"Наука ненависти" и звала к тому, чтобы ненависть не остывала, чтобы с ней не свыкались.
      Обстановка на фронте резко изменилась. После харьковского окружения и в дни начинавшегося нового наступления немецких войск вновь, как и летом прошлого года, со всей остротой встал вопрос о плене. Вновь надо было напомнить, что плен - хуже смерти. "Наука ненависти" с исключительной силой предупреждала, какие страдания, душевные и физические, ждут того, кто очутился вольно или невольно в плену, звала сражаться с врагом до последнего дыхания.
      Это я и сказал Михаилу Александровичу. Ответил он всегда подкупающей улыбкой.
      А теперь, отступая от сюжетной линии своего повествования, хочу рассказать, почему еще мы были рады выступлению Шолохова. С первых же дней работы специальным корреспондентом "Красной звезды" Шолохов бывал на разных фронтах, но далеко не всегда его поездки завершались корреспонденциями, очерками. Они давались ему с большим трудом. Писателю, привыкшему неторопливо обдумывать каждое слово, трудно было писать в номер. Михаил Александрович сам болезненно переживал это. Помню такой случай. Не раз наша газета писала о воздании воинских почестей погибшим воинам. На эту тему печатались статьи, корреспонденции, передовицы. Попросили мы и Шолохова выехать на фронт, посмотреть, как там это происходит. Отправился он в путь, побывал в полках и дивизиях, но очерк, увы, не получился. Спустя много лет, вспоминая этот эпизод, он говорил своему биографу Исаю Лежневу, что газетная работа ему никогда не удавалась.
      - Особенно остро я ощутил это во время Отечественной войны. Я не умею скоро писать. Никакой я не газетчик. Нет хлесткой фразы, нет оперативности, столь необходимой для газетной работы.
      В такой прямой форме и, по-моему, даже с явным преувеличением Шолохов нам подобных признаний в годы войны не делал, но мы сами старались без особой необходимости не загружать его оперативными заданиями. Вскоре после включения Шолохова в краснозвездовский строй я однажды сказал ему:
      - Михаил Александрович, как вы отнесетесь к такому предложению: ездить по фронтам и писать только то, что вам будет по душе?
      Он посмотрел на меня своими синими, лучистыми глазами, кивнул головой. И отправился моложавый полковой комиссар по фронтам, как бы сейчас сказали, в автономное плавание, к героям своих будущих произведений, сражавшихся за Родину.
      Нам, конечно, хотелось, чтобы об увиденном Шолохов рассказывал сразу, но все же мы не торопили писателя. Пришло время, и вот сегодня опубликована его "Наука ненависти".
      Получили очерк Николая Тихонова "Ленинград сражается". Выслал своевременно, но он задержался в пути. Опубликовали на следующий день. Это тоже итоги за минувший год. Нет в очерке ни одной строки, не заслуживающей внимания. Все интересно, все важно. Но я хочу рассказать о том, что произвело на меня и, смею думать, на всех читателей особое впечатление.
      "Среди населения захваченных советских районов спешно распространялась подлая газетка... Писаки из рижских белогвардейцев и прибалтийских немцев печатали вздор о том, что немцы ворвались в Ленинград... Один партизанский отряд, не имевший рации и получивший в деревне такую немецкую грязную газетку с известием о взятии Ленинграда фашистами, собрал экстренное собрание. После долгого обсуждения партизаны, не имевшие связи с другими отрядами, написали краткий протокол этого совещания. "Слушали: сообщение немецкой газетки о взятии немцами Ленинграда. Постановили: считать, что Ленинград не взят и не может быть взят никогда".
      Впервые было откровенно рассказано о тех муках, которые пережили ленинградцы в минувшем году.
