Игры современников

Мэйскэ Камэи, совершенно верно рассчитав: нет, невыполнимо, принял единственно правильное решение – покончить с Веком свободы. И вы называете это пораженчеством? Отдав наш край под власть княжества, Мэйскэ в конце концов пришел к тому, что сам поднял против него мятеж. Хотя и понимал, что никаких перспектив у него нет. Если же пойти дальше и увязать его действия с последующим ходом событий, которые привели к третьему восстанию, то можно с полным основанием утверждать, что Мэйскэ Камэи обладал исключительной политической прозорливостью. Что же касается того, как закончился Век свободы, то разве не проявились и в этом выдающиеся дипломатические способности Мэйскэ Камэи, благодаря которым наш край, на много лет ушедший из-под власти княжества, снова влился в него, не понеся никакой ответственности за свое прошлое? Всякий раз, когда Мэйскэ Камэи выступал против властей, действия его были крутыми и решительными. Вы, должно быть, видели хранящуюся в школе «круглую циновку с воззванием»?

– Я тоже вспомнил о ней после того, как узнал недавно, что нашу деревню называли Камэмура. Мэйскэ Камэи, несомненно, было известно это название, и, я думаю, его метафорический смысл он воспринимал так же, как все остальные жители долины. Именно поэтому циновка не была круглой, хотя и называлась так. Она совсем не походила на те, что рассылались во время восстаний в других местах. Я обратил внимание – она имела форму кувшина! На циновках обычно по кругу писали названия деревень, которые призывали примкнуть к восстанию. Может быть, таким способом хотели подчеркнуть, что ответственность между всеми участниками распределяется поровну? Однако на воззвании Мэйскэ Камэи в центре, окруженная названиями других деревень, стояла четкая надпись: «Деревня Авадзи». Не зря, видно, власти больше всех преследовали именно Мэйскэ Камэи. Я долго недоумевал – к чему такая бравада? И только метафора – погребальная урна – подсказала мне догадку: названия восставших деревень повторяли на циновке контур кувшина, внутри которого помещалось название нашего края. Как бы взывая к потусторонним, темным силам, Мэйскэ хотел подбодрить отчаявшихся, забитых крестьян. Придя к такому выводу, я решил прочесть показания человека, у которого вызрел этот замысел. Но они оказались такими жалкими и беспомощными: «Это еще неизвестно, входил ли я формально в число руководителей восстания – я действительно отправился на их сборище, но когда пришел, совет уже начался…» И подобные жалкие оправдания повторялись без конца.

– Вы говорите, что его показания жалкие и беспомощные, но мне представляется, именно такими они и должны были быть, если вспомнить, в какой момент его жизни они писались. Позднее в тюрьме он писал решительно и открыто, в стиле прямо противоположном. Писал он и тайные письма, обращенные к нашей деревне, в которых призывал людей вооружиться и поднять восстание. Он умер в тюрьме, так и не выполнив своих намерений, но в письме к родным – к вашим предкам – клятвенно заверял, что, если умрет в тюрьме и тело его перестанет существовать, душа все равно навсегда останется в нашем крае и никогда не поднимется на небеса. Действительно, совсем не абсурдно звучит утверждение, что витающая над землей душа Мэйскэ руководила третьим восстанием, и, таким образом, все три восстания обрели смысл…

Чтобы нейтрализовать первое восстание, власти княжества удовлетворили кое-какие требования крестьян, однако на то, чтобы произвести коренные реформы в своей политике, ради чего и было поднято восстание, они не пошли. Даже наоборот – люди, сочувственно относившиеся к повстанцам, утратили после него всякое влияние. А глава княжества, стоявший на их стороне, вынужден был отойти от дел и поселиться в Эдо[32]. Мэйскэ Камэи в период, когда глава княжества находился у власти, был приглашен в замок и развлекал всех анекдотами из жизни деревни-государства-микрокосма. Вот одна из историй, которую Мэйскэ преподносил как совершенно достоверную:

– Наши предки, бежавшие из княжества и тайно поселившиеся в долине, были людьми цивилизованными, но, готовя себя к долгой жизни в отрыве от внешнего мира, они сознательно пошли на культурную деградацию. Если бы так продолжалось и дальше, мы бы уже вернулись назад к обезьянам. И нельзя забывать, что в цивилизованный мир мы возвратились благодаря великодушию княжества. Помощь пришла вовремя – еще немного, и было бы уже слишком поздно. Беседуя с вашей светлостью и вашими приближенными высокого ранга, мы с огромным трудом подбираем слова, которые были бы вам понятны. В нашем крае, населенном людьми, культурно деградировавшими, был взят курс на максимальное упрощение языка, даже назначен специальный языковед, работавший в этой области. Словарный состав был упрощен и сокращен до минимума. Например, собака называлась «ван», обезьяна – «нья», все, что летает в небе, – «поппо», все, что плавает в воде, – «тотто». В случае успешного завершения работы по упрощению языка и сокращению количества слов в нем должны были остаться лишь слова, доступные трехлетним детям, и наш язык превратился бы в самый примитивный в мире. К этому дело и шло. Действительно, зачем крестьянам, живущим в горной глуши, масса слов, да к тому же еще и сложных?

Новые власти, заставившие главу княжества уйти на покой и уехать в Эдо, установили новый налог, названный «подворовые обязательства». Для нашего края это была самая страшная из всех когда-либо взимавшихся податей. В течение многих лет независимая от властей княжества деревня-государство-микрокосм накопила большое богатство, и в соответствии с новым налогом теперь каждый двор обязан был выплачивать столько, сколько платили сто дворов в обычных деревнях. Это было бы равносильно смертному приговору, если бы не уловка с книгой посемейных записей. В период тех горьких испытаний Мэйскэ Камэи и все остальные жители долины были солидарны в своих политических воззрениях.

Противясь новой политике насилия, главным в которой стали «подворовые обязательства», они начали готовить второе восстание. По своему замыслу оно повторяло первое, но Мэйскэ Камэи, можно сказать, придал ему новое направление. Так, по плану первого восстания предполагалось подняться вверх по реке и, используя наш край как плацдарм, сосредоточить там все силы, а потом сообща двинуться через перевал. Операция должна была осуществляться молниеносно, до того, как отряд преследования займет позиции на границе княжества. Мэйскэ решил коренным образом изменить план. Вынеся его на обсуждение совета, готовившего операцию, Мэйскэ снова доказал, сколь нешаблонно он мыслит.

Поскольку в первом восстании крестьяне, поднимаясь вверх по реке, потерпели поражение, во втором им следовало бы избрать другой курс и двинуться в обратную сторону. То есть пойти вниз по течению реки. Человеческий разум не в силах заранее предсказать успех или провал восстания. Когда человек сталкивается с чем-то, выходящим за пределы рационального постижения, он начинает опытным путем перебирать противоположности: небо – земля, левое – правое, верх – низ, добро – зло, свет – тьма. Иначе говоря, он пытается одно заменить другим: если сначала небо, то потом земля, если сначала верх, то потом низ – и так далее. Лишь этим способом ему удастся нащупать решение – сделать то, что не по силам человеческому разуму. С помощью таких доводов Мэйскэ Камэи удалось одержать верх в дискуссии.

Добившись принятия предложенной им стратегии, Мэйскэ оперативно разработал вплоть до мельчайших деталей новую тактику и применил ее. Поскольку скрупулезная подготовка восстания на этом этапе осуществлялась под неусыпным надзором Мэйскэ Камэи, вопрос о его непосредственном участии в самом восстании не имеет первостепенного значения. Крестьян, вошедших в совет восстания, называли ударной группой. Им предписывалось размахивать над головой специально изготовленными флажками со словом «страдания», которое было, однако, начертано совсем не теми иероглифами, какими оно пишется обычно, а лишь звучащими так же, но обозначающими «малое восходящее солнце». Даже присутствуя на переговорах с властями княжества, каждый из членов ударной группы должен был только кричать: «Нас не проведешь, нас не проведешь!», и ни слова больше. Скандировать надлежало до тех пор, пока не будет вырвано обещание об отмене дополнительного налога.

Итак, восставшие, руководимые Мэйскэ Камэи, направились на этот раз вниз по реке. Позже жители деревень, расположенных в низовьях, обвинили их в том, что все их действия объяснялись стремлением уберечь свою деревню от разорения. Благодаря изменению стратегии и применению новой тактики, предполагавшей участие в восстании целых семей, которые несли свой скарб за спиной в соломенных мешках, восстание набрало огромную силу, и в него включились все жители окрестных деревень.

Спускаясь вниз по реке, восставшие направлялись в княжество, соседствовавшее с тем, под властью которого они находились. Обращение за покровительством к находившемуся по другую сторону горного хребта небольшому княжеству, глава которого к тому же состоял в родственных отношениях с их князем, делало вполне реальной возможность переговоров с властями. В конце пути при переправе через реку случилось несчастье, и восставшие недосчитались многих своих товарищей. Тем не менее число повстанцев, обратившихся за покровительством к соседнему княжеству, достигало восемнадцати тысяч. В беседе между представителем властей и Мэйскэ Камэи, происходившей в присутствии высших сановников, повстанцы выдвинули новое требование: либо передать восставшие деревни соседнему княжеству, либо сделать крестьян, бросивших свою землю, его подданными; кроме того, была высказана просьба вернуть бывшего главу княжества, который ушел на покой и поселился в Эдо. Таким образом восстание затронуло интересы третьих сторон, что заставило центральное правительство выступить посредником между властями и восставшими.

– Восставшие победили, добившись обещания выполнить выдвинутые ими требования, крестьяне и их семьи благополучно вернулись в свои деревни. Итак, Мэйскэ Камэи добился полной победы. Вы говорили даже, что располагаете материалами, характеризующими его как выдающегося руководителя восстания. Почему же тогда ему пришлось, спасаясь от преследования, покинуть княжество, а позже написать слезное покаяние: мол, за восстание меня не в чем укорить, но все равно виновным называют лишь меня одного.

– Там содержатся и жалкие сетования на то, что кто-то намеренно распространяет порочащие его слухи, утверждая, будто он, присвоив деньги, собранные на нужды восстания, безбедно живет в Киото. Само по себе покаяние тоже было своего рода попыткой опротестовать приговор, но оно его не удовлетворило, и тогда ему пришла в голову странная мысль. Он решил обратиться к императору, с тем чтобы тот признал его независимость от властей княжества, и открыто вернуться в наш край. Объявив во всеуслышание, что теперь они бессильны что-либо с ним сделать, Мэйскэ гордо прошествовал по владениям князя в сопровождении оркестра. Я думаю, центральное место в идеях Мэйскэ занимала опять-таки судьба нашего края, который он был готов защищать до конца. Благодаря его усилиям наш край был поглощен княжеством с минимальными потерями, и опять-таки только благодаря его стараниям избежал опустошения во время второго восстания – но разве все это стоит Века свободы?! Мэйскэ подвергался резкой критике как человек, который положил конец Веку свободы, и в то же время, как мне представляется, именно он глубоко задумывался над истинным смыслом того, что представлял собой наш край с периода созидания до Века свободы. Как главный дипломат нашего края, он, видимо, безмерно страдал от того, что не мог быть откровенен с посторонними. Именно поэтому Мэйскэ, почти уверенный в том, что его посадят в тюрьму, вернулся из изгнания во владения княжества в сопровождении нанятого им оркестра, высоко подняв над головой собственноручно написанное воззвание. Действия Мэйскэ были направлены в первую очередь на то, чтобы потребовать возврата нашего края в прежнее русло, которое определяло его путь начиная с момента основания и в течение всего Века свободы. Разве это не так? Опираясь на авторитет императорского дома, Мэйскэ подчеркивал неправомерность господства княжества над нашим краем, требовал независимости. Именно ради этого он и провел свою демонстрацию в сопровождении небольшого оркестра у стен замка – резиденции главы княжества. Таким образом, Мэйскэ Камэи объявил внешнему миру, что существует необычное, имеющее свою собственную историю сообщество – наш край; это, кстати, и явилось главной причиной столь резкого его осуждения. Перед самой смертью он написал письмо, в котором приказал боевому отряду, взяв ружья, спрятанные в пещере, вызволить его из тюрьмы. Правда, при жизни письмо до его товарищей так и не дошло. А после смерти все написанное им – а это была довольно объемистая рукопись – передали вашей семье. Рассказывая мне об этом, отец-настоятель говорил, что рукопись была тенью, последним явлением настоящего Мэйскэ Камэи. Ведь из предания явствует, что он сошел с ума. Изображение Мэйскэ-сана, помещенное в алтаре, производит страшное впечатление, потому что это облик человека, потерявшего рассудок. Но я-то уверен, что он до конца своих дней сохранял ясный ум. Побывав в Киото, Мэйскэ безошибочно предугадал приближение реставрации Мэйдзи. Предвидя огромные потрясения, которые должны были привести к упразднению не только княжества, но и самого правительства бакуфу, он обдумывал, как вернуть наш край в независимый мир Века свободы. И начал с того, что призвал боевой отряд взяться за оружие и вызволить своего руководителя. Он понимал – сейчас или никогда. Но письмо его не попало на волю – он так и умер в тюрьме. Всего за три года до реставрации Мэйдзи.

– Вы, я надеюсь, не станете утверждать, что даже реставрация и та была осуществлена в соответствии с замыслом Мэйскэ?

– Но зато третье восстание, вспыхнувшее через четыре года после реставрации, полностью продемонстрировало жизненность стратегии и тактики покойного Мэйскэ. Документы, переданные вашим предкам после его смерти в тюрьме, были с величайшим вниманием изучены новыми властями княжества и во многом определили их идеи. В том, что люди нашего края поклонялись Мэйскэ Камэи, превратив его в Духа тьмы – Мэйскэ-сана, явно сказывается двойственное к нему отношение: память увековечили, но заручившись негласным дозволением властей. Разве не так? Третье, так называемое «восстание против кровавого налога», внешне полностью выполнило поставленные задачи: посланец властей был доведен до самоубийства. Все документы, касающиеся «кровавого налога», которым облагались подворья, были сожжены. Но благодаря восстанию возникла и уловка с книгой посемейных записей, представлявшая собой тайный заговор, в который были посвящены только жители нашего края. Этот метод борьбы был выработан не кем иным, как Мэйскэ. Таким образом, он, уж во всяком случае частично, вернул независимость, которой обладал наш край с периода основания до конца Века свободы. Пусть эта независимость была наполовину скрыта от посторонних глаз, но он совершил, как мне представляется, большое дело. Нашелся, правда, человек – тот же Сигэхару Хара, – которого настолько потряс огромный смысл, заключенный в этой уловке, что он превратился в Быка-дьявола; но, по-моему, существование системы, основанной на идеях Мэйскэ Камэи, наоборот, воодушевляет. Я появился на свет вскоре после пятидесятидневной войны, уничтожившей уловку с книгой посемейных записей, но, родившись близнецами, мы с сестрой как бы продлили жизнь этой уловки. Я даже думаю, что именно уловка явилась главным стержнем, определившим характер всей моей жизни. Родившись близнецами, мы с сестрой продолжили традицию.

8

И вот, сестренка, в благодарность за мою пьесу и ту лекцию, которую я прочел молодому режиссеру и его актерам, они пригласили меня на вечеринку, устроенную в складе – репетиционном зале. Вечеринка началась в три часа ночи. Столь позднее время объяснялось тем, что актеры, желая подготовить все как следует, нанялись подработать.

Что за подработка, можно было сразу догадаться по их нарядам; к тому же они пришли с едой и пивом. Актриса – одетая военной медсестрой, с толстым слоем грима на лице; актеры – в военной форме сухопутных войск императорской армии. В общем, они сыграли роли официантов в кабаре для американских солдат. Причем не просто официантов: помимо этого, они устроили целое представление, за что получили дополнительную плату. Довольные и возбужденные, они рассказывали, как пели военные песни и танцевали. Их представление должно было изображать военный оркестр, нанятый когда-то Мэйскэ Камэи. Это была своеобразная репетиция будущей постановки и в то же время – способ подработать, чтобы покрыть расходы на угощение; актеры ни за что не взялись бы за работу, не связанную с пьесой, которую предполагалось поставить. Они буквально потрясли посетителей кабаре, заканчивая каждую свою песню отрепетированным возгласом «б-р-р-р!». На нашей вечеринке они тоже время от времени поднимались и, замерев, выкрикивали свое «б-р-р-р! б-р-р-р!», напоминавшее конское ржание. И актеры, и актриса были на подъеме, а режиссер говорил с какой-то удивительно спокойной уверенностью. Не могу удержаться, чтобы не передать тебе, сестренка, его слова:

– Пока мы подготовили одно «б-р-р-р!», но в дальнейшем предполагаем вывести в пьесе не только Сигэхару Хара и Мэйскэ Камэи, но всех персонажей, фигурирующих в мифах и преданиях нашего края. Подготовив такую пьесу, мы вернемся в долину и на сцене амбара для хранения воска поставим ее. Она будет идти долго, целую неделю. Могли бы вы придумать для меня более достойное занятие? Для меня, последнего рожденного в долине ребенка, как бы символизирующего гибель нашей долины и горного поселка?

