Игры современников

Я вспоминаю детские ночные кошмары, навеянные образом человека, которого даже язык не поворачивался назвать просто отцом, а только полностью: отец-настоятель – как чужого. Когда он шел по улице, издавая истошные крики, его глаза сверкали во тьме голубым огнем, точно фосфоресцировали. Таким он и представал мне в страшных снах. Его дедом, а значит, нашим прадедом был русский, неведомо как заброшенный в маленький городок на западном побережье острова Хонсю. Отец-настоятель, с воем навещавший дом в самом низком месте долины, и бродячая актриса – хозяйка этого дома – произвели на свет пятерых детей и каждому подобрали такое имя, чтобы в него входил иероглиф, который читается «цую», означает «роса» и употребляется для обозначения России. Старший был назван Цуюити, второй – Цуюдзиро, мы с сестрой, близнецы, получили почти одинаковые имена Цуюми и Цуюки, младший – Цуютомэ. Даже на небольшой торговой улочке, протянувшейся у нас в долине вдоль реки, среди обычных рекламных щитов типа «Глазные капли для студентов» и «Лучший рыбий жир» бросался в глаза щит с надписью «Корабль завоевателей России». Видимо, этот образ являлся крайним выражением культивировавшегося в то время враждебного отношения к России. Сознательно протестуя, отец-настоятель и дал такие имена своим детям. Но я думаю, сестренка, не потому, что в нем заговорила четверть русской крови, а потому, что таким образом он отрекался от трех четвертей японской. Это отречение уходило корнями еще и в безысходную тоску, не покидавшую бульдожьего лица отца-настоятеля, которое так пугало меня в детстве. Однако, углубившись в мифы и предания деревни-государства-микрокосма, отец-настоятель смог обратить эту тоску на пользу. Жизнь исследователя, которую он вел в храме, вряд ли была для него лишь безысходно тоскливой. Главным образом потому, что деревня-государство-микрокосм представляла собой сообщество, которое начиная с периода созидания, в Век свободы, разумеется, и даже после упразднения княжеств, наполовину подчиняясь Великой Японской империи, жило идеей отрицания внешнего мира. Она твердо и неуклонно придерживалась этой идеи, по крайней мере до пятидесятидневной войны, то есть до того, как армия Великой Японской империи вторглась в ее пределы и разгромила ее. Совмещая в себе несовместимое – меланхолию и пылкость, отец-настоятель увлеченно занимался исследованиями, но, когда он днем шел по улице, на лице у него была написана такая безысходная тоска, что дети даже пугались, а по ночам он напивался и оглашал окрестности дикими воплями. Всепоглощающая меланхолия не оставляла отца-настоятеля, как мне кажется, сестренка, хоть она и отступала ненадолго при обучении меня мифам и преданиям деревни-государства-микрокосма и при воспитании из тебя жрицы Разрушителя.

В мою память врезалось лишь, как старший брат, которого прозвали Солдат Цуюити, стоя среди новобранцев, машет бумажным флажком с восходящим солнцем. А то, как он, похожий на русского и лицом, и телосложением, шел во главе колонны и как отец-настоятель, в тот день пьяный с самого утра, отслужил странный молебен, я, несомненно, сам придумал, наслушавшись разных историй от взрослых. Во всяком случае, то, что отец-настоятель, провожая на фронт старшего сына, которому он до этого никогда не выказывал родственных чувств, пьянствовал в течение нескольких дней, похоже на правду. Однако старики, любившие этого чужака, который с таким пылом изучал мифы и предания деревни-государства-микрокосма, не должны были допустить, чтобы он показался на люди мертвецки пьяным. Случись так, мог бы разразиться скандал – тем более что он столь непристойным образом провожал родного сына на фронт, – и тогда приславшие его в наш храм религиозные власти, несомненно, могли отозвать такого священника.

