Игры современников

) над ним возвышались два молодых китайских солдата, до пояса упрятанные в некое подобие узкого высокого ящика. В ярко-зеленой форме, с орденами, они нагло уставились на меня. Я потупился, стараясь не смотреть за таможенный барьер – там толпились китайские солдаты, их было великое множество. Тень черной птицы, беспорядочно машущей крыльями птицы, неожиданно вторгшейся в это крохотное пространство, перевернула мою душу. Вот оно что… Я сразу все понял. Пока я спускался по трапу самолета и нес к таможне свой багаж, люди вокруг меня перешептывались, словно перебрасывали друг другу крохотные осколки слов. Япония оккупирована китайской армией, и наша повседневная жизнь отныне определяется не нами: не только военные дела – это само собой, – но даже внешняя и внутренняя политика должна быть перестроена согласно модели, предложенной китайскими властями. Насущный вопрос – сколько ручной клади разрешено провозить беспошлинно? Об этом и шепчутся окружающие. Еще важнее другое – годятся ли паспорта? Действительны ли визы? А сам я, прислушиваясь к возмущенному и беспокойному шепоту окружающих, думал: я-то свободен. Наш край, не говоря уж о времени основания, даже в Век свободы не подчинялся внешней власти. И даже когда наш край снова оказался под властью княжества, а после его упразднения и учреждения префектур – под властью Великой Японской империи, благодаря уловке, придуманной Разрушителем, половина наших жителей осталась вне досягаемости государственных органов. Правда, вскоре, после поражения в пятидесятидневной войне, от этой уловки пришлось отказаться, но все равно идея Разрушителя в главном не умерла. И хотя Япония оккупирована китайской армией, я, как человек нашего края, независим. Но все равно, описывая мифы и предания деревни-государства-микрокосма, я не должен прибегать к туманным выражениям, которыми изобилуют наши предания, к словам, понятным лишь людям нашего края. Я смогу описать мифы и предания нашего края только на общепринятом японском языке, который, возможно, будет полностью запрещен китайской армией. Думая об этом, я впервые ощутил, как страх и чувство бессилия, которых я не испытывал с самого детства, сковали тело, черной пеленой заволокли мою душу. Следуя приказу, отданному на китайском языке таможенным инспектором, мое тело – плоская фигурка, вырезанная из черной бумаги, – склонившись в три погибели под тяжестью чемоданов, двинулось вперед. И я сам во сне со стороны провожал взглядом эту черную фигурку…

Проснувшись, я старался истолковать смысл моих сновидений. В моем пока еще сонном, заторможенном сознании стали все яснее вырисовываться их контуры. Рядом со мной спала обнаженная Рейчел; в ней все – и размеры, и формы – выдавало англосакскую породу. Между первым стаканом в университетском кафетерии и этой постелью в отеле «Парадайз» мы обошли немало баров, всюду пили текилу и болтали без умолку, не в силах наговориться.

Превысив допустимую для себя дозу спиртного, Рейчел отказалась от английского языка и говорила об идеях Мао исключительно по-испански. У себя в стране она изучала испанский как третий иностранный, но, получив для продолжения образования стипендию университета Мехико, преисполнилась решимости говорить только на испанском языке. И даже упорно пользовалась местным его диалектом, хотя в нашей повседневной университетской жизни, разговаривая со мной, изучающим что угодно, только не испанский, предпочитала свой родной язык. Алкоголь затуманил ее сознание настолько, что она вообразила, будто человек, для которого родной язык испанский, в определенных ситуациях начинает говорить по-английски и наоборот. Даже при моих ограниченных познаниях в испанском я без малейшего труда постигал логические построения медленно расхаживавшей вокруг меня Рейчел. Дело в том, что идеи Мао в ее интерпретации были упрощены и сведены до уровня ее собственной логики. Прислушиваясь к тому, как Рейчел излагала идеи Мао, я вдруг обнаружил, что основной силой, заставившей ее говорить по-испански, была откровенная страсть, требовавшая немедленного удовлетворения, будто речь шла об утолении голода.

Мы с ней свернули с широкой улицы Инсургентов в темный переулок и вошли в дешевый отель, явно облюбованный проститутками. Пока Рейчел принимала душ, они, ведя за собой «клиентов», трижды врывались к нам, хотя я старательно запирал дверь нашего номера, в который можно было попасть прямо из холла; и каждый раз из открытой ванной комнаты, сверкая розовым телом, высовывалась Рейчел и, как обиженный ребенок, кричала на них по-испански. На проституток ее крики не производили никакого впечатления – вдоволь насмотревшись на полуголого, в одной рубахе, японца, со скучающим видом возлежащего на кровати, они удалялись. Я каждый раз удостоверялся, что дверь на запоре, но все равно полной уверенности у меня не было, и потому я, поглядывая на свое отражение в огромном зеркале на стене, лишь ухмылялся, опьяненный текилой. Все это время сквозь шум воды из ванной доносился мелодичный голос Рейчел: ее испанский язык звучал так, будто она о чем-то скорбит, на что-то жалуется, но мне кажется, сестренка, она обращалась не ко мне, а к своему прежнему другу, который обрек ее на одинокую жизнь университетского стажера на чужбине. Наконец я встал с кровати, чтобы посмотреть, почему Рейчел так долго не выходит из ванной, – она тщательно мылась, направив струю душа, от которой шел слабый пар, в промежность, «Онанизмом занимаешься?» – спросил я, усмехнувшись, хотя не сомневался, что именно этим она и занималась. Меня она, видно, оставила на закуску.

Тело у Рейчел было малоприятным. Кожа в пупырышках. Я пишу, сестренка, о ее теле и мысленно сравниваю его с твоим, таким совершенным, с твоими маслянисто сверкающими ягодицами. Я не осрамился перед ней только потому, сестренка, что мысленно представлял себе, как ты стоишь обнаженная у окна и смотришь на реку, бегущую по дну долины, на горный склон, а я будто выглядываю из-за твоей спины, и мне это очень приятно…

Я не услышал от Рейчел вздоха сожаления, вздоха разочарования – она лишь целовала меня, без конца повторяя: хапонес, хапонес[16]. А я, полузадушенный ее могучими объятиями, думал со страхом: какими глазами посмотрю я завтра утром на эту огромную женщину, проснувшись с ней в одной постели? – и этот страх я воспринимал как наказание за равнодушие к Рейчел.

Наконец я заснул, видел сон и проснулся оттого, что он лишил меня покоя. Чтобы Рейчел, которая лежала неподвижно и, как мне казалось, даже притворялась спящей, не догадалась, что я проснулся, я, стараясь не шелохнуться, шаг за шагом возвращался к отлетевшему сну. Я пытался восстановить увиденное, уловить его смысл, но в моей еще затуманенной после текилы голове всплывало лишь тяжелое чувство, вызванное странной картиной – аэропорт Ханэда, наводненный солдатами китайской армии, и все сильнее угнетавшее меня чувство отчаяния, вызванное запретом говорить на родном языке. А не может ли такое случиться на самом деле? Ведь будущее тогда беспросветно, в отчаянии думал я, содрогаясь в душе. Мысль эта тяжелым камнем легла на сердце. Это отчаяние соседствовало со страхом перед выстроившимися шеренгами солдат китайской армии в форме цвета хаки.

Я стал снова погружаться в сон, но, заснув, тут же пробудился. Словно засыпал только ради еще одного, нового сна. Я и в самом деле увидел сон, необычно ясный. Он возвращал меня в детство, в годы американской оккупации, которую мы, сестренка, пережили наяву. По префектуральной дороге, направляясь в нашу долину, ехал джип оккупантов. Люди нашего края собрались у узкого прохода, ведущего в долину, – как раз в том месте, где оставались обломки огромных скал и глыб черной окаменевшей земли, взорванных созидателями. Они собрались там, привлеченные слухами, распространившимися среди жителей долины и горного поселка – «поселковых» (открыто их так не называли, но притесняли с незапамятных времен). Рядом с ними стояли дед Апо и дед Пери, хотя в действительности к моменту окончания войны их уже не было в деревне. Они вызвались переводить солдатам оккупационных войск то, что будут говорить «поселковые». Американцы вселяли в мою душу – во сне я еще был ребенком – ужас…

Начну, сестренка, с того, что снова напомню тебе о деде Апо и Деде Пери, к которым мы питали искреннюю симпатию. Это были специалисты по небесной механике, эвакуированные к нам во время войны. Им было не больше сорока, но мы называли этих двух ученых-близнецов с большими залысинами на лбу и носами, похожими на клюв бородача, дедом Апо и дедом Пери. Они сами назвали себя так, распределив между собой роли в спектакле, устроенном ими для деревенских ребятишек, чтобы объяснить, по какой орбите вращается Луна. Один из них был самой близкой точкой этой орбиты – перигеем, другой – наиболее удаленной, апогеем. Отсюда и пошло – дед Апо и дед Пери.

Дед Апо и дед Пери – во всяком случае, до того, как их увезли жандармы, – были свободны в своей деятельности, в которую местные власти на уровне директора деревенской школы или начальника полиции в соседнем городке не могли вмешиваться. Они не столько занимались исследованиями в области небесной механики, что было их специальностью, сколько с большим рвением организовывали разные игры для детей долины и горного поселка. Во время занятий, запертые в школе, дети из окон часто наблюдали, как дед Пери и дед Апо, томясь от безделья, бродят по редкому лесу на склоне горы, возвышающейся сразу же за школой. Даже издали было видно, как они – лицом и телом точно два слепка с одной формы, – расхаживая взад и вперед, с пеной у рта ожесточенно спорят.

Какие неприятности вынудили деда Пери и деда Апо оставить свою лабораторию в Токийском университете и переехать в нашу деревню? Взрослые высказывали об этом самые невероятные предположения, а дети подхватывали и разносили их повсюду. Дед Пери и дед Апо, обладая глубокими знаниями в области небесной механики, должны были якобы рассчитать траекторию баллистических ракет, способных пересечь Тихий океан. Именно с этой целью их, дескать, и эвакуировали в далекую горную деревушку. Теперь в этой деревушке, безопасной с точки зрения воздушных налетов, они день и ночь составляют расчеты траекторий для баллистических ракет, способных пересечь Тихий океан. Даже когда, утомившись от занятий, специалисты по небесной механике выходят из дому, они продолжают обсуждать нынешнее состояние, и перспективы своей работы…

О деде Апо и деде Пери мы с тобой, сестренка, знали такое, что остальным было неведомо. Посредине рабочей комнаты деда Пери и деда Апо в доме, который они снимали в нашей деревне, стояли один против другого два стола, но на них не было ни одного листка бумаги с цифрами и расчетами. Лежала обыкновенная бумага, либо писчая, либо рисовальная, и специалисты по небесной механике для нас, деревенских детей, изготовляли из нее книжки-картинки. Помнишь, сестренка, одну из таких книжек, озаглавленную «Загадочное лесное Чудо»?

Черновики этой книжки вместе с какими-то документами изъяли жандармы как вещественное доказательство в тот день, когда увезли деда Пери и деда Апо. Однако, сестренка, мы ведь знали, о чем говорилось в этой так и не появившейся на свет книжке-картинке. Выслушав пояснения деда Пери и деда Апо о том, что предполагалось описать и изобразить, мы по их просьбе пересказывали содержание по-детски, да еще и на нашем диалекте. Среди сюжетов в этой книжке были, например, такие, где на основе теории относительности выдвигалась идея о конечности Вселенной. Однако, сестренка, мы не опасались, что эта тема слишком сложна для нас. Дело в том, что дед Пери и дед Апо не требовали, чтобы мы повторяли содержание рассказанного ими с абсолютной точностью. Они даже радовались, что наш пересказ сделан свободно, своими словами, даже с ошибками.

Однажды утром в лесу на болоте, там, где сквозь кроны деревьев проглядывало небо, жители горного поселка нашли Нечто. Оно лежало на палой листве и блестело на солнце, как кокон паука. Этот кокон был странным, необычным. Он обладал способностью воспринимать человеческую речь. Вот уж поистине загадочное живое существо! Причем фиксированной формы оно не имело и беспрерывно меняло свои очертания. Прослушав рассказ о нем деда Пери и деда Апо, мы в своем пересказе нашли для него определение, которое очень их обрадовало. Нечто напоминало воду.

Нечто, названное, естественно, Чудом, оказалось существом, прибывшим с какой-то другой планеты. Людей охватила паника. Ведь неизвестно, сколь пагубным для человека может оказаться контакт с этим. А если Чудо попадется на глаза жителям других мест, удержать их от враждебных действий по отношению к непонятному, аморфному существу не удастся. И это в конце концов приведет к войне с неведомым миром, отправившим Чудо на нашу планету.

Люди, обнаружившие в лесу Чудо, стали рассказывать этому непонятному, аморфному существу, способному воспринимать человеческую речь, о Земле. Пользуясь самыми обыденными словами – словами из детского лексикона, – они рассказывали ему обо всем, что известно человечеству: начиная с огромной Вселенной и кончая крохотным атомом. Они пытались с помощью слов превратить это беспрестанно менявшее очертания Нечто в разумное существо…

Многие ребята, увлеченные повествованием, стали обшаривать лес, и тогда дед Пери и дед Апо нашли решение для финальной сцены в книжке «Загадочное лесное Чудо». Получив от двух специалистов по небесной механике и от нас, детей, сведения о людях, а также обо всем, что известно людям, начиная со Вселенной и кончая элементарными частицами, Чудо однажды ночью улетает на родину, к одной из планет далекой галактики. Вбирая в себя информацию, оно постоянно меняло свой облик, обретая конкретность, а перед тем, как улететь, превратилось в прозрачное сердце. И близнецам, специалистам по небесной механике, и нам, детям, стало понятно, что за форму приняло Чудо, вступившее в контакт с людьми. Форму огромной слезы…

Итак, вернемся к моему сну: «поселковые» ждали приближения джипа оккупационных войск. Мой сон воскресил страх, обуявший и жителей долины, и жителей горного поселка, когда летом 1945 года до нас исподволь стали доходить слухи о возможной оккупации. Слухи породили подозрение, что «поселковые», долгие годы покорно влачившие жалкое существование, о чем свидетельствуют еще мифы и предания деревни-государства-микрокосма времен созидания, теперь расквитаются за все. И вот эти люди вознамерились тайно сообщить оккупационным войскам, что деревня-государство-микрокосм изначально независима от Великой Японской империи. Деревня-государство-микрокосм, знавшая в прошлом, в Век свободы, полную самостоятельность, в настоящее время находится под властью императора Великой Японской империи только формально, в сознании же местных жителей она по-прежнему сохраняет полную независимость. Роль деревни-государства-микрокосма в тихоокеанской войне сводилась к участию в ней в качестве союзника – она отправила своих солдат в армию Великой Японской империи. В настоящее время Великая Японская империя заявила союзным державам о принятии Потсдамской декларации, что же касается деревни-государства-микрокосма, то эта независимая страна не заявила о капитуляции. Об этом они и ставят в известность. И делают это внуки тех, кто во время основания деревни-государства-микрокосма попал в плен и с тех пор подвергается жестоким притеснениям…

Пока слухи витали в воздухе, меня больше всего интересовало, как во время основания деревни-государства-микрокосма удалось захватить этих пленных. В те годы я еще не сознавал, что мне это необходимо знать как человеку, призванному описать мифы и историю нашего края; тогда еще ребенок, я просто хотел получить ответ на свой вопрос. Однако если бы слухи не имели под собой никаких оснований, то взрослые – и те, кто жил в долине, и те, кто жил в горном поселке, – да и дети тоже, ни словом бы не обмолвились о людях, подвергавшихся дискриминации. Слухи продержались дня три – пиком их стал тот момент, когда джип с оккупантами достиг долины, после чего интерес к ним быстро остыл, и уже никто не вспоминал о «поселковых». Возможно, страх побудил людей вообразить такое нежданное предательство, а может быть, коварные замыслы действительно имели место – во всяком случае, подозрения развеялись как дым, стоило лишь солдатам оккупационных войск, широко улыбаясь, вылезти из джипа.

Размышляя о потомках тех, кто в воображении ребенка когда-то был пленником, я пришел к такой мысли. Когда созидатели, предводительствуемые Разрушителем, взорвали огромные обломки скал и глыбы черной окаменевшей земли, хлынул проливной дождь, огромные массы грязной воды, удерживавшейся ими как плотиной, клокочущим потоком устремились вниз. Бесконечный ливень, начавшийся вместе со взрывом, и устремившийся вниз поток вонючей грязной воды вызвали наводнение и затопили дорогу, по которой поднимались люди, чтобы построить новый мир, ту самую дорогу, которая шла вдоль реки. Огромное наводнение уничтожило всех, кто преследовал созидателей, и тогда в древней деревне-государстве-микрокосме воцарился мир – она превратилась в закрытую страну. Так повествует предание, рассказанное мне отцом-настоятелем, но я им не удовлетворился и призвал на помощь свое воображение, чтобы понять его скрытый смысл.

Перед самым наводнением по пятам Разрушителя и созидателей следовал передовой отряд преследователей, так? И когда шедший за передовым основной отряд был смыт наводнением, передовому не оставалось ничего иного, как сдаться в плен тем, кого он преследовал. А может быть, созидатели спасли и часть основного отряда преследователей, которым грозила верная гибель? У них был лишь один выход – сдаться в плен. Впрочем, у меня возникли и более чудовищные предположения.

Предание гласит, что за огромными обломками скал и глыбами черной окаменевшей земли Разрушитель и созидатели обнаружили обширную безлюдную долину, где и создали Новый мир. Существует объяснение того, почему эта долина, окруженная плодородными землями и густыми лесами, оставалась безлюдной. Огромные обломки скал и глыбы черной окаменевшей земли перекрыли воде выход из долины, и поэтому местность представляла собой сплошную топь, от которой исходило зловоние. Это зловоние удерживало на расстоянии и людей, и диких животных; мало того, из-за исходящих от топи отвратительных миазмов в долине не росли ни трава, ни деревья. Проливной дождь, начавшийся после того, как огромные обломки скал и глыбы черной окаменевшей земли были взорваны, вымыл из долины все, что издавало зловоние, – на месте топи образовались плодородная равнина и сухие склоны, где следовало заново насадить деревья и посеять траву, а хлынувшая потоком грязь затопила всю пойму реки.

Из этого предания я выделил для себя важный момент, объясняющий чувство вины, которое прослеживается у созидателей во всех действиях, сопровождающих основание деревни-государства-микрокосма, а именно: интересно, как бы развивались события, если бы за огромными обломками скал и глыбами черной окаменевшей земли их встретили аборигены? Бой между вторгшимися, которые были вооружены и имели даже пушки, – то есть созидателями, ведомыми Разрушителем, – и аборигенами был бы кровопролитным и неравным. Не есть ли крайне важное в мифе упоминание о зловонии, окутавшем всю долину, скрытый намек на кровавую бойню?

Когда я, сестренка, приехал в Мексику, то часто обращал внимание на проявления чувства вины, которое испытывают живущие сейчас вместе с индейцами и метисами потомки тех, кто перерезал ацтеков – коренных жителей этих мест, и я всякий раз мысленно возвращался к своим призрачным видениям детства. Сон о солдатах китайской армии, схвативших меня на основе приказа о чрезвычайном положении, можно было бы истолковать как возмездие за содеянное предками, и эта догадка вселила в меня страх и отчаяние. В многозначности сна, в котором китайские оккупанты разрушили мир моего родного языка, поставив под сомнение возможность описать мифы и предания нашего края, нашла отражение и тайная надежда, вынашиваемая мной с детства: о, если бы удалось бежать от огромной ответственности за возложенную на меня работу, работу, к которой я только что приступил, – описание мифов и преданий нашего края…

6

Утром, собираясь покинуть отель, я так и не отыскал возле кровати ключ от комнаты. Однако не придал этому особого значения – в отеле, где до рассвета шныряют проститутки, а постоянно проживающих вообще, по-видимому, нет, портье вряд ли уже поднялся. А если говорить честно, я не находил в себе сил копаться в сползшем на пол грязном покрывале, в сбитых простынях и одеялах. Но когда мы пересекли темный холл, из-за стеклянной перегородки мужской голос потребовал сдать ключ. Рейчел отнеслась к требