7

Я сидел, сестренка, на бетонной скамье провонявшего мочой стадиона, где проходила коррида, и пил свежее пиво. По дну чаши бродил бык. Я и какая-то американская семья сидели на самых верхних скамьях среди мексиканцев, хотя и несколько особняком, с таким видом, будто случайно оказались не там, где нам следовало находиться. Обычно туристы располагаются вблизи арены – те места отсюда, с верхотуры, кажутся уютными и привлекательными. Японцу и американской семье, которые, нарушив обычай, забрели туда, где надлежит быть простым мексиканцам, окружающие не выражали явного осуждения – это было бы не в их характере, но в глубине души они злились, испытывая, видимо, неловкость от нашего присутствия. Семья американских туристов, ни на кого не обращая внимания, все время что-то требовала от гида. И этот метис тихо отвечал им увядшим, жалобным голосом. Сидевшие вокруг мексиканцы, казалось, стыдились своего жалкого соотечественника. Однако атмосфера явного раздражения, царившая среди мексиканцев, объяснялась еще и тем, что коррида не удалась. Возможно, мексиканцам, для которых мы были инородным телом, впившейся в них отвратительной занозой, было неловко за то, что под их ослепительным солнцем происходит такая вялая, анемичная коррида – бумажный матадор убивал бумажного быка.

Мальчик-американец лет десяти с лицом маленького старичка, несколько раз уточнив цену, купил кока-колу. Старательно отсчитав песо, он, явно недовольный тем, что ему недолили в бумажный стаканчик этой мутной пенящейся жидкости, отпил глоток и мрачно проворчал, что, мол, мексиканская кока-кола отвратительна на вкус. Продавец, примерно такого же роста, как мальчик, только усатый, повернувшись к гиду, буквально вцепился в него: «Переведи, что сказал мальчишка». Гид, демонстрируя до сих пор скрываемую враждебность к своим нанимателям, перевел как есть недовольное ворчание мальчика, и продавец, раскинув руки, тут же заорал: «Кретин!», но сидевшие вокруг мексиканцы хранили гробовое молчание…

В это время все и случилось. Далеко внизу на арене произошли новые события, которые вдохнули жизнь в огромную чашу стадиона. Какой-то парень – в руках у него ничего не было – выпрыгнул на арену и, направившись к быку, до того никак не реагировавшему на действия матадора, пытавшегося раздразнить его, принялся откровенно задирать быка. Стадион наполнился радостными криками. Парень пошел прямо на быка, потом, пригнувшись, схватил его за шею и стал валить. Матадор, с бесполезной теперь шпагой в руке пытавшийся прекратить безумную схватку, выглядел секундантом быка. Наконец усилия уже порядком измотанного юноши принесли свои плоды – бык не на шутку разъярился. Со стороны, впрочем, казалось, что ничего особенного не происходит, хотя на арене развернулась борьба между человеком и быком, в которой ставкой обеих сторон была жизнь. Публика радостно вопила. Общее возбуждение захватило и меня. В крови забурлило выпитое пиво. Я широко открыл глаза, уже привыкшие к яркому солнечному свету, и неотрывно смотрел на арену. Парень все еще висел на быке. Может, он в конце концов и повалил бы его, если бы не матадор, который, дав волю своему негодованию, попытался оторвать юношу-смельчака от бычьей шеи. Раздался возмущенный свист, явно в адрес матадора. Но и подбадриваемый криками герой уже не мог сражаться – ему мешали высыпавшие на арену матадоры.

– Давай! – возбужденные, радостные крики неслись с трибун.