Может быть, сестренка, я все выдумал, но этот юноша, в жилах которого, несомненно, текла кровь Мэйскэ Камэи, заразил меня своим необыкновенным энтузиазмом по поводу пьесы, которую он мечтал поставить, и навел меня, человека, призванного описать мифы и предания деревни-государства-микрокосма, на мысль, которая прежде не приходила мне в голову. Мысль, что не только его верные друзья, но и я присоединился к их хору, выкрикивая «б-р-р-р! б-р-р-р! б-р-р-р!».

– Я бы очень хотел, чтобы на представление, которое мы устроим в долине, ваша сестра взяла с собой Разрушителя, выросшего до размеров собаки. Может быть, и Мэйскэ Камэи – одна из ипостасей Разрушителя, возродившегося в то трудное для деревни-государства-микрокосма время.

Письмо четвертое

Блистательная пятидесятидневная война

1

Как ты знаешь, сестренка, отец-настоятель так и не сделал нашу мать, в прошлом актрису бродячей труппы, своей законной женой. По ночам, устав от изучения легенд деревни-государства-микрокосма, он, напившись до потери сознания, с громким криком дотаскивал свое огромное тело из храма Мисима-дзиндзя, стоявшего в самом высоком месте долины, до нашего дома в низине, которую в сильный дождь заливало грязной водой. Рождавшихся детей – нас, близнецов, а также младшего и старших братьев – сообща воспитывали женщины, жившие по соседству. Так было и в то время, когда мать – человек, не приспособленный к такой жизни, – еще находилась в долине. А после того, как отец-настоятель изгнал ее, мы уже полностью превратились в общих детей растивших нас деревенских женщин. Поскольку отец-настоятель был одержим идеей сделать меня летописцем нашего края, а тебя – жрицей Разрушителя, поручить наше воспитание общине деревни-государства-микрокосма он считал самым правильным делом, соответствующим его планам. Однако то, что из всех детей отца-настоятеля и матери только нас с тобой женщины считали по-настоящему своими детьми и к нам относились лучше, чем к остальным, имеет корни, уходящие в историю. Мне, как летописцу нашего края, не следовало бы самому вторгаться в нее, но, сестренка, в данном случае придется пойти на это. Дело в том, что письмо, которое ты сейчас читаешь, держа на коленях Разрушителя, выращенного до размеров собаки, посвящено тотальной войне между нашей деревней-государством-микрокосмом и Великой Японской империей. Способ регистрации в книге посемейных записей, который применили для нас, близнецов, кое-что добавляет к скудным сведениям об этой войне, не упоминающейся в истории внешнего мира.

Самым удивительным в этом способе было то, что для нас, близнецов – мы действительно родились в один и тот же год, месяц и день, отличались только полом, – подобрали почти одинаковые имена. Цуюми и Цуюки. И это не было простой случайностью. Деревня-государство-микрокосм пятьдесят дней вела тотальную войну с Великой Японской империей и вначале одерживала победу за победой, но в конце ее потерпела сокрушительное поражение и за последующие сорок лет пришла в полный упадок. Этой записью старики деревни-государства-микрокосма, воспользовавшись рождением близнецов – первых детей, появившихся после войны, – как бы возродили старую уловку с книгой посемейных записей и отомстили победившей Великой Японской империи.

Разумеется, мщение носило не более чем символический характер – после поражения в тотальной войне, унесшей жизни боеспособной молодежи нашего края, от настоящего мщения пришлось отказаться. Единственное, что старики смогли сделать, – дать нам почти одинаковые имена, будто родилась не разнополая двойня, а один человек; но если вспомнить основную причину пятидесятидневной войны, эта уловка оказалась в самом деле прекрасно придуманным ходом. Я имею в виду уловку с двойным ведением книги посемейных записей деревней-государством-микрокосмом после «восстания против кровавого налога» в первые годы Мэйдзи. Суть уловки сводилась к тому, что двух разных людей регистрировали в книге как одного человека, и благодаря этому количество людей в нашем крае, попавшем под власть Великой Японской империи, сокращалось наполовину. Правда, и от этой уловки пришлось отказаться в результате поражения в тотальной войне, но сразу же после ее окончания она была возрождена, хотя и чисто символически.

Если бы все, кто появлялся на свет в нашей деревне после нас с тобой, сестренка, были близнецами – жаль, что на самом деле это неосуществимо, – то, давая новорожденным почти одинаковые имена, независимо от того, как часто бы это случалось, мы могли бы символически исполнить завещание Мэйскэ Камэи: записывать в книге двоих как одного человека. Это формально означало бы, что один из них не существует. Правда, мы были единственными близнецами в нашей долине, родившимися после пятидесятидневной войны; впоследствии близнецы у нас вообще перестали появляться. Более того, резко упала рождаемость, и на сегодняшний день сложилось невероятное положение: за последние двадцать лет ни в долине, ни в горном поселке вообще не родился ни один ребенок!

Отец-настоятель, возмущаясь, говорил, что близнецы перестали рождаться, поскольку молодые женщины нашего края внутренне покорились Великой Японской империи. Они не хотят зачинать и рожать близнецов, чтобы старики деревни не использовали их для символического сопротивления Великой Японской империи. Отец-настоятель часто повторял это, и я, сестренка, тогда еще совсем ребенок, был твердо убежден: зачинать близнецов или не близнецов можно по собственному желанию.

Скорее всего поэтому я и усматривал глубокий смысл в существовании нас с тобой, близнецов – столь редкого явления в долине и горном поселке. Как мне представляется, сестренка, мое эмоциональное становление во многом определялось тем, что мы – близнецы. Символическая отместка Великой Японской империи – единственное, что смогли сделать старики после поражения в пятидесятидневной войне, – тоже благотворно повлияла на мое формирование.

Вспомни, как ты, сестренка, каждое утро, чуть подкрасившись, отправлялась к отцу-настоятелю и в течение часа отрешенно восседала в храме, постигая искусство жрицы Разрушителя, а потом, так и не смыв с лица косметику, играла с деревенскими детьми – ты уже в те годы выделялась среди них. А я, тоже подвергаясь ежедневной муштре, задолго до того, как стал осознавать это, примирился с ролью твоего партнера, всегда остающегося в тени. Я был твердо убежден, что будущему летописцу нашего края блеск и слава ни к чему. Конечно, я отличался от тебя и от братьев, сверх всякой меры проявивших свою индивидуальность. Все наши братья были со странностями, видимо, потому, что зачинались они отцом-настоятелем в невменяемом состоянии, когда он, напившись до чертиков, с яростными воплями бросался на нашу мать, и переполнявшая его злоба извергалась вместе с семенем – так утверждали женщины долины. Меня же одного он приблизил к себе и стал ежедневно давать уроки, чтобы научить описывать мифы и предания нашего края. В остальном я был самым обыкновенным ребенком. Мучась страшной зубной болью, я не раз острым осколком камня пропарывал вспухшую десну и, сплюнув кровавую слюну, терял сознание. А когда покинул долину, обо мне там даже не вспоминали, разве что как о твоей половине – мы ведь с тобой близнецы.

Так уже в детстве я не сознавал себя человеком, действующим в конкретных исторических условиях, а жил скорее для того, чтобы описать мифы и предания, которым обучал меня отец-настоятель. Я говорил, что виной тому были уроки отца-настоятеля, но еще большую роль здесь сыграл символический акт стариков, зарегистрировавших нас с тобой, близнецов, в книге посемейных записей с почти одинаковыми именами.

Сестренка, с детских лет ты верховодила не только девочками, но и всеми мальчишками. Разумеется, это было до того, как ты откололась от сверстников. Поэтому вначале и я входил в твое окружение, но потом мне стало казаться, что взгляды, которые бросали на тебя мои товарищи, говоря сегодняшним языком, слишком откровенны. Они видели в тебе нечто светлое, а себя считали твоей противоположностью – темным началом. Однажды я присоединился к компании подростков, которые, оторвав доску в полу на втором этаже амбара для хранения воска, как раз над уборной, с вожделением смотрели на твой сверкающий, совершенной формы круглый зад цвета сливочного масла.

