... Оказалось, что корреспондент сам, не ожидая нашей телеграммы, попросил Бажана написать очерк о четырех гвардейцах, отвез его в дивизию, и Микола Платонович провел там сутки с героями. На третий день очерк был передан по "бодо" в редакцию и напечатан.
      Когда мы с Симоновым попали через некоторое время в 33-ю гвардейскую дивизию генерала Утвенко, там встретились и с нашими героями. Симонов со свойственной ему дотошностью подробнейшим образом расспросил о том бое Петра Болото. А позже какие-то черты этого бронебойщика я нашел в его повести. Побыли мы и на красноармейском митинге в дивизии, отведенной для пополнения за Волгу, у деревушки Ямы. На небольшой травянистой полянке, среди курчавых дубовых зарослей слушали выступление Болото. Симонов почти стенографически записал колоритную речь этого дюжего парня с открытым лицом и шахтерскими крапинками под веками, и мы опубликовали ее в "Красной звезде".
      Начал свой рассказ Болото с автобиографии:
      "Я сам из Донбасса родом. У меня долгие годы под землей прошли. И коногоном был, и крепильщиком, и забойщиком вместе с братьями Семеном и Дмитрием. Все трое под землей трудились, а теперь все трое за эту землю воюем. Такая уж судьба у нашего семейства вышла".
      О том, как они подбивали танки, он говорил мало. Зато рассказ о том, что они пережили, был живой, сочный:
      "Утро было. Только мы у себя в окопах за кашу сели, две ложки каши набрал, как нам кричат: танки слева! Я поставил кашу аккуратно, думаю: съем еще... Только поставил кашу, действительно, танки идут...
      Когда на меня первый танк шел, я уже думал - конец света наступил, ей-богу. А потом ближе танк подошел и загорелся, и уже вышло не мне, а ему конец. А между прочим, знаете, я за этот бой цигарок пять скрутил и скурил до конца. В бою так, ружье отодвинешь и закуришь, когда время позволяет. Курить в бою можно, только промахиваться нельзя. А то промахнешься и уже не закуришь - вот какое дело.
      Переживания были трудноватые. Но мы не терялись, все время разговаривали друг с другом, перекликались для бодрости духа. Я Беликову кричу из окопа: "Ну, как ты, ничего?" - "А ты?" - "Я тоже ничего".
      По обличью видно было, что никто не бледнеет, цвета лица не теряли.
      Так мы целый день копошились с танками. А потом мы услышали, что слева и справа больше нашей стрельбы нет. И нет никакой, кроме немецкой. И подумали, что, наверное, здесь придется умирать. Мы решили - все равно, так или иначе, раз уж так вышло, - либо жить, либо умирать, но в плен не сдаваться. И тут я увидел, что Беликов от ружья оторвался, но что-то на бумаге пишет. Я говорю ему: "Что ты пишешь?" Он отвечает: "Пишу за всех четырех, что бьемся и не отдадимся живыми. Пусть от нас память будет, наши придут и найдут..."
      А Темин, ездивший с нами в Сталинград, уж постарался. Он снял Болото во всех ракурсах, "поймал" тот миг, когда Утвенко крепко пожимал руку Болото. Этот снимок и был напечатан в "Красной звезде".
      Я все рассказываю о Петре Болото. А как остальные герои этой прославленной четверки? Я не мог не заинтересоваться их военной и послевоенной судьбой, но узнал об этом лишь ныне, когда пишу эту книгу.
      Воевал в гвардейской дивизии разведчик сержант Сурен Гарегинович Мирзоян. С этой дивизией он прошел боевой путь с самого начала. Четырежды был ранен. После победы закончил юридический институт, а позже и аспирантуру. А ныне, как он сам мне написал, находится на заслуженном отдыхе. Но многие не находящиеся на отдыхе могут позавидовать его неустанной патриотической работе. В течение последних 25 лет он собирает материал о боевом пути дивизии и ее воинах и повествует о них в своих трудах. Рассказал он и о подвиге четырех героев, их судьбе. Приведу его рассказ.
      Петр Осипович Болото защищал Сталинград, освобождал Ростовскую область, Донбасс, Каховку, Перекоп, Крым, Севастополь, прошел по военной дороге Витебск - Полоцк - Литва - Восточная Пруссия, дошел до Кенигсберга, а в июне сорок пятого участвовал в Параде Победы на Красной площади в Москве. В 1948 году по состоянию здоровья гвардии капитан Болото демобилизовался из рядов Советской Армии и вернулся в родной Донбасс, где по-прежнему, работал шахтером, бригадиром, затем горным мастером. Но ранения и лишения фронтовой жизни дали о себе знать. Болезнь приковала его к постели, и в октябре 1966 года Петр Осипович скончался.
      Удалось Мирзояну найти бронебойщиков Константина Беликова и Ивана Алейникова. После войны тоже вернулись они в родные края и жили по соседству. Судьба Беликова сложилась драматически. Из-за ошибки в именах, допущенной в газетных публикациях, он оказался на долгие годы как бы вычеркнутым из героической четверки. Не менее драматична судьба Алейникова. Его ранило накануне Дня Победы при штурме безымянной высоты на подходе к Берлину. Лежал в госпитале. У него началась гангрена, ногу пришлось ампутировать. И самой трагической оказалась судьба четвертого бронебойщика комсомольца Самойлова. На второй день после сражения на высоте 198,3 он был смертельно ранен во время воздушного налета и скончался в медсанбате...
      И все же до сих пор покрыт мраком вопрос: почему же, кроме Болото, не было присвоено звания Героя трем его друзьям за подвиг на высоте? Да, многое с последней войны осталось еще не изведанным и не известным...
      * * *
      Напечатана статья Николая Тихонова "Матерый волк". Это гневные комментарии к дневнику, найденному у убитого под Ленинградом капитана дивизии СС Ганса Иохима Гофмана:
      "Есть на свете правда! Свою злобную душу, закоренелую в преступлениях, он выложил всему свету в циничных записях сентиментального палача. "Извечный враг славянства", уничтожавший мирных русских людей и философствовавший над их трупами, сам мертв, как собака...
      С Гофманом кончено! Но остались его фашистские друзья, подобные кровавому капитану... Капитан Гофман за несколько дней перед тем, как получил пулю, записал: "На юге всеохватывающий удар, его никогда остановить не удастся..." Врешь, немец! Будет остановлен натиск немецкой орды, захлебнутся немцы в своей крови, взвоют, как взвыли зимой под Москвой..."
      Заглянул в редакцию Алексей Толстой. Как обычно, появился без звонка, зная, что мы ему всегда рады и даже в часы "пик" не пожалеем для него времени.
      Волновала Толстого обстановка на Юге. Выпытывал у меня все, что я знал помимо официальных сообщений. Он не спрашивал, сумеем ли мы в ближайшие дни остановить немцев, а сказал:
      - Пройдут еще они, может даже немало, но завязнут, как пень в болоте... Не может быть по-другому. А все же плохо. Вера верой, но земля-то и люди наши...
      Заговорили о наших корреспондентах-писателях, в частности о Константине Симонове. К этому времени Симонов стал заметной фигурой среди военных писателей. Толстому нравились его очерки и стихи.
      - Симонов только что вернулся с фронта. - сказал я Толстому. - Он здесь, в редакции. Хотите, я позову его?
      Пришел Симонов, и между ним и Толстым состоялся любопытный разговор. Я его не забыл, но для уточнения попросил Симонова тоже вспомнить. И вот, спустя тридцать лет после этого дня, он прислал мне письмо:
      "Попробую вспомнить, как это было с Толстым.
      Если не ошибаюсь, то разговор этот был в "Красной звезде", у тебя в кабинете на улице "Правды", где-то осенью сорок второго года. Не то между моей поездкой на Брянский фронт и сталинградской поездкой, не то где-то вскоре после нашей поездки в Сталинград.
      Я по какому-то делу был в редакции, кажется, заходил к тебе, потом ушел, чем-то занимался, а потом мне сказали, чтобы я шел к редактору. Я пришел к тебе. Не помню, может быть, был кто-то еще, может быть. Карпов, кто-то, по-моему, еще был и был Алексей Николаевич Толстой.
      Разговор с ним, очевидно, был редакционный - на столе, кроме бумаг, газет и подшивок, во всяком случае, ничего не было.
      Ты сказал Алексею Николаевичу что-то вроде того, что - ну вот вам Симонов. Может быть, добавил что-нибудь в таком духе, что - вот вам Симонов, с которым вы хотели поговорить или - которого вы хотели похвалить, не помню, как именно.
      У меня к этому времени стихи из сборника "С тобой и без тебя" были напечатаны в "Новом мире" и в "Красной нови" и, кажется, даже вышли отдельной книгой в "Молодой гвардии". Последнее, впрочем, не помню.
      С Толстым я был лишь издалека и почтительно знаком. Ближе мы познакомились позже, когда вместе поехали на Харьковский процесс. В доме у него никогда не бывал, но не раз видел его в Союзе писателей, в Доме литераторов. Однажды как-то он сказал добрые слова о моем стихотворении "Генерал", с которого я числю сколько-нибудь серьезное начало своей поэтической деятельности.
      Мы поздоровались с Толстым. Я присел против него за стол, и он стал говорить о том, что ему понравилась моя любовная лирика.
      Судя по тому, как он говорил, видимо, эти стихи ему действительно тогда понравились, пришлись по душе. Да и незачем ему было кривить душой и не для чего. Да и не стал бы он кривить душой. Ведь и ты меня тогда позвал именно потому, что он хотел мне сказать что-то хорошее. Но оттенок, с которым он хвалил стихи, был - как бы сказать поточней? - мужской оттенок, это был мужской разговор о стихах.
      Он говорил, что вот пишут лирику, одни доводят дело до первого свидания, а другие, наоборот, главным образом вздыхают по поводу разлуки. А ваши стихи о любви действительно стихи о любви, со всем, что в ней есть. Без стыдливых умолчаний, к которым мы привыкли в стихах.
      Тут он выразился несколько грубовато, - что иногда, читая любовную лирику, не чувствуешь, что это ходит по земле и любит женщину мужчина, который ходит в штанах и у которого в этих штанах есть все, что положено мужчине иметь, а не только желание написать покрасивее и почувствительней.
      В общем, стихи ему понравились, с этого начался и этим закончился разговор.
      Больше ничего не помню. Чем богат, тем и рад".
      К этому добавлю, что поначалу я рассчитывал, что разговор будет о делах фронтовых. Но о них на этот раз ни слова не было сказано. Говорили только о стихах. И все же эта беседа увлекла и меня, редактора военной газеты, которому в те дни было не до лирики...
      16 августа
      Сегодня номер "Красной звезды" особенный. Начали печатать "Рассказы Ивана Сударева" Алексея Толстого. Вчера Алексей Николаевич принес первую главу, сказал, что будут еще четыре, а быть может, и больше.
      Хорошо помню, как родились эти рассказы. На страницах нашей газеты - я уже говорил об этом - время от времени появлялись большие произведения писателей. Вполне понятно, что нам хотелось увидеть в "Красной звезде" и произведения Толстого. И вот летним днем, когда мы с Алексеем Николаевичем вычитывали верстку его статьи "Вера в победу", я завел с ним на эту тему разговор. Толстой улыбнулся в ответ.
      - Второе "Хождение по мукам" я вам сейчас не напишу. А что-нибудь побольше этого. - указал он на верстку, - надо бы. - И добавил с упреком: Но вы меня никуда не пускаете.
      Должен сказать, что Алексей Николаевич не раз просил у меня командировку на фронт. Понять его можно. Он хотел видеть войну своими глазами, его не удовлетворял материал, получаемый из вторых рук. Но дать ему командировку я не мог.
      Толстой в те годы был возраста, как говорится, непризывного, да и рисковать жизнью этого писателя нельзя было. Но все это мне трудно было ему объяснить, вернее, он слушать меня не хотел.
      - А знаете ли вы, что в первую мировую войну я был специальным корреспондентом? - попрекал он меня. И рассказывал о своих поездках по дорогам войны на Волыни, в Галиции, в Карпатах, на Кавказе. Напомнил он и Испанию, где побывал в окопах под Мадридом.
      В мужестве и бесстрашии Алексея Николаевича никто не сомневался. Я знал, что, когда Толстого в редакции заставал налет немецкой авиации, его невозможно было отправить в бомбоубежище. Он выходил во двор и под стук осколков зенитных снарядов и свист бомб с удивительным спокойствием наблюдал за небом.
      Я всячески убеждал Алексея Николаевича, что сейчас и время другое, и война другая, да и сам он другой. Говоря так, я имел в виду не столько его годы, а прежде всего его место в литературе. Аргументы мало действовали на Толстого. Тогда я сказал Толстому, что у меня был разговор на эту тему с секретарем ЦК партии А. С. Щербаковым и ответ получил совершенно категорический: "Ни в коем случае. Есть прямое указание Сталина - беречь Толстого, на фронт не посылать".
      В общем, я в очередной раз молча проглотил попреки Толстого, а про себя подумал, что его просьба не лишена оснований - живой материал для рассказов ему нужен!
      Выход вскоре был найден. Недалеко от жилища Толстого в Барвихе, на дачах какого-то наркомата, разместились курсы разведчиков, уже воевавших в немецком тылу. На одной даче - парни, на другой - девчата, все комсомольского возраста. Узнав об этом, я обратился к руководителю сборов, подполковнику, с просьбой организовать встречу Толстого с разведчиками. Сначала подполковник упорно отказывался, потом сказал:
      - Мы их никуда не пускаем. Но для Толстого - только для него - сделаем.
      Алексей Николаевич обрадовался этой встрече и совсем был растроган, когда я передал ему слова подполковника.
      И вот в один из жарких июльских дней я привел на дачу писателя группу разведчиков - и юношей, и девушек.
      В деревянном доме с островерхой крышей за длинным столом уселись человек двадцать. Гостеприимная Людмила Ильинична угощала нас в то не очень сытое время чем могла, и потекла неторопливая беседа, длившаяся до позднего вечера. Писатель внимательно слушал, пытливо вглядываясь в лица собеседников, иногда задавал вопросы, иногда подавая реплики.
      Интересовался Толстой не только боевыми операциями разведчиков, но и их бытом, настроением, переживаниями. Вспоминаю в связи с этим такой смешной эпизод. Узнав, что разведчиков не выпускают за пределы территории курсов, Алексей Николаевич спросил парней:
      - Что же, вы так и не ходите к девчатам в гости? Смотрите, какие красавицы...
      После небольшого замешательства высокий, стройный парень, державшийся свободно, сказал:
      - Алексей Николаевич! Ведь мы же разведчики, диверсанты...
      - Ну и как же? - допытывался писатель.
      - А очень просто. Когда часовой, охраняющий курсы, уходит в дальний угол, в другом углу поджигаем дымовую шашку. Пока он бежит к месту происшествия, мы и перемахнем через забор. Ну, а у девчат режим не такой строгий.
      Долго не смолкал дружный хохот всех присутствовавших.
      По счастливому совпадению, в Барвихе находилась группа офицеров, недавно вернувшихся из глубокого немецкого тыла. Один из них, Иван Филиппович Титков, с первого дня войны вел дневник. Толстой встретился с ним. В течение нескольких дней Титков читал Алексею Николаевичу отрывки из дневника. Писатель слушал и тут же на машинке записывал наиболее примечательные эпизоды.