Солдат Цуюити, каким я помню его – похожим на русского и лицом, и телосложением, – не имел ничего общего с тем человеком, фотографии которого появились в газетах и еженедельниках в связи с его самостоятельной боевой акцией, предпринятой через четверть века после капитуляции Японии. На этих фотографиях у Солдата Цуюити лицо японца, хотя действительно несколько необычное. Правда, на черно-белом снимке определить цвет глаз невозможно. Еще учась в начальной школе, я слышал, что в детстве у Солдата Цуюити были удивительные ярко-голубые глаза, хотя в его жилах текла всего одна восьмая русской крови. Можно утверждать, что он унаследовал их от отца-настоятеля, но в противоположность отцу, глаза которого наводили тоску на окружающих, его взгляд отличался мягкостью и приветливостью, свойственными матери. Однако из-за своих голубых глаз Солдат Цуюити во время обучения новобранцев подвергался издевательствам, что привело его к нервному потрясению, и на протяжении четверти века после окончания войны он находился в психиатрической лечебнице, продолжая считать себя призывником, проходящим военную подготовку. В данном ему прозвище – Солдат Цуюити – проявилась прозорливость людей нашего края, которых чутье никогда не подводило. Какое-то время отец-настоятель очень переживал из-за того, что Солдат Цуюити попал в психиатрическую лечебницу, и нам, детям, говорили, будто старший брат погиб.

Оказалось, что Солдат Цуюити не только жив, но и объявился в реальном мире, облаченный в военную форму армии Великой Японской империи, упраздненную уже двадцать пять лет назад, да еще предпринял отчаянную боевую акцию. Честно говоря, я при этом известии испытал лишь удивление, не более. То же, наверное, можно сказать и о тебе, сестренка. Я пытался понять смысл поступков моего старшего брата, но по одним лишь газетным статьям обрисовать себе выступление Солдата Цуюити было очень трудно. В день, когда Солдат Цуюити приступил к своей акции, он проснулся утром в дешевой ночлежке Ямадани, и в его сознании, проспавшем четверть века, шевельнулась мысль, что он находится в наряде и слышит сигнал побудки. Как во время давних учений, когда его нещадно избивали, он перекинул через плечо винтовку, прицепил к поясу штык и флягу, надел ранец и противогаз. Все это снаряжение Солдат Цуюити купил в каких-то лавках в районе Уэно. Винтовка, разумеется, была ненастоящая. Нет, прежде чем нацепить на себя все это снаряжение, он должен был уложить в ранец плащ-палатку, сигнальные флажки, ложку, а сверху – шинель. Свернуть шинель вчетверо и скатать ее как следует было для него, наверное, делом нелегким. Уже после его самостоятельной боевой акции обнаружилось, что привязанная к ранцу шинель и обмотки были изорваны в клочья. Откуда Солдат Цуюити узнал, где можно достать необходимое снаряжение? Будучи пациентом лечебницы, он одновременно работал там садовником, и его, наверное, надоумил, где все достать, уже много лет находившийся на излечении приятель – маньяк, помешанный на военном снаряжении. Но как он раздобыл деньги на снаряжение? Меня раздражало, что никто не мог толком ответить на этот вопрос, и в результате я предпринял собственное расследование, выяснив некоторые тщательно скрываемые факты.

Ко времени выступления Солдата Цуюити наша семья, за исключением отца-настоятеля, жившего затворником в храме Мисима-дзиндзя, разбрелась по белу свету. Надеяться на помощь отца-настоятеля Солдат Цуюити не мог, да у него даже в мыслях не было обращаться к нему. В течение четверти века он жил взаперти, это верно, но, покидая лечебницу, служившую ему кровом все эти годы, Солдат Цуюити получил деньги. Это было жалованье, причитавшееся ему за долгое время работы садовником. Почему же ему выплатили эти деньги? Ведь работа садовника – одно из средств психотерапии, а оплачивать пребывание в лечебнице он не имел возможности. После того как Солдат Цуюити много лет проработал садовником, молодой врач, случайно обративший на него внимание, заключил, что дальнейшее его пребывание в лечебнице бессмысленно. Правда, я думаю, что в этом заключении был какой-то тайный умысел, но, так или иначе, Солдат Цуюити получил деньги и обрел свободу. И вот человек, который в течение четверти века добросовестно, но бездумно выполнял работу садовника, вполне доброжелательный ко всем, никогда не проявлявший агрессивности, сразу же накупил на все деньги военного снаряжения и в одиночестве приступил к осуществлению боевой акции, привлекшей всеобщее внимание.