Парня наконец все же оторвали от шеи быка, но он, широко расставив ноги и обретя тем самым устойчивость, яростно отбивался. Потом начал носиться по арене, убегая от охранников. Ему даже удалось перескочить через ограду, однако раньше, чем он сумел добраться по проходу до верхних скамей, охранники, бросившиеся наперерез, схватили его. Когда его потащили, он опрокинулся на спину – так его и унесли в помещение под трибунами. Публика на верхних скамьях сочувствовала парню и наблюдала за происходящим без всякого удовольствия. Началась стихийная демонстрация в защиту героя. Несколько десятков человек перелезли через ограду, хлынули на арену и, поддерживаемые одобрительными криками, устроили там настоящую манифестацию. Ее возглавляла небольшая группа, по-видимому, родные и друзья схваченного парня, за ней следовали остальные сторонники пострадавшего. Молодая женщина – то ли его жена, то ли подруга – всем своим видом и поведением старалась показать, что любит парня: она шла, с достоинством неся свое полное тело и выставив вперед грудь. Высокие каблуки тонули в песке, тогда она резким движением сорвала туфли с ног и бросила их в ряды зрителей. Одобрительные крики с трибун все усиливались – женщину признали предводительницей. Толпа, кружившаяся водоворотом по арене, становилась больше и больше…

Вокруг клокотало бурное веселье под стать происходящему на арене, и мое внимание привлекли окружавшие меня мексиканцы. Но из-за того, что я не отрываясь смотрел на водоворот, расцвеченный солнцем во все цвета радуги, в глазах еще рябило, и я, ничего не соображая, тупо, точно слепая курица, вертел головой, пытаясь понять, что происходит. Буквально слившись с сидевшими рядом мексиканцами, я как будто только теперь их заметил. Американская семья тоже недоуменно озиралась по сторонам. Особенно недоволен был тучный глава семьи, в рубахе с короткими рукавами и шортах. Американцы, обращаясь к гиду, стали выражать недовольство манифестантами на арене и поведением окружающих. Но мексиканцев это не только не разозлило, наоборот – развлекло, точно они присутствовали на веселом представлении. Даже гид тут не растерялся. Ободренный примером парня, безбоязненно выскочившего на арену, и теми, кто устроил манифестацию в защиту задержанного, он открыто стал на сторону зрителей. Правда, он не переводил на испанский реплики главы семьи, но, изображая покорность, отвечал на вопросы, корча при этом такие гримасы, что привел мексиканцев в неописуемый восторг.

– Что происходит? Чего они так переполошились? Дело-то выеденного яйца не стоит. Им бы негодовать, что человек, ничего не смыслящий в корриде, да к тому же еще безоружный и пьяный, прервал представление, а они вместо этого хохочут и аплодируют! Вот увели смутьяна, и можно было продолжать корриду, так нет – на арену выскакивает бесстыжая баба, а за ней все это дурачье. Нахальное дурачье! Ну что за народ – их тут водят за нос, а они не только не протестуют, но еще вопят от радости!

Каждое слово американца встречало, казалось, полное одобрение гида. Но он проявлял его слишком энергично и кивал чересчур старательно. Подогреваемый всеобщим возбуждением, он просто провоцировал мексиканцев. А американская семья, в том числе и громогласный папаша, не понимая сути происходящего, начала выказывать явные признаки беспокойства. Они, как люди, занимающие достаточно высокую ступень социальной лестницы, всем своим видом демонстрировали оскорбленное достоинство. Однако остальные неистовствовали. Участники манифестации, усевшись тут же на арене – а кое-кто из зрителей прямо на своих местах, – решили выпить и стали доставать из кожаных сумок бутылки с вином. Демонстрация затягивалась: до тех пор пока парень оставался в руках охранников, о возобновлении корриды не могло быть и речи, поэтому зрители, за исключением американцев, решили провести время с пользой.

В конце концов все участники шествия преспокойно расселись, и лишь возглавлявшая его женщина, вдохновляемая криками одобрения, продолжала ходить по кругу. Она была небольшого роста, но торчащая грудь и выпирающий зад были видны даже с моей верхотуры. Ее по-детски слабые, как у всех метисов, ноги дрожали, и от этого выдающиеся части тела колыхались при каждом шаге. Когда женщина конвульсивно вздернула подбородок, я увидел, что голова у нее удлиненная, как снаряд, и слишком маленькая даже для такого короткого тела. Я рассматривал ее, привстав с бетонной скамьи и подавшись вперед, и сидевший рядом мексиканец по-соседски невозмутимо протянул мне небольшой театральный бинокль. Я тоже, ничуть не смутившись, взял его у незнакомого человека. Внимательно вглядываясь в кружащую по арене женщину, я заметил на ее маленьком, удлиненном лице совершенно неожиданное для меня выражение отчаяния и ярости. Вместо того чтобы рыдать, потупившись, она шагала по арене, гордо вскинув голову и выпятив вперед грудь. И я вспомнил, сестренка, – это из той поры, когда я расставался с детством и вступал в юность, – в нашем крае одна женщина в гневе и бессилии тоже решилась на отчаянный шаг.

…В день, когда поступок тридцатилетней женщины потряс жителей долины и горного поселка, я страдал от сознания вины за причастность к тем издевательствам над ее сыном, которые и довели его до самоубийства (а я и был-то всего лишь мальчишкой-подпевалой). Возбужденный и с необъяснимой силой подстегиваемый страхом – спасения от него не было, – я со своими приятелями отправился на разведку к «Могиле предводителя Суги Дзюро» – там, вооружившись пятью охотничьими ружьями, укрылась женщина. Именно так, сестренка, мне все это запомнилось, а ведь ты знаешь, что ходить туда нам, детям, было строжайше запрещено. Естественно – она ведь заявила, что перебьет всех детей и из долины, и из горного поселка – не искалечит, а именно перебьет. Я не думаю, что на самом деле дети смогли бы преодолеть устроенный взрослыми заслон в тот день, когда только что демобилизованные, еще не привыкшие к мирной жизни парни окружили место в излучине стекавшей с гор реки, называвшееся «Могилой предводителя Суги Дзюро», где укрылась эта женщина. Но после того дня дети из долины и горного поселка с ужасом и раскаянием шепотом делились друг с другом всем тем, что они якобы видели своими глазами. Я и сейчас вспоминаю – будто и в самом деле воочию вижу, – как у «Могилы предводителя Суги Дзюро» тридцатилетняя женщина с черными провалами глазниц, с дрожащими губами – вот-вот заплачет! – после каждого выстрела резко откидывается назад. В годы войны и сразу же после нее существовал обычай: взрослые женщины из долины и горного поселка плотно укладывали волосы узлом на затылке, а в моих воспоминаниях волосы у этой женщины волнами спадают на плечи. Она стреляет беспрерывно, и первой ее жертвой становится полицейский. Дело в том, что местные жители не предупредили чужака-полицейского, что место, где он стоял, прекрасно просматривается с «Могилы предводителя Суги Дзюро». Более того, я даже думаю, что демобилизованные, которым все было нипочем, специально принесли полицейского в жертву, чтобы придать событию характер некоего ритуала.

Размышляя о «Могиле предводителя Суги Дзюро», я обратился к прошлому, сопоставил предания разных мест и пришел к выводу, что ее следовало бы назвать «Могилой предводителя Сога Дзюро». Видимо, в моем детском сознании наложились одно на другое слова «суги» и «сога». Произошло это, скорее всего, потому, что в низине у излучины реки растут огромные суги – криптомерии, посаженные там в период основания нашего края, и рядом с ними высится это каменное надгробие.

С детских лет какое-то странное чувство вызывает у меня «Могила предводителя Суги Дзюро», по древности не уступающая мифам и преданиям нашего края, которым обучал меня отец-настоятель. У меня, разумеется, и в мыслях не было, что под этим холмом и в самом деле захоронена голова Сога Дзюро, но все же я допускаю, что каменное надгробие восходит ко времени преданий о Сога, и в таком случае не исключено, что оно было воздвигнуто коренными жителями этих мест. Если же потом созидатели, придя сюда, посадили у холма суги и прозвали это место «Могилой предводителя Суги Дзюро», то только потому, что проблема коренных обитателей долгие годы не умирала в сознании жителей долины и горного поселка.