      И наконец, еще один источник живого материала, которым воспользовался Толстой. В те дни из рейда по тылам врага вернулся 1-й гвардейский кавалерийский корпус генерала П. А. Белова. Корпус действовал пять месяцев в районе Вязьмы и Дорогобужа и, объединив многие партизанские отряды и полки, наносил чувствительные удары по немецким войскам. В это соединение, выведенное после рейда в Калугу, редакция и командировала Толстого, там писатель встречался с Беловым и комиссаром корпуса А. В. Щелаковским, беседовал с командирами и бойцами.
      Среди участников беседы с Толстым был и командир танка старшина Константин Семенович Сударев. Сохранив своему герою эту фамилию, писатель не случайно дал ему другое имя - это собирательный образ, вобравший впечатления Толстого от встреч и бесед со многими людьми. Но так или иначе, судьба реального Константина Сударева не могла меня не заинтересовать.
      В списке танкистов, с которыми беседовал Толстой, хранящемся в его архиве, значится, что Сударев уроженец Куйбышева, проживал на улице Гражданской. Я обратился с просьбой в Куйбышевский горком комсомола поручить одному из поисковых отрядов узнать судьбу Сударева. Поручили это клубу красных следопытов "Десант". Они разыскали мать Сударева - Екатерину Дмитриевну. Нашлась и жена Сударева, Анна Егоровна. И вот что сообщили мне о Судареве.
      Окончив семилетку и ФЗУ, он работал токарем на заводе. До войны был призван в армию, служил в Читинской области и оттуда в первые же дни войны попал на фронт. Ни писем, ни других известий больше от Константина не было. В 1941 году Анне сообщили, что Сударев погиб: когда его танк переправлялся через речку по мосту, немцы то ли разбомбили мост, то ли подорвали его, и танк вместе с экипажем ушел под воду. Так Анна первый раз похоронила мужа. Но в 1942 году она вдруг получила письмо и не поверила своим глазам - на конверте знакомый почерк. Константин писал, что чудом уцелел, сумел выбраться из тонущего танка и, скитаясь по тылам врага, перенес немало лишений. Партизанил, а в 1942 году вместе с партизанским полком вышел на Большую землю. В одном из своих писем помянул, что под Калугой встречался с Толстым, который подробно его расспрашивал о его партизанском житье-бытье.
      Второго марта 1943 года в боях под Орлом гвардии старшина Сударев вступил в бой с немецкими танками и подбил шесть вражеских машин. Он погиб в горящем танке, до конца выполнив свой долг перед Родиной. Орден Отечественной войны I степени, которым Сударев был награжден за доблесть в бою, вручили Анне.
      Такова предыстория "Рассказов Ивана Сударева" - самого значительного произведения, написанного Алексеем Николаевичем в войну...
      Калугой не исчерпывались поездки Толстого в боевые части. Ездил он в истребительный полк в первый год войны, ездил он к бомбардировщикам во второй год войны...
      * * *
      К прежним районам боев на Юге прибавились Минеральные Воды. Это уже Предкавказье. Немецкие войска - на ближних подступах к Сталинграду...
      Корреспонденты "Красной звезды" сообщают о неслыханно ожесточенном характере боев, о продвижении противника, но и о наших контратаках, героизме и доблести советских воинов.
      Черных - с Южного фронта: "Несмотря на исключительный натиск вражеских атак, они были отбиты... Обе стороны несут значительные потери..."
      Высокоостровский - со Сталинградского направления: "Не выдержав такого отпора, немцы начали отводить свой левый фланг... Враг потерпел огромный урон".
      Олендер - из района северо-западнее Котельникова: "Немцы, пытавшиеся наступать, понесли значительные потери и быстро повернули восвояси..."