Столь же внезапную, но тщательно подготовленную демонстрацию устроил и другой наш старший брат, прозванный Актриса Цую, за двадцать пять лет до выступления Солдата Цуюити – осенью, вскоре после того, как Великая Японская империя прекратила свое существование. Местом демонстрации послужила сцена в амбаре для хранения воска, который во время пятидесятидневной войны был разобран, а потом восстановлен. Актрисе Цую неожиданно для всех удалось выступить на представлении, организованном нашей молодежью – демобилизованной, а потому и празднично настроенной. Представление началось с мелодекламации и комической сценки, оказавшейся гораздо лучше предыдущего номера. Потом, в перерыве, после танцев под модные довоенные песенки и перед основной пьесой, на сцену вышел наш брат, который никогда раньше не участвовал даже в мальчишеских играх – недаром сверстники считали его замкнутым и нерешительным.

Выступление его открыл детский оркестр горного поселка, обычно исполнявший ритуальные мелодии во время праздника урожая. Под звуки музыки наш брат, которого с этого дня и до самой смерти все называли Актриса Цую, облаченный в какой-то странный наряд, в глубине сцены корчился, точно в судорогах. Не обращая внимания на его бессмысленные движения, дети, игравшие в храмовом оркестре, справа и слева от него безучастно дули в флейты и били в барабан – очевидно, и отец-настоятель, имевший влияние на родителей этих детей, участвовал в подготовке представления. Вспоминая сейчас об этом, я, сестренка, прихожу к выводу, что и странный наряд Актрисы Цую был придуман отцом-настоятелем, лучшим знатоком мифов и преданий нашего края. В какой-то момент Актриса Цую, дрожа всем телом, вышел к самому краю сцены. Лицо он спрятал от яркого света ламп под круглой деревянной маской, в три раза большей, чем его собственная голова. Мне, сидевшему среди зрителей, маска казалась страшной и безобразной. Ее наискось пересекали, точно раны, багровые трещины, а там, где они сходились, торчал нос, будто клюв хищной птицы. Глубоко вырезанный красный рот тянулся до ушей – правда, самих ушей не было. Но отвратительнее всего выглядели обведенные белой краской два круглых отверстия, напоминавшие глаза сома. Хрупкое тело, с трудом удерживающее эту чудовищно огромную голову, было задрапировано таким же черным куском материи, каким затягивают каркас Быка-дьявола…

В противоположность глубокому родственному чувству, которое я питал к тебе, братья были мне почти безразличны, но все равно я как брат Актрисы Цую готов был провалиться сквозь землю, когда зрители стали осыпать руганью и насмешками представшего на сцене танцора, трясущегося в своем черном одеянии с огромной багровой маской на голове. До меня долетали возмущенные выкрики: «Настоящий Мэйскэ-сан!», «Угорел он, что ли? Не иначе угорел!». Храмовый оркестр продолжал играть, несмотря на вопли, волнами обрушивавшиеся на брата. И тут на сцене появилась миловидная женщина в очках с патефоном в руках. Это была сводная сестра нашей матери, изгнанной отцом-настоятелем; жители долины, питая к ней дружеские чувства, ласково называли ее Канэ-тян. Она присела на корточки, выставив вперед одно колено, и покрутила ручку патефона – раздались звуки хабанеры.