Теперь я особенно ясно представляю себе, как отчаявшаяся, разъяренная женщина тридцати лет, вооруженная охотничьими ружьями, укрылась за «Могилой предводителя Суги Дзюро», чтобы вытащить на свет и продемонстрировать жителям нашего края все то постыдное, что таилось в сердцах людей. В моих воспоминаниях, которые строятся на наших общих детских впечатлениях, женщина после каждого выстрела кричала: «Я сама принадлежу к людям третьего племени». И этот крик, напоминающий клекот раненой птицы, самый страшный, какой только мог издать человек, потряс наше детское воображение, так что мы еще долго видели во сне один и тот же кошмар: из могильного холма появляется призрак… Это Суги Дзюро. Он могуч, под стать огромным суги-криптомериям, высящимся на фоне вечернего неба, – предводитель «огромных обезьян», обреченных на гибель, предок отчаявшейся, разъяренной женщины, связанной с ним кровными узами…

В самом начале женщина, убив полицейского, одержала победу, а потом все переменилось – демобилизованные схватили ее, изнасиловали, после чего убили. Не было другого способа остановить ее отчаянную ругань, усмирить ее ярость.

Как удалось этой женщине достать пять охотничьих ружей? Сразу же после капитуляции все жители долины и горного поселка, имевшие ружья и мечи, завернули их в промасленную бумагу, сложили в ящики, унесли в глубь леса за Дорогой мертвецов и зарыли. Доведенная до отчаяния, женщина в лунную ночь отправилась в девственный лес, вырыла пять охотничьих ружей и патроны, все как следует вычистила, протерла и подготовила для стрельбы. Ружья и патроны она уложила в коляску, в которой возила своего ребенка, когда он был маленький, и отправилась к «Могиле предводителя Суги Дзюро».

В души детей из долины и горного поселка запали слова, которые прокричала разъяренная женщина перед тем, как ее убили. Мы, дети, действительно не смогли приблизиться к «Могиле предводителя Суги Дзюро», но в памяти у нас сохранился голос этой сражающейся женщины, громом прогремевший над долиной и горным поселком. Даже совсем несмышленые малыши запомнили ее слова и рассказывали друг другу, как явственно слышали они ее голос.

– Проклятая батарея! – Долго еще эти слова звучали в ушах и бесконечная жалость к женщине теплилась в детских душах.

Оккупационные войска распределили по деревенским начальным школам крупногабаритные аккумуляторы, в которых в связи с окончанием войны отпала надобность, – именно о такой батарее и шла речь. В нашей начальной школе не было учителя, способного преподавать естествознание, и, как обращаться с аккумуляторами, никто не знал. Четыре армейских аккумулятора, сверкавшие металлом среди наглядных пособий в кабинете естествознания, стали для нас, ребят, предметом вожделения. Один из мальчишек пустился в рискованное предприятие: решил с помощью этого серьезного агрегата проверить «гениальную» идею. Он подсоединил аккумулятор к электроприбору, трогать который строжайше запрещалось. Я думаю, ловкостью и смекалкой мальчишка пошел в свою мать, самостоятельно зарядившую охотничьи ружья. Это произошло во время летних каникул, вскоре после полудня, когда в школьном дворе ярко светило солнце, а в кабинете естествознания, сплошь застроенном полками, царила полутьма. Я отчетливо вспоминаю: стою с ним рядом, внимательно наблюдаю за тем, как мальчишка, наклонив стриженую голову с плоским затылком, совершает руками какие-то таинственные манипуляции, не подкрепленные никакой теоретической базой. Вдруг – вспышка! В стеклянном шаре прибора возникает яркое свечение с голубым ореолом, и кажется, что силуэты собравшихся ребят и даже строгие контуры приборов засветились фосфорическим огнем…