      "Ленинградцы несли неслыханные трудности. На весах истории их паек в сто граммов серого хлеба (таков был прежде этот паек) перетянет любые мешки с золотом... Братские могилы умерших за время блокады, могилы, говорящие о непреклонном духе бойцов, горожан, останутся навсегда памятником массового героизма. Без света, без воды, без дров в лютую зиму жил город и работал непрерывно на оборону... Они увидели бедствия, каких не помнит мир... Пережили - и не смутились духом, не ожесточились сердцем, не замкнулись в молчании...
      Начинается второй год нашей Великой Отечественной войны. Оглядываясь на прошедшие месяцы, мы видим, как возмужали юноши, как выросли дети, как помолодели старики. Но мы видим и поседевших от горя мужчин и женщин. Мы видим еще, скольких с нами уже нет. Всех коснулась война - и старых, и молодых, и совсем юных...
      Настанет день, и на ленинградских улицах заалеют флаги победы. И летописцы Ленинграда положат на стол большую бессмертную книгу о страданиях, славе, подвигах и победе славного, трудового Ленинграда!"
      Эти вещие слова стали действительностью...
      * * *
      Новый автор появился на страницах нашей газеты - поэт Павел Антокольский. Его стихи тоже посвящены году войны и озаглавлены "Двадцать второе июня".
      Кончайся, кончайся, обугленный год!
      Стань прошлым! Историк напишет,
      Как, встретив злейшую из непогод,
      Страна еще яростней дышит...
      Еще одна примечательная публикация - нашего военного обозревателя полковника Михаила Толченова "Год тому назад в Бресте".
      Ныне хорошо известно все или почти все о брестской эпопее. О ней талантливо написал после войны Сергей Сергеевич Смирнов. Крепости присвоено звание Героя. А в мемориальном комплексе восстановлена картина героической борьбы защитников крепости. Но в те дни, о которых я рассказываю, мы в сущности ничего не знали о подвиге Бреста. Несколько слов в сводке Главного Командования Красной Армии от 24 июня 1941 года о том, что немцы заняли Кольно, Ломжу и Брест. И ничего больше. Но вот вчера Толченов зашел ко мне и показал трофейный документ: "Боевое донесение о взятии Брест-Литовска", составленное штабом 45-й немецкой пехотной дивизии и попавшее год спустя в наши руки. Это было свидетельство врага. Помимо воли авторов ожила история стойкости, самоотверженности и героизма защитников Бреста.
      Приведу несколько выдержек из этого документа, опубликованных в "Красной звезде":
      "...Там, где русские были выбиты или выкурены, через короткий промежуток времени из подвалов домов, из-за водосточных труб и других укрытий появлялись новые силы, стреляли превосходно, так что потери значительно увеличились..."
      "Личным наблюдением командир дивизии в 13.50 убедился, что ближним боем пехоты крепости не взять..."
      "Около 9.00 из 4-й армии прибыла радиоагитмашина, из которой стали разъяснять русским бесполезность их сопротивления и призывали к сдаче в плен... С наступлением темноты русские пытались сделать мощные вылазки... Стало ясно, что русские, готовые к дальнейшим боям, отклоняли любую капитуляцию..."
      "25 июня. Чтобы уничтожить фланкирование из дома комсостава, на центральном острове, которое действовало очень неприятно, туда были посланы 81-й саперный батальон с поручением - подрывной партией очистить этот дом. С крыши дома взрывчатые вещества были спущены к окнам, а фитили были зажжены, были слышны стоны раненых русских, но они продолжали стрелять..."
      "30 июня. Подготавливалось наступление с бензином, маслом и жиром - все это скатывалось в бочках и бутылках в окопы форта, там это нужно было поджигать ручными гранатами и зажигательными пулями".
      Фашисты вынуждены сквозь зубы признать подвиг защитников Бреста. Боевое донесение штаба 45-й дивизии заканчивалось словами:
      "Ошеломляющее наступление на крепость, в которой сидит отважный защитник, стоит много крови. Эта простая истина еще раз доказана при взятии Брест-Литовска.
      Русские в Брест-Литовске боролись исключительно упорно и настойчиво, они показали превосходную выучку пехоты и доказали замечательную волю к сопротивлению".
      Такова была истина о взятии немцами Бреста, наполняющая наши сердца гордостью и восхищением первыми героями Отечественной войны - героями Бреста! Так, собственно, и сказано в сегодняшнем номере газеты.
      Что же касается того сообщения нашего Главного Командования от 24 июня о Бресте, его можно объяснить только неразберихой, существовавшей в донесениях с фронтов в первые дни войны. Брестская крепость пала не 22 июня, а 20 июля. Целый месяц отстаивали крепость герои от бешено атаковавшего ее врага!!
      Борис Ефимов нарисовал для этого номера карикатуру. Кладбище. На нем в ряд стоят надгробные памятники. На них надписи: "3-недельный поход на Москву", "Надежды на раскол антигитлеровского блока", "2-месячный поход до Урала" и др. А одно из этих надгробий изображено в виде молнии, уткнувшейся острием в землю. И надпись: "Блицкриг". У надгробий стоит Гитлер, и слезы у него капают на нос и с носа. У лужи слез - Геббельс и толстый, как бочка, Риббентроп, вытирающие платком слезы. Надпись под карикатурой: "Похороненные надежды". Подпись: "Как мало прожито, как много перебито..."
      25 июня
      Несколько дней назад ко мне зашел рослый, стройный, одетый в военную форму с тремя "шпалами" старшего батальонного комиссара на петлицах, по-юношески подтянутый Евгений Петров. Я рад был увидеть его в стенах нашей редакции, хотя еще не знал, что его привело ко мне. Вообще-то он был частым гостем в "Красной звезде". Приходил обычно за материалами для Совинформбюро, где работал корреспондентом для зарубежной печати. Но то, что я услышал на этот раз, было для меня совершенно неожиданным. Петров уселся напротив меня, вынул из кармана гимнастерки и молча протянул мне сложенный вчетверо лист бумаги. Оказывается, одна из центральных газет, командирует его в Севастополь. Увидев мое недоумение, Петров сказал:
      - Не удивляйтесь! Как видите, командировка у меня от другой газеты, невоенной. У нее не всегда хватает смелости, а я еду туда, где обстановка очень сложная. Я хочу писать все, как есть. Если будете печатать, давайте командировку, очерки из Севастополя пришлю вам...
      Легко догадаться, как было воспринято предложение известного писателя, в те дни - главного редактора "Огонька". Я рад был новому корреспонденту, да еще в сражающемся Севастополе. Тем более что его предложение соответствовало духу нашей газеты. Мы и сами не любили разжижать газету киселем полуправды.
      Командировку Петрову подготовили быстро. Вручая ему предписание, я спросил, сколько времени потребуется ему на сборы. Он ответил, что готов отбыть хоть сегодня, было бы на чем. Решили, что он вылетит самолетом до Краснодара, где размещается штаб фронта, оттуда на машине нашей корреспондентской группы доберется до Новороссийска, затем отправится в Севастополь - морем. Я сразу позвонил командующему ВВС А. А. Новикову, и он приказал взять писателя на борт первого же самолета, отправлявшегося в Краснодар.
      За день до этого Толченов показал мне сообщение берлинского радио: немцы утверждали, что Севастополь уже взят и они являются его полными хозяевами. В связи с этим мы решили послать в Севастополь фоторепортера Виктора Темина с наказом сделать снимки города и немедленно вернуться в Москву. Он был уже в пути. Я рассказал об этом Петрову: возможно, им удастся встретиться.
      Все было сделано, как намечено. Вскоре Петров благополучно прибыл в Новороссийск и морем, на лидере "Ташкент", прорвался в осажденный Севастополь. Нелегким был этот поход. Петров назвал его образцом "дерзкого прорыва блокады", который навеки войдет в народную память о славных защитниках Севастополя как "один из удивительных примеров воинской доблести, величия и красоты человеческого духа". "Ташкент", имея на борту красноармейцев и боеприпасы, отправился в рейс в два часа дня. Более скверную погоду для этого трудно было придумать: чистое небо, палящее солнце и совершеннейший штиль. Немцам не стоило труда обнаружить корабль. Тридцать вражеских бомбардировщиков четыре часа нещадно бомбили его. Ночью его атаковали торпедные катера. Спасли хладнокровие, выдержка и высокое искусство капитана и экипажа.
      К счастью, все кончилось благополучно. В Севастополе Петров видел все, что там происходит, беседовал с защитниками города и, вернувшись в Новороссийск, сразу же по военному проводу передал очерк "Севастополь держится". Сегодня он опубликован в газете.
      Петров написал так, как задумал и как надо было для нас писать. Первые же строки погружают нас в атмосферу севастопольского сражения:
      "Сила и густота огня, который обрушивает на город неприятель, превосходит все, что знала до сих пор военная история. Территория, обороняемая нашими моряками и пехотинцами, невелика. Каждый метр ее простреливается всеми видами оружия. Здесь нет тыла, здесь есть только фронт. Ежедневно немецкая авиация сбрасывает на эту территорию огромное количество бомб, и каждый день неприятельская пехота идет в атаку в надежде, что все впереди снесено авиацией и артиллерией, что не будет больше сопротивления. И каждый день желтая, скалистая севастопольская земля снова и снова оживает и атакующих немцев встречает ответный огонь... Город держится наперекор всему - теории, опыту, наперекор бешеному напору немцев...
      Самый тот факт, что город выдержал последние двадцать дней штурма, есть уже величайшее военное достижение всех веков и народов. А он продолжает держаться, хотя держаться стало еще труднее".
      И особое мужество нужно было, чтобы написать в конце очерка:
      "Когда моряков-черноморцев спрашивают, можно ли удержать Севастополь, они хмуро отвечают:
      - Ничего, держимся!
      Они не говорят: "Пока держимся". И они не говорят: "Мы удержимся". Здесь слов на ветер не кидают и не любят испытывать судьбу. Это моряки, которые во время предельно сильного шторма на море никогда не говорят о том, погибнут они или спасутся. Они просто отстаивают свой корабль всей силой своего умения и мужества".
      Взволнованно читал я только что полученный по "бодо" очерк нашего корреспондента и вспоминал наш разговор в редакции. Тогда я еще не знал, что он напишет. А сейчас увидел, как умно, честно и смело писал он правду беспощадную правду войны.
      Рассказывая о героизме защитников города, почти 250 дней отстаивающих свой город, писатель не счел нужным скрывать горькую истину: видимо, Севастополь не удастся удержать. Эти строки очерка, за которые он, наверное, больше всего тревожился, мы напечатали, не изменив ни слова.
      С часу на час ждали нового очерка Петрова. Но вдруг мне сообщили страшную весть: на пути из Краснодара в Москву в авиационной катастрофе погиб Евгений Петров. Возвращался он в столицу на транспортном самолете. Летели низко, на бреющем, уходя от появившихся в воздухе немецких истребителей, и севернее Миллерово, около слободы Маньково-Калитвенской, врезались в курган...
      На место катастрофы вылетели старший брат Петрова Валентин Петрович Катаев и наш спецкор Олег Кнорринг, с которым Петров и Симонов недавно ездили на Север. С воинскими почестями похоронили Евгения Петрова...
      Подробности катастрофы рассказал Аркадий Первенцев, летевший на этом же самолете. Он прислал мне письмо:
      "Расскажу кратко Вам о катастрофе с самолетом, в котором вместе со мной летел Евгений Петров.
      Мне нужно было срочно вылететь в Москву по делам газеты "Известия". Я обратился к командующему фронтом С. М. Буденному, и он выделил специальный самолет, который должен был меня доставить в Москву. Буденный меня предупредил, что отдал распоряжение лететь только по маршруту Краснодар Сталинград - Куйбышев - Москва, минуя зону боевых действий.
      Вылет намечался на 10 часов утра. Но в это время приехал из Новороссийска Петров, куда он прибыл на лидере "Ташкент", и просил захватить его в Москву. Он зашел к Буденному и там задержался. Мы уже хотели улетать без него, но обождали.
      Вылетели с опозданием. С нами был работник Наркомата внутренних дел с ромбом в петлицах Смирнов и начхим Черноморского флота Желудев. Когда прошли Новочеркасск, летчик Баев, человек с бородой, пришел ко мне с просьбой разрешить ему спрямить маршрут и лететь не так, как приказал Буденный, а через Воронеж:
      - Я еще ни разу не видел поля боя, хочу посмотреть.
      Я сказал летчику, что надо выполнять приказ маршала, но если ему хочется что-то изменить, пусть обратится к более старшему но званию, к человеку с "ромбом", - Смирнову.
      Смирнов дремал. И когда Баев сказал ему об изменении маршрута, он махнул рукой: делайте, мол, как найдете нужным. Летчик посчитал это разрешением, взял с собой Петрова и оба ушли в кабину.
      Я полез в смотровой люк стрелка-радиста и вскоре увидел летящие самолеты. Это были три "мессершмитта" и итальянский самолет "Маки-200". Я сказал об этом стрелку. Он сверился по силуэтам, вывешенным но кругу, и равнодушно заметил: "Это наши "чайки" и "ишачки". Я спустился вниз и сказал Желудеву: "Нас скоро начнут сжигать. Знаете, что такое шок? Чтобы перейти в другой мир без шока, давайте спать, ночь я не спал, беседовал в номере гостиницы с летчиками из полка Морковина".
      Итак, мы легли спать, и проснулся я уже на земле изувеченным, с перебитым позвоночником, обожженным лицом и раненой головой. Моторы были отброшены на 200 метров, и из обломков дюраля поднималась чья-то рука. Немцы летели над нами. Далее - слобода Маньково-Калитвенская, где похоронили Петрова, а затем меня вывезли через Воропаново в Сталинград.
      Мы разбились, слишком низко уходя на бреющем полете от немцев".
      * * *
      Неисповедимы судьбы человеческие на войне. В Севастополе Петрову не удалось встретиться с Теминым. Фотокорреспондент добирался в Севастополь на подводной лодке. На подводной лодке он возвращался из Севастополя. Встретились они лишь в Краснодаре. Петров сказал Темину, что может его взять с собой в Москву. Но Темин торопился. Писатель успел уже передать свой первый очерк, а теминские снимки были еще в кассетах. Темин вылетел другим самолетом, на три часа раньше...
      Его снимки были напечатаны на всю первую полосу и на третьей полосе. И среди них неповторимая панорама центральной севастопольской площади. Рядом искореженное железо и обрывки проводов на мачтах линии высокого напряжения. А посередине во весь рост - памятник Ленину среди дыма и огня, как бы смотрящий на пожарище. Увидев снимок, Илья Григорьевич написал:
      "Статуя выстояла - как душа нашей Родины".
      * * *
      Продолжается ожесточенное сражение на Харьковском направлении. Наши спецкоры сообщают, что бои развернулись на подступах к Кунянску, а затем и в самом городе. Ввиду численного превосходства противника наши войска оставили город. Однако "попытка врага переправиться через реку и занять там плацдарм успеха не имела". В репортаже не была названа река, но в Генштабе нам сказали, что это Оскол, важный рубеж нашей обороны. Там же подтвердили, что противник вынужден был в этом направлении прекратить свое наступление.
      Материалы, посвященные боям оборонительного характера, занимают все больше места на страницах газеты. Такими были, к примеру, статьи "Минометный огонь при отражении вражеских атак". "Круговая оборона батальона" и др. Они, несомненно, привлекают внимание фронтовиков к разворачивающимся событиям.
      Но и наступательные операции, их опыт продолжают занимать "Красную звезду". Опубликована статья командующего армией генерала М. Попова "Опыт подготовки внезапного удара". Это подробный рассказ об операции армейского масштаба, ее подготовке и проведении. Конечно, меня могут теперь спросить: как же так, из Керчи мы ушли, обстановка в Севастополе критическая, на Харьковском направлении мы отступаем, а пишем о наступлении. Объяснение, по-моему, этому есть. Прежде всего оно в том, что наши военачальники, в том числе и такого высокого ранга, как командармы, приобрели бесценный опыт, выстраданный, можно сказать, в тяжелых боях, и нам, да и им, не хотелось откладывать его в долгий ящик. А потом, мы верили, что придет время и мы снова будем наступать...
      * * *
      Впервые на страницах газеты появилось имя поэта Александра Безыменского. Кто из людей моего поколения не зачитывался его поэмой "Ночь начальника политотдела", посвященной тридцатым годам! Я в ту пору работал начальником политотдела Сумской МТС на Украине, и мне казалось, что в ней рассказано и о нас. В войну с белофиннами мы вместе служили во фронтовой газете "Героический поход", которую я в ту пору редактировал. Работали азартно, стали друзьями.
      Месяца через два после окончания финской войны зашел ко мне в редакцию Александр Ильич и после дружеских объятий подарил красочно оформленное издание своей поэмы "Трагедийная ночь", написав на ней (да простит мне читатель сию текстуальную нескромность): "Неистовому Ортенбергу. С нежной благодарностью и подлинной любовью - в честь "Героического похода" и грядущих совместных боев". Но вот пришли "грядущие бои", а нам, к сожалению, не удалось совместно работать - военная судьба разбросала нас в разные стороны. Безыменский уехал в армейскую газету.
      Прошло время, и я получил весточку от Александра Ильича. Он писал, что его сын закончил курсы военных переводчиков. Поэт не хотел бы, чтобы он застрял в тылу, и по старой дружбе просил меня походатайствовать, чтобы сына отправили на фронт, если можно - туда, где служит он сам. И Лев Александрович, тогда юный лейтенант, при моем содействии отбыл на фронт, где достойно, как и его отец, выполнял свой воинский долг. Кстати, забегая вперед, скажу, что он, как переводчик, участвовал в допросе Паулюса. Геринга, Кейтеля и других заправил сокрушенного фашистского рейха и вермахта, а ночью 1 мая 1945 года в Берлине переводил маршалу Жукову текст письма Геббельса, в котором он извещал о смерти Гитлера. Ныне Лев Александрович известный публицист-международник, писатель, автор многих книг.
      Тогда я написал Александру Ильичу: "Саша! Твоя просьба выполнена. Теперь очередь за тобой - присылай стихи и очерки". Первый очерк, который мы получили и опубликовали в газете, назывался "Борис Петрович из Курска". Интересный очерк. Вначале я подумал, что это рассказ об одном из героев Отечественной войны. Но оказалось, что Борис Петрович вовсе не солдат, не офицер и вообще не живой человек.
      "Мощен его огонь. Но огонь направляют люди... Самое прекрасное, что есть на бронепоезде, - это люди. И называют его человеческим именем, не бесстрастными буквами и цифрами - БП номер такой-то, - а тепло и почтительно, как уважаемого друга: "Борис Петрович". Это был бронепоезд, сооруженный курянами в те дни, когда враг стоял у ворот Курска. "Наш земляк... Курянин" - так отзывались о нем. И командовал им старший лейтенант Морозов, научный работник, недавно закончивший физический факультет МГУ.
      Есть в этом очерке потрясающий эпизод - "трагедийная ночь" на 203 километре. Немцы пытались захватить "Бориса Петровича" и плотной цепью двинулись на него. Командир бронепоезда решил подпустить их поближе и скосить пулеметным огнем, а пока наблюдал за фашистами в бинокль. Вдруг произошло нечто неожиданное. Оттуда, из сумерек, голосом на чистом русском языке крикнули:
      - Давайте огонь! Это немцы. Только цельтесь чуть повыше...
      Пулеметы бронепоезда заговорили разом. И мигом передняя цепь легла на землю, крича "ура", а все остальные бросились назад, скашиваемые огненным валом. Оказалось, гитлеровцы шли в наступление, выставив перед собой пленных красноармейцев. Пулеметы продолжали свою работу, а освобожденные советские бойцы потребовали у Морозова оружие, чтобы преследовать ненавистного врага.
      * * *
      Иосиф Уткин прислал с фронта "Солдатскую песню":
      Мы на ветер слов не тратили,
      Мы клялись родным околицам.
      Наши жены, наши матери
      За победы наши молятся.
      Слово храбрых - слово твердое,
      И земли родной не выдадим;
      Русских можно видеть мертвыми,
      Но рабами их не видели!..
      Недавно зашел ко мне Эренбург и обратился с просьбой поручить фронтовым корреспондентам прислать материалы об участии в боях служебных собак. Я сразу же вспомнил, что недели три тому, когда в газете была напечатана новелла Полякова "Трофей", Илья Григорьевич похвалил ее, и не только за художественные достоинства, но и саму тему. Оказалось, что писатель очень любил собак, считал собаку настоящим другом человека, а ныне, на войне. - и другом фронтовиков.
      Вскоре наши корреспонденты прислали для писателя материалы об удивительных историях.
      С Калининского фронта. Немецкие танки приближались к нашим блиндажам, но, увидев бегущих навстречу собак, повернули назад. Это случилось после того, как подразделение Лебедева, отбило танковую атаку. Немцы тогда пустили шесть танков, которые подошли вплотную к нашим позициям. Здесь-то на танки набросились собаки. Головная машина была взорвана собакой по кличке Том. Другие танки поспешно развернулись, преследуемые собаками.
      С Юго-Западного фронта. В мае на Изюмском направлении собаки взорвали девять танков и две бронемашины.
      С Западного фронта. Отряд нартовых собак за месяц в заносы перевез 1239 раненых и доставил на передний край 327 тонн боеприпасов. Корреспондент сообщил и о таком эпизоде, происшедшем возле Сухиничей. Шотландская овчарка Боб в белом халатике ползла по поляне. Короткая пауза между атакой и контратакой. Раненые заползли в ямы или в воронки от снарядов. Боб отыскал шестнадцать раненых. Найдя человека среди снега. Боб ложится рядом и громко, тяжело дышит: я здесь! Боб ждет, не возьмет ли раненый перевязку, - на спине у собаки походная аптечка. И Бобу не терпится - скорей бы взять в рот брендель (кусок кожи, подвешенный к ошейнику) и подползти к санитару: иди сюда... Боб нашел семнадцатого - лейтенанта Яковлева. Когда собака поползла за санитаром, начался минометный обстрел. Осколок оторвал у Боба сустав передней лапы. Он все же дополз до хозяина, торопя его: скорей за мной!..
      Все эти эпизоды вошли в очерк "Каштанка", опубликованный в сегодняшней газете. Начал его Эренбург так:
      "Мы часто употребляем слова условно, не задумываясь, подходят ли они к случаю. Так, гитлеровцев иногда называют "собаками". А вот передо мной Жучка, мохнатая лайка с добрыми карими глазами. Она спасла немало раненых бойцов. Нет в ней ничего общего с жестокими и низкими существами, которые приползли на нашу землю, и обладай Жучка даром речи, она, наверное, сказала бы своему вожатому: "Не зови ты немцев собаками".
      И эта мысль, как ведомо мне, была навеяна Эренбургу описанной Александром Поляковым историей о том, как танкисты подбирали имя Трофею.
      "Что добавить к этому простому рассказу? - заключил свой очерк писатель. - На войне люди больше, чем когда либо, ценят верность. Мы все помним прекрасный рассказ Чехова "Каштанка". Теперь "Каштанка" спасает раненого хозяина..."
      Илья Григорьевич настолько был привержен теме, что на этой публикации не остановился. Вычитали мы с ним очерк, он поднялся в свою комнату и, кое-что поправив, отправил его в Совинформбюро для иностранной печати, куда он отсылал свои материалы обычно на острополитические темы. Только концовку дал другую (взамен чеховской "Каштанки"): "Знаменитый русский поэт Маяковский писал: "Хорошие люди - собаки". Этими словами можно закончить корреспонденцию о роли собак на фронте".
      30 июня
      В этот день Ставка Верховного Главнокомандования приняла решение оставить Севастополь. Но когда готовился сегодняшний номер газеты, мы еще не знали об этом. Конечно, нам было известно, что Севастополь переживает тяжелые, критические дни. Гитлеровское командование подтянуло к городу новые резервы, блокировало Севастополь и с воздуха и с моря. Поход лидера "Ташкент", на котором Евгений Петров возвращался на Большую землю, был последним, связь с городом теперь поддерживали лишь подводные лодки. Наши войска испытывают трудности с боеприпасами, продовольствием. Ряды бойцов тают, но и в этих условиях они совершают чудеса геройства. Об этом и говорят наши публикации.
      Особо следует сказать о борьбе защитников Севастополя с немецкими танками. Противник сосредоточил для своего последнего наступления около полутысячи танков. Огромная сила! А у нас их было лишь несколько десятков, да и горючего к ним не хватало. Главная тяжесть борьбы с вражескими машинами легла на артиллерию. На подкрепление Иша в Севастополь вылетел наш спецкор майор Петр Слесарев, по военной профессии - танкист. Он рассказал, что огонь прямой наводкой против немецких танков - это сейчас главное.
      Напечатан очерк Льва Иша "Героиня Севастополя Мария Байда" - о прославленной автоматчице, которую в Севастополе любовно звали "Бесстрашная Маруся". О ней позже много было написано, но эта публикация, по-моему, первооткрытие ее подвига для наших читателей.
      Так у нас в газете уже повелось: в критических ситуациях слово берет Илья Эренбург. Прозвучало оно и сегодня в его статье "Севастополь". Казалось, что можно сказать после Евгения Петрова, и все же Илья Григорьевич нашел такие сильные слова, что их ныне смело можно выгравировать на стелах панорамы севастопольской обороны.
      "Чудо", - говорят о защите Севастополя газеты всего мира. Военные обозреватели ищут объяснение, пишут о скалах или о береговых батареях. Но есть одно объяснение чуду под Севастополем - мужество... Л. Н. Толстой увековечил мужество Севастополя в самые грустные дни русской истории. Пришло время, и А. Н. Толстой рассказал об отваге Севастополя в дни Великой Отечественной войны - в дни гнева и славы нашей истории.
      Два слова отныне вплетены в сознание человечества: "Севастополь и отвага".
      Появилось новое направление - Курское. Здесь завязались бои с перешедшим в наступление противником. Опубликован первый репортаж нашего спецкора Павла Крайнева "На участке главного удара противник продвинулся вперед". Лишь на второй день в Генштабе я узнал, что враг прорвал главную полосу обороны фронта и продвинулся вперед на 8-15 километров. Как ни тревожно было, все-таки мы не предполагали, что это - начало большого летнего наступления противника в сторону Сталинграда и Северного Кавказа. Ставка ожидала его наступление здесь, но считала, что главный удар противник будет наносить не на юге, а на центральном участке советско-германского фронта, наиболее вероятным и опасным считалось Орловско-Тульское направление - на Москву. Конечно, на это ориентировались и мы. И все же, по наитию что ли, на юг отправили большую группу специальных корреспондентов.