До сих пор, а мне уже больше сорока, эта сцена продолжает будоражить меня. Поскольку мы, сестренка, представляем собой неразрывные части одного целого, я никак не могу решиться на брак с какой-либо женщиной, хотя близок был со многими. Удовольствия от близости с ними я не получал никогда, никогда с ними не забывался – может быть, потому, что они были как из другого теста. Я не мог слиться с ними. Когда мне приходилось словами объяснять, чего я добиваюсь, женщина сразу же становилась мне чужой. Женщина должна чутко реагировать, непроизвольно откликаться на мои действия, и мы должны двигаться к одной заветной цели. Каждый раз, вступая в новую связь, я наполовину бессознательно пытался с предельной деликатностью настроить партнершу именно на это. Понимая, что с первого раза добиться гармонии невозможно, я все же надеялся, что в один прекрасный день наши тела сольются в нужной позе и я наконец испытаю блаженство.

Одна гордячка, тоже, как и я, с исторического факультета, с которой мы некоторое время жили вместе, однажды вняла моему зову, и ее обычно сопротивляющееся тело вдруг легко пошло мне навстречу. Правда, то, что мы делали, показалось ей таким постыдным, что она даже начала всхлипывать. Но я чувствовал, как наши пылающие тела превращались в одно целое. Казалось, я наслаждаюсь за двоих, и в тот миг, сестренка, мне почудилось, что она – вторая ты…

Прочитав это отступление, вклинившееся в мифы и предания нашего края, ты, сестренка, держа на коленях Разрушителя, выращенного до размера собаки, наверное, беззаботно расхохоталась. Однако, рассматривая, так сказать, через призму чувственности символическое значение нашей регистрации в книге посемейных записей, я думаю, что характер моего вожделения тоже не лишен определенного смысла. Потому что главной силой, заставляющей меня описывать мифы и предания нашего края, является властное влечение к тебе, и с этим ничего не поделаешь. Для тебя это, разумеется, не новость, и именно поэтому, когда я был в Мексике, ты, будто в насмешку, прислала мне цветной слайд, на котором изображена обнаженной. А в письме подробно рассказала, что сфотографировалась после того, как приняла ванну, а потом полдня ходила голой. Эта восхитительная фотография – о такой я мог только мечтать – перенесла долгое путешествие по Центральной Америке и осталась в целости и сохранности. Да и в твоей бесшабашной жизни, сестренка, тебя оберегала символика того, что в книгу посемейных записей старики внесли нас, близнецов, как одного человека, – разве не так?

Сопротивление стариков нашего края после поражения в пятидесятидневной войне, о котором повествуют легенды, выразилось лишь в попытке сохранить уловку с ведением книги посемейных записей. Старики полностью поддержали Великую Японскую империю в стремлении вычеркнуть из истории правду о пятидесятидневной войне. Если бы не это, разве могло бы случиться так, что никто из жителей долины и горного поселка, будто люди начисто забыли пережитое, ни словом не обмолвился о пятидесятидневной войне – самом героическом, самом трагическом событии со времени основания деревни-государства-микрокосма?

Великая Японская империя, противник деревни-государства-микрокосма, естественно, прилагала все усилия к тому, чтобы скрыть правду о пятидесятидневной войне, уничтожить доказательства того, что она имела место, и с этой целью были строго запрещены всякие упоминания о ней. В первую очередь этот запрет относился к потерпевшей поражение деревне-государству-микрокосму, но не только – цензура распространялась также на все селения в бассейне реки, протекающей по долине, и на приморский городок. Особенно решительные меры были приняты в отношении офицеров и солдат, непосредственно участвовавших в боевых действиях. После войны они были переброшены в Маньчжурию и Китай, а позже – в страны Южных морей. Ни один из участников пятидесятидневной войны до конца боевых действий на Тихом океане не вернулся на родину. Более десяти лет сражаясь на фронтах, офицеры и солдаты – участники пятидесятидневной войны, скитаясь вдали от родины, постоянно воскрешали в памяти ту, другую войну, однако не решались сказать о ней ни единого слова. Я думаю, что и после капитуляции среди солдат и офицеров, не сложивших оружия, или среди тех, кто еще небольшими группами скрывался в джунглях на затерянных в океане островках, были и участники пятидесятидневной войны.