      Анохин - из района Воронежа: "В результате ожесточенного боя противник сумел несколько потеснить наши подразделения. Однако врагу удалось продержаться на этом рубеже до второй половины дня".
      Крайнов - с Брянского фронта: "Наши танки во взаимодействии с пехотой атаковали немецкий край передней обороны..."
      Читатель может спросить: как же так? Контрудары, контратаки, а немцы все продвигаются и продвигаются. Соответствуют ли эти сообщения спецкоров подлинной обстановке на фронте? Правильно ли они рисуют картину сражений на Юге? Что я могу на это ответить?
      Все, что сообщают наши корреспонденты, было в действительности. На Юге развертываются свежие силы. Вступают в бой новые дивизии и армии. И хотя остановить врага не удается, он все же не сумел достичь своих целей. Не смог с ходу захватить Сталинград. Кстати, в планах немецкого командования было намечено овладеть 10 августа... Саратовом, а 15 августа Куйбышевом! Сегодня 16 августа, но как немцы далеки от этих городов, только их пленным удастся увидеть эти города. Наши войска сопротивляются отчаянно, контратакуют. Вот об этом и писали наши корреспонденты, не скрывая, понятно, что под напором численно превосходящих сил врага, особенно в танках и авиации, мы вынуждены отходить.
      И тогда мы не могли не задавать себе вопроса: не слишком ли много мы публикуем материалов о контратаках? Не создаем ли впечатление, что они ныне характеризуют обстановку на Юге? Но нужен был какой-то просвет, надежда, что фронты у нас не развалились, существуют, действуют, несмотря на поражение.
      * * *
      Важен был весь накопленный нами опыт, и положительный, и негативный, и прошлогодних сражений, и, понятно, в первую очередь, опыт битвы на Юге. Этому и посвящены статьи военачальников и работников газеты. Вот, скажем, статья командира мотострелковой бригады полковника К. Овчаренко. Он детально рассматривает ситуацию, которая в эти дни была не редкой.
      "...Бригада получила приказ: занять оборону на одном из промежуточных рубежей и, если врагу удастся прорвать передовые позиции, прикрыть отход наших стрелковых частей и задержать немцев на подступах к переправам через реку.
      Следовательно, бригаде в случае прорыва наших передовых позиций предстояло вести бой, не имея на флангах соседей. Передо мной, как командиром бригады, возникли два основных вопроса. Первый - как наиболее правильно выбрать рубеж обороны. Второй - как организовать защиту рубежа, чтобы преградить путь врагу не только на самом рубеже, но и на любом соседнем направлении".
      Как была решена эта задача, и рассказывает командир бригады на страницах газеты. Поучительной была и схема, которую автор приложил к статье. Мы ее тоже опубликовали.
      Вспоминаю и такой эпизод. В статье Овчаренко указывалось, что после выполнения задачи он получил приказ на отход и провел его организованно. В связи с этим нас упрекали, что вопреки приказу "Ни шагу назад!" мы якобы ориентируем на отход. Пришлось нам объяснить, какой смысл был вложен в то место приказа № 227, где выдвигаются требования отстаивать каждый клочок земли "до последней возможности".
      "До последней возможности"! Никто точно, исчерпывающе не смог бы ответить, что конкретно входит в это понятие. Задача не из легких и для нашей газеты. В какой-то мере мы пытались это сделать в передовой статье "Инициатива и решительность командира в бою". А примером нам послужил сообщенный Высокоостровским эпизод о командующем 38-й армией генерале К. С. Москаленко.
      Армия вела кровопролитное сражение в междуречье Оскола и Дона в очень тяжелых условиях. Фланги ее были оголены. Сил мало. Дамокловым мечом висела над ней угроза окружения. В те критические дни, когда надо было отступить, чтобы сохранить армию как боевую единицу, ибо малейшая задержка грозила окружением, Москаленко принял решение отвести армию за реку.