Вдруг – словно взорвался надутый бумажный пакет – багровая маска разлетелась на мелкие кусочки. И одновременно, точно вспыхнуло яркое пламя, раскрылся огромный прекрасный цветок. Тут же брат распахнул свое черное одеяние – под ним оказалось хрупкое, почти девичье, тело, облаченное в кимоно с непомерно длинными рукавами. Залитое светом очаровательное лицо, появившееся на фоне расколовшейся по трещинам маски, с внутренней стороны выкрашенной золотой, зеленой и красной красками, показалось набившимся в амбар восхищенным зрителям прекрасным цветком. Актриса Цую, словно опьяненный бешеным успехом, стал гордо отплясывать в ритме хабанеры под восторженные крики. Зрители безумствовали, пластинку с хабанерой ставили вновь и вновь, танец продолжался без конца, кимоно, с самого начала надетое кое-как, совсем распахнулось, оби[36] поползло вверх, живот оголился. Он не обращал на это никакого внимания и продолжал самозабвенно плясать, пока не предстал перед зрителями совершенно обнаженным…

Добившись потрясающего успеха своим выступлением, Актриса Цую стал кумиром для молодых парней и с тех пор пользовался у них большей популярностью, чем все девушки долины и горного поселка, вместе взятые. Но, как ни странно, он стал одновременно предметом обожания у девушек, хотя он же сам оттеснил их на второй план. Однако его отношения с отцом-настоятелем, до представления исподволь поддерживавшим сына, резко ухудшились, достигнув критической точки. Произошло это из-за полного несоответствия результата первоначальному замыслу выступления: отец-настоятель хотел, чтобы его сын показал свои танцевальные способности под аккомпанемент храмового оркестра, но в ходе представления все смешалось, и он продемонстрировал свой талант по сценарию Канэ-тян с ее хабанерой. В результате успех выпал на долю Канэ-тян. Отец-настоятель в наказание запретил Актрисе Цую жить с нами, своими братьями и сестрой, в доме, расположенном в самом низком месте долины. Он мотивировал это тем, что пребывание под одной с ним крышей может оказать на нас дурное влияние и мы тоже перестанем слушаться отца, но, как мне кажется, необходимости в столь крутой мере не было. Актриса Цую, ставший кумиром молодежи долины и горного поселка, поселился у Канэ-тян, которая, взяв его в приемные сыновья и пообещав завещать ему все свое имущество, тенью следовала за ним до последних дней его жизни, прошедшей под знаком того неожиданного артистического дебюта.

2

Во времена всеобщей бедности после окончания тихоокеанской войны обладание одним-единственным резиновым мячом обеспечивало мальчишке привилегии, гарантирующие ему полное повиновение сверстников. Если во время игры мяч вдруг лопался, тот, кто находился под его магической властью, впадал в такое отчаяние, как будто, будучи в космосе, обнаружил пробоину в корабле, и стремглав мчался в велосипедную мастерскую заклеивать его. Так могло ли обладание вожделенным мячом не сказаться на характере такого мальчишки? Судьбу нашего младшего брата, сестренка, которому родители дали имя Цуютомэ, в надежде, что он будет последним ребенком в семье (мол, остановимся на этом Цую – ведь «томэ» и означает «остановка»), и которого товарищи по играм почтительно называли Цуютомэ-сан, в полном смысле этого слова определил резиновый мяч: всю свою жизнь он посвятил тому, чтобы не упустить представившегося ему в детстве шанса. Родившись уже после того, как отец-настоятель начал охладевать к нашей матери, он был ребенком, которому никто не уделял внимания, и, думаю, только безоглядная преданность обретенному идолу – резиновому мячу – свидетельствовала о том, что в жилах его течет кровь отца-настоятеля.

Вспоминаю один эпизод, в котором я сам участвовал и в котором Цуютомэ-сан, в детском мирке нашей долины завоевавший славу отчаянного бейсболиста, проявил унаследованную от отца-настоятеля склонность к общению с людьми, в чем-то превосходящими его. Это случилось через три года после окончания войны, когда положение лидера среди товарищей Цуютомэ-сану обеспечивало не столько обладание бесценным сокровищем – резиновым мячом, сколько выдающийся талант бейсболиста. На правах старшего брата я входил в возглавляемую им школьную команду, но всего лишь как заурядный запасной игрок. А Цуютомэ-сан был абсолютным властелином команды, ее главным пинчером, первым битчиком, каковым он сам себя назначил, чтобы иметь возможность почаще отбивать мяч, и к тому же еще выполнял обязанности менеджера и тренера. Методику Цуютомэ-сан тщательно продумал; образцом служили довоенные школьные команды, проводившие систематические тренировки. Сведения о них он почерпнул в старом справочнике «Лучшие школьные бейсбольные команды», который ему удалось где-то раздобыть, и его заветной мечтой было добиться того, чтобы наша команда тоже вошла в число лучших. Он никогда не разделял мнение игроков, утверждавших, что, мол, сегодня школьники по своей физической подготовке уступают довоенным. Школьные площадки теперь были меньше, инвентарь – непрочный, его хватало лишь на одну игру, и, чтобы основной состав и запасные, которыми он пополнялся, могли тренироваться эффективно, численность команды приходилось ограничивать. Я как раз и являлся таким жалким запасным, и главной моей функцией было следить за тем, чтобы мяч не потерялся в траве за площадкой.

После тайфунов, которые часто обрушивались на наш край в течение ряда послевоенных лет, взбесившаяся река с ревом мчалась по долине, а наш дом, стоявший в самом низком ее месте, почти до притолоки уходил под воду, и нам приходилось спасаться у соседей. Но когда дождь прекращался и небо между горными склонами покрывалось сверкающими перистыми облаками, Цуютомэ-сан, даже если дело шло к вечеру, собирал свою бейсбольную команду. Размокшая от дождя спортивная площадка для тренировок не годилась. Тогда он приказывал членам команды совершать длительную пробежку по едва заметной тропе, по которой в Век свободы деревни-государства-микрокосма в долину, перевалив через гору, из соседнего княжества спускались за воском купцы. Это была очень трудная пробежка – нужно было стремительно мчаться в гору. И основные игроки, и запасные, растянувшиеся по склону цепочкой, один за другим сходили с дистанции, и лишь задававший товарищам темп Цуютомэ-сан не прекращал стремительного бега, хотя ноги его все время скользили на каменистой тропе, по которой после дождя еще долго неслись потоки воды. А я, запыхавшись, с трудом поспевал за ним и, прекрасно понимая, что прекратившие бег просто выдохлись, все равно считал их трусами. Ведь никто из них не владел такой ценной вещью, как карманный фонарик, – значит, чтобы потом не спускаться в темноте на ощупь, они хотели как можно скорее, еще засветло, закончить тренировку – вот и всё.

По этой причине я, не превосходя выносливостью никого из товарищей по команде, упорно бежал за Цуютомэ-саном, хотя всегда далеко отставал от него. Цуютомэ-сан, который в то время физически был значительно крепче меня и в команде вел себя как диктатор, не признавал авторитета старшего брата и, естественно, не нуждался в моем покровительстве. Однако в тот день, зная, какая рана нанесена чувствам Цуютомэ-сана, я принял случившееся очень близко к сердцу. Каждый раз, когда вода в реке поднималась, вокруг нашего дома, утопшего по самую крышу, плавали нечистоты, вымытые из выгребных ям других домов выше по реке. Наши приятели приходили полюбоваться на это зрелище. Цуютомэ-сан считал для себя невыносимым унижением то, что его дом облеплен нечистотами. Я не воспринимал это так болезненно, хотя и разделял его чувства. В тот день старшеклассники, не захотев продолжать пробежку, возглавляемую Цуютомэ-саном, расположились внизу и распевали песню. Я убежден, что она достигла и ушей Цуютомэ-сана:

Поглядите, как чистюля лихо отбивает мяч!

А ведь все прекрасно знают – дом его в дерьме…

Хоть плачь!..

Когда я, оставшись единственным попутчиком Цуютомэ-сана, весь в грязи, обессиленный, догнал его наконец, он, точно больная собака, корчился в судорогах, стоя на четвереньках в глинистой жиже на светлом, открытом взгорке, который с тех пор, когда сюда еще подступал девственный лес, скрывая тайную тропу, приводившую в долину торговцев воском, совершенно преобразился благодаря посадкам. Стоя внизу, я ошеломленно смотрел, как он корчился в конвульсиях, будто не замечая меня, и прекрасно понимал: ничего с ним не случилось, он не заболел, только притворяется. Брат натужно кряхтел и все время устремлял свои черные глаза с длинными ресницами к небу. Я, проследив за его взглядом, тоже посмотрел на небо. Бескрайнее – из долины такого не увидишь, оно было затянуто перистыми облаками. В полдень они выглядят полупрозрачными, а в тот момент казалось, что у каждого внутри плотная темная сердцевина, и лишь тонкие края, хотя солнце все равно сквозь них не проглядывает, были окрашены темным багрянцем. Стоя на четвереньках, Цуютомэ-сан продолжал кряхтеть и не отрывал глаз от плывущих по бескрайнему небу облаков с багряными краями и темной сердцевиной. Я интуитивно почувствовал, что его конвульсивные движения – это молитва, которую он возносит вселенскому Разрушителю. Подсказала интуиция еще не вышедшего из детского возраста будущего летописца, которого обучают мифам и преданиям нашего края…

Такую же молитву, несмотря на протесты судьи, ровно через пятнадцать лет вознес, обратившись к морю, Цуютомэ-сан на бейсбольной площадке в Канэдзоно, где игра, в которой он впервые в жизни участвовал как профессионал, складывалась столь напряженно, что пришлось назначить дополнительное время. Радиокомментатор объявил, что новый игрок молится богу войны, как это делал мастер кик-боксинга[37] из Бангкока; когда мне рассказали об этом, я сразу же нарисовал в своем воображении пылающую зарю над Канэдзоно. Пусть ему нужен был только небольшой перевес в игре, все равно Цуютомэ-сан искал вселенской поддержки, согласовывая свои действия с Разрушителем. Тогда-то я и вспомнил, как Цуютомэ-сан после тайфуна стоял вместе со мной на крохотном островке в море деревьев под вечерним небом, сплошь затянутым перистыми облаками, и, повернувшись ко мне, ожидал восход луны. Я только тогда обнаружил, что ему присуща удивительная душевная тонкость, которую трудно было предположить у предводителя одержимых бейсболом мальчишек.

Хотя Цуютомэ-сан и должен был заметить, что я тоже поднялся на взгорок, он все то время, пока горящее вечерним закатом небо теряло багрянец и превращалось в бескрайнее и темное, продолжал делать вид, будто в одиночестве смотрит на Разрушителя, точно огромный воздушный змей плывущего в вышине. А когда стемнело окончательно и горизонт точно заволокло черным занавесом, он, словно испугавшись обступившего его со всех сторон черного леса, подбежал ко мне, сидевшему в ожидании на большом камне. Подбежал быстро, вприпрыжку. Детское лицо младшего брата выражало страх – вдруг я уже ушел, не дождавшись его? Однако сказал он вот что:

– Ну ты чего тут делаешь? Опять, что ли, в лапы к лешему угодил? Давай побыстрей спускаться – того и гляди дикие собаки нападут!