Таким образом мальчишка с плоским затылком приобрел среди ребят из долины и горного поселка славу «электрика». Опыты велись изо дня в день. Когда же все четыре аккумулятора подсоединялись последовательно, голубой ореол вырастал и сияние заливало весь кабинет. Все ребята из долины и горного поселка каждый день приходили смотреть, что творит этот «электрик», умоляли его показать свой опыт. Однако слава его оказалась недолговечна. Заряд аккумуляторов быстро истощился. А на то, чтобы перезарядить их, у «электрика» сообразительности не хватило. И что же? Ребята, прежде считавшие «электрика» с плоским затылком непререкаемым авторитетом, не только лишили его почетного титула, но и осыпали презрительными насмешками. Не ведая, что творит, мальчишка разрядил в бесполезных забавах все аккумуляторы. Нашлись доносчики, которые сообщили учителю о том, что он делал. А учитель, сам не способный использовать аккумуляторы даже для забавы, вызвал «электрика» с матерью в школу и обвинил их в действиях, направленных против оккупационных войск. Глубокой ночью в кабинете естествознания вспыхнул пожар, здание школы наполовину сгорело. Когда же на следующее утро стали разбирать пожарище, обнаружили черный, обгоревший труп мальчишки. Рядом все с теми же четырьмя аккумуляторами. Можно было бы предположить, что произошел обычный несчастный случай, когда он впотьмах возился с ними, пытаясь перезарядить. Однако его запястья и щиколотки были опутаны оголенным электрическим проводом. Мать отругали и начальник пожарной команды, и полицейский, а директор школы додумался даже потребовать у нее возмещения ущерба. Все это привело женщину, у которой муж погиб на фронте, в еще большее отчаяние. Видимо, директор школы в самом деле боялся, как бы на него самого не возложили ответственность за гибель имущества, подаренного оккупационными войсками. Через неделю отчаявшаяся, разъяренная вдова подняла бунт и убила полицейского, после чего погибла сама: ее изнасиловали, а потом раскроили ей череп.

…Внизу манифестация в защиту парня не прекращалась. Женщина продолжала маршировать, а остальные уселись в круг на изрытой копытами быков и политой их кровью арене и пили вино. Здесь царил воинственный разгул, сопутствующий любой коллективной пьянке. Уже давно миновало время окончания корриды, солнце, щедро освещавшее арену, заволокли тучи. Огромная черная туча нависла прямо над нашими головами, раздался гром – вот-вот начнется ливень. Но я знал, что это ненадолго – дождь скоро пройдет, мягкие лучи солнца снова прогреют прохладный воздух, и наступит долгий ясный вечер. Если с горы смотреть на Мехико, раскинувшийся внизу, на дне огромной чаши, то можно наблюдать быструю, беспрерывную смену погоды.

Когда молния вспышкой озарит фигуру босой женщины – промокшая насквозь, она все равно не прекратит манифестации, – я вспомню о голубой вспышке в кабинете естествознания, о еще одной отчаявшейся, разъяренной женщине, и это исцелит мою душу. После зубной боли и откровения, посетившего меня в Малиналько, все в моей мексиканской жизни – и в темных глубинах подсознания, и в прозрачной яви сознания, – все до мелочей стало ассоциироваться с тем, что я испытал в нашем крае. Безусловно, это была психологическая подготовка к предназначенной мне миссии летописца нашего края. Даже метод описания мифов и преданий – я явственно представил себе мои письма к тебе, сестренка.

Издалека подкравшийся гром, тяжелые потоки ливня, мощные электрические заряды, накопившиеся в черных тучах над ареной, привели в трепет сидевших внизу людей. Твоя нагота на цветном слайде, приколотом к фотографии, была таким же вызовом, как то, что происходило здесь. Твой облик встал перед моими глазами. И когда, вымокший под проливным дождем, я вместе со всеми, бессмысленно смеясь, пробирался между бетонных скамей, я, сестренка, фактически уже мысленно начал в письме к тебе излагать мифы и предания деревни-государства-микрокосма.

8

(Часть, изъятая из первого письма перед отправкой)

Сестренка, присланный тобой слайд, на котором ты обнаженная, побудил меня взяться за описание мифов и преданий нашего края. И я в шутку поблагодарил тебя за это. Этой шуткой, может быть не совсем уместной, я пытался побороть свое физическое влечение к тебе. Но все равно мне хочется еще раз подчеркнуть, какая огромная воодушевляющая сила исходила от твоей фотографии. Вот почему, сестренка, я должен снова восстановить в памяти то, что произошло почти тридцать лет назад. Ты утверждаешь, что из-за наркотиков, которыми, безусловно, злоупотребляла, не помнишь, что произошло между нами в кладовой при храме у отца-настоятеля. Разумеется, каждый раз, встречаясь с тобой после долгой разлуки, я не мог не возвращаться к тому случаю (и каждый раз, сознавая, сколь это порочно, испытывал физическое влечение); так же и теперь я не могу не писать о приобретенном мной опыте в связи с тем, что тогда произошло, то есть в конечном итоге в связи с мифами и преданиями нашего края, о которых я рассказываю в письмах к тебе…

То, что произошло – а если верить тебе, сестренка, ты фактически так ничего и не почувствовала, одурманенная наркотиками, – имело непосредственное отношение к жизненному выбору, который сделал я, вымуштрованный отцом-настоятелем будущий летописец нашего края, и который сделала ты, готовившая себя в жрицы Разрушителя, причем, в соответствии с характером твоей будущей деятельности, обучение представляло собой весьма сложный процесс, не допускающий насильственных действий – ими ничего добиться невозможно. Отец-настоятель даже и не подумал появиться в кладовой, находившейся рядом с его комнатой, хотя прекрасно понимал, что от происходящего прямо зависит успех или провал замысла, которому он посвятил всю свою жизнь. Для нас, близнецов, которых отец-настоятель по предначертанию Разрушителя стремился обратить к мифам и преданиям нашего края, последующее течение жизни, подхваченной колесом времени, с одной стороны, определялось тем, что с нами произошло, а с другой – вне всякой связи с происшедшим – заставило и тебя и меня избрать нынешнюю судьбу…

Как я тогда воспринимал случившееся? Работа, которую я, соответственно воспитанный отцом-настоятелем, с детских лет должен был считать делом всей своей жизни, состояла в том, чтобы описать мифы и предания нашего края. Нет, по собственной воле я за нее ни за что не возьмусь, хотел я решительно заявить тем, кто мне ее навязывал; и то, что произошло, было вызвано стремлением создать повод для отказа. Я чувствовал, что не только отец-настоятель обрекает меня на эту работу, но прежде всего иные силы, господствовавшие в долине и горном поселке, пытаются заставить меня исполнить эту роль; и потому, чтобы показать им: нет, эта роль не для меня, я должен был совершить нечто чудовищное. Иным способом добиться своего было невозможно. Я был убежден, что, если решусь на такой шаг, путь назад окажется для меня отрезанным, причем мое поведение, неоднозначное по своей сути, должно быть предельно омерзительным, достойным всяческого порицания – иначе желаемого эффекта не добиться. Можно посмотреть на то, что произошло, и твоими глазами – ведь ты сама стремилась освободиться от уготованной тебе роли жрицы Разрушителя.

Как все произошло? Удалось ли мне до конца выполнить свой замысел? Нет. Случилось это потому, что ты, сестренка, одурманенная наркотиками, ловко разрушила все, что я так старательно готовил. В то время я был физически сильнее тебя. Но по части секса тягаться с тобой я не мог – хотя мы и были близнецами, я об этом еще только мечтал, и опыта у меня никакого не было, а ты уже прославилась любовными похождениями в кабаре провинциального городка… Я вспоминаю об этом, казалось бы, спокойно, но мне горько, и в горле стоит ком. Вскоре после того, что между нами произошло, я услыхал от наших ребят, что ты вынуждена была вернуться домой из того городка, потому что забеременела, сделала аборт и тебе было необходимо поправить здоровье. Если то, что говорили ребята, правда, значит, я совершил насилие над сестрой, еще не оправившейся после аборта… А сейчас, как ты видишь, я готов выполнить поручение отца-настоятеля – описать мифы и предания нашего края. На это подвигает меня и некая сила, возникшая во мне самом. А ты, сестренка, кажется, собираешься стать жрицей Разрушителя, на что и надеялся отец-настоятель, и готова посвятить ему всю свою жизнь. Неужели же то, что произошло в тот день, благодаря твоей хитрости привело в конце концов к результатам, прямо противоположным тем, на которые рассчитывал я?..

Когда мы с тобой в жаркий летний полдень вышли из нашего дома, стоявшего в самом низком месте долины, и направились к самому высокому месту, где находился храм, в моей разгоряченной голове, покрытой капельками пота, созрел план: перехитрить отца-настоятеля и навсегда порвать и с микрокосмом, и с Разрушителем. Раскинувшаяся на пологих холмах роща окружала долину, не сливаясь с нижней кромкой девственного леса – она как бы обрамляла склоны инкрустированной полосой. Углубляясь в рощу, я все время ловил себя на абсурдной мысли, что вот-вот окажусь погребенным под разноголосым стрекотом тысяч цикад. Я с особой отчетливостью запомнил это состояние потому, что на мгновение мне представилось, будто голоса цикад – не что иное, как голоса людей, живших и умерших в нашем крае. Эта идея заставила еще острее почувствовать всю мерзость того, что я собирался совершить, но во мне росло и другое чувство – безрассудно циничное. Даже сквозь неумолчный пронзительный стрекот цикад мы, переговариваясь, прекрасно слышали друг друга. Среди много раз вспоминавшихся мне мельчайших подробностей того жаркого дня наиболее отчетливо всплывает в памяти удивительная звонкость и чистота твоего голоса – может быть, оттого, что ты приняла наркотик? Мои ноздри до сих пор ощущают проникший сквозь поры вместе с потом запах наркотиков, смешанный с едва уловимым запахом крови. И этот запах крови, после того как я услышал, что ты прервала беременность, преследовал меня очень долго. Твой звонкий голос, который я слышу до сих пор, произносил слова и о самом Разрушителе, в чьи жрицы готовил тебя отец-настоятель…

Я не в силах сейчас припомнить, когда ты произнесла очень важные слова о Разрушителе – до того, что произошло между нами, или после? Я не мог точно установить этого даже в тот день, а ночью, стоило мне задремать, просыпался от какого-то крика и вскакивал; так повторялось много раз. А сказала ты тогда, сестренка, вот что:

– Я долго не могла понять: что это за имя – Разрушитель? Мысленно я представляла себе почти не отличающиеся друг от друга иероглифы «разрушать» и «нести добро». Они так похожи, что как бы слились в моем сознании, и я догадалась, откуда взялось имя Разрушитель. Но тогда оно звучит странно – почему все-таки Разрушитель?

Говоря, сестренка, о твоем звонком, чистом голосе, я вспоминаю, как у меня разрывалось сердце: очень уж тесно твои слова связаны были с тем, что произошло в тот день, и, кроме того, в них таилась удивительная сила. Они, сестренка, вернули меня к мысли об истоках рожденного в нашем крае говора, поразив своей детскостью. Так на меня твои слова подействовали тогда еще и потому, что в тот год я впервые покинул наш край и весь первый семестр безвыездно провел в Токио, окруженный людьми, которые говорили на каком-то другом языке, чуждом для людей нашего края. Я подумал: все жители нашего края, начиная со времен созидателей и по сей день, говорят как дети. Будто созидатели, предводительствуемые Разрушителем, еще детьми пришли сюда в поисках земли обетованной и их детский говор так и застыл, нисколько не изменившись.

Кроме твоего удивительного голоса, сестренка, я до сих пор удерживаю в памяти еще нечто очень важное для меня – твое тело, каким я увидел его в тот день. Если вдуматься, это уже само по себе странно – почему я помню тебя только обнаженной, лишь с разорванными трусиками на бедрах? Значит, я видел тебя такой и после того, как это произошло. Но еще более удивительным мне кажется теперь твое тогдашнее поведение: спрятавшись от отца-настоятеля в темной кладовой, ты, по природе своей холодная и равнодушная, стояла передо мной в таком виде, не обращая на меня никакого внимания – я для тебя не существовал.