Я был всего на два года старше, а все-таки – старше! Но я пропустил мимо ушей эти ехидные слова и стал убеждать брата, что спускаться в темноте по скользкой от воды горной тропе опасно. Нужно подождать хотя бы, пока взойдет луна, а лучше дождаться рассвета. Цуютомэ-сан состроил кислую мину и продолжал дразнить меня:

– Тебе-то что! Ты у нас одержим лешим, а я дольше не могу сидеть в лесу!

Эти слова, сестренка, просто возмутили меня. И все же я заставил Цуютомэ-сана дождаться, когда луна осветит опушку девственного леса. Но луна почему-то долго не выходила, и он, запуганный, как все дети долины, рассказами о лешем и опасаясь, как бы я, сидя на камне, не уснул – ведь про меня болтали, что мне-то уж заночевать одному в лесу ничего не стоит, – без умолку тараторил. Живя под одной крышей, мы фактически были чужими друг другу, и теперь он пытался как-то расположить меня к себе.

Цуютомэ-сан, сестренка, вел себя очень странно – он все время говорил о смерти. И хвастался, что совсем не боится ее. Десять миллионов лет семя, из которого он произрос, покоилось во тьме. Потом снова десять миллионов лет во тьме же будет покоиться его пепел, а в промежутке он живет вот так, как сейчас. То, что он существует, можно даже считать чем-то невероятным. Ведь могло случиться так, что покоящееся во тьме семя высохло бы, не вспыхнув искоркой жизни между первым и последующим десятками миллионов лет.

Воспользовавшись против обыкновения авторитетом старшего, я возразил: грядущий мрак страшен для живого именно потому, что между двумя этими периодами жизнь все же вспыхивает. И он, даже не споря со мной, воскликнул с нескрываемой завистью:

– Разрушитель прожил несколько сот лет. Вот это здорово!

Взошедшая луна осветила непроходимую чащу девственного леса, олицетворявшего тот самый мрак, что простирался на десятки миллионов лет. Огромный провал долины позволил мне, летописцу нашего края, вновь постичь неповторимость Века свободы, последовавшего за периодом созидания, – длительного периода полной изоляции от внешнего мира…

За короткое время, пока Цуютомэ-сан был профессиональным бейсболистом, корреспондент спортивной газеты с единственной целью посмеяться над новой звездой опубликовал взятое у него интервью. Бейсболист Цуютомэ-сан рассказывает, писал он, что у него на родине живут самые настоящие великаны и его, совсем маленького, да еще родившегося недоношенным, эти огромные люди, когда шли в лес, засовывали в нагрудный карман своей рабочей одежды на манер авторучки. Я понял тогда, что Цуютомэ-сан, как и все остальные дети нашего края, находится под впечатлением сказки, которая восходит к преданию о созидателях и Разрушителе, превратившихся в великанов. Тогда-то я и осознал впервые не столько кровную, сколько духовную связь тех, кто воспитан на этой общей фантазии, господствовавшей в деревне-государстве-микрокосме.

Я бы хотел, сестренка, отвлечься и поговорить о тебе – твоя судьба так схожа с судьбой Цуютомэ-сана. Ваша жизнь подобна колебаниям маятника между полюсами счастья и горя. Я уверен, что ты сама думаешь так же. Похожее на мое имя Цуюми ты сразу же после войны переделала на Роми – это была твоя собственная выдумка, и с той минуты я осознал, что между нами разверзлась бездонная пропасть, а для долины и горного поселка имя Роми-тян исполнилось блеска и притягательности. Твоя женская сила проявилась в том самом амбаре для хранения воска, где Актриса Цую обворожил молодых людей со сцены, но ты привлекла ребят помоложе, и не со сцены, а из уборной. Дверь там запиралась, и в твои планы, разумеется, не входило устраивать для них спектакль. Обучаясь искусству служения Разрушителю, ты должна была изо дня в день, чуть подкрасившись, отрешенно восседать в храме Мисима-дзиндзя, находившемся в самом высоком месте долины, и, как только освобождалась от этой обязанности, вприпрыжку бежала к амбару в уборную, где, не ведая того, выставляла напоказ свое соблазнительное тело.

Уборная находилась около входа в амбар, напротив сцены. Доски на потолке частично сгнили, частично разошлись, и сквозь образовавшиеся дыры можно было обозревать, что происходит внизу. Опасаясь, как бы маленькие мальчишки не провалились, ребята постарше соорудили вокруг дыр баррикаду из досок и циновок. Лишь избранным разрешалось входить в это помещение и подсматривать. С особым нетерпением они ждали демонстрации кинофильмов – в такие вечера ты обязательно заходила в уборную. «Разведчики», сидевшие в конце зала, смотрели не столько на экран, сколько на твою спину, освещенную лучом кинопроектора. Как только ты делала движение, чтобы встать, они тут же сигнализировали об этом, и «привилегированные», толкаясь в темноте, молча бежали к дыре.

Это стало традиционным развлечением во время киносеансов, и ты, сестренка, превратилась в легендарную героиню уборной в амбаре. Интересно, в чем была причина, почему именно твой зад покорил сердца юнцов долины и горного поселка? Правда, они подсматривали за всем, что происходит в женской уборной, – это верно. Но девушки, проведав, что за ними наблюдают, тушили свет, а женщины постарше поднимали такой крик, что мальчишки разбегались. И вдруг ты, сестренка, однажды вечером во время сеанса войдя в уборную, специально зажгла лампочку, которая теперь всегда была потушена. А когда удостоверилась, что над твоей головой притаились мальчишки, не прикрыв оттопыренного зада плиссированной юбкой школьного платья с матросским воротником, задрала голову и стала смотреть вверх, и на твоем лице появилась озорная улыбка – вот-вот расхохочешься. Именно этим движением и улыбкой, сестренка (вроде бы ничего особенного!), ты покорила сердца подсматривавших за тобой ребят! Твое движение и улыбка были столь неожиданны и поразительны, что передать словами невозможно – во всяком случае, ни одному из мальчишек сделать этого не удалось. Так ты еще школьницей стала кумиром молодежи долины и горного поселка.

После одного случая, происшедшего в конце войны, у меня появилась склонность к мрачной задумчивости. Я, как говорили, «угодил в лапы к лешему», но это неверно – просто у меня были некоторые странности, я не походил на остальных ребят и в то же время ничем особенным от них не отличался. Подростки, верховодившие мальчишками, не признавали во мне никаких достоинств. Я вызывал у них интерес лишь как твой брат – один только раз мне разрешили приблизиться к дыре. В тот вечер демонстрировался документальный фильм о новом мировом достижении баскетболиста Кохаси. Меня позвали «разведчики», и я, с трудом пробравшись по узкому проходу, оказался в кругу избранных, которые, тесно прижавшись друг к другу, обступили тускло светящийся прямоугольник. Здесь собрались самые отъявленные сорванцы. Они неотрывно смотрели вниз, дрожа от возбуждения. Стоя среди них, я тоже посмотрел на твой зад, маслянисто поблескивавший в слабом свете. Высоко задрав его, ты непринужденно повернула голову и с улыбкой взглянула на нас, еле сдерживая смех…

У Цуютомэ-сана, добившегося выдающихся успехов в бейсболе, появился настоящий покровитель Кони-тян, подобно тому как Актриса Цую, прославившийся своим танцем, обрел Канэ-тян, беспредельно ему преданную. Если подумать, то и мы с тобой, близнецы, остались в живых только благодаря заботе, которую проявляли к нам взрослые, не являющиеся членами нашей семьи. Может быть, именно поэтому у тебя и был такой соблазнительный, упругий зад. Отец-настоятель взял на себя лишь самые минимальные материальные заботы о своих детях; сейчас я даже с удивлением думаю: как нам вообще удалось выжить? Меня он обучал мифам и преданиям деревни-государства-микрокосма, тебя готовил в жрицы Разрушителя, но фактически мы были общими детьми наших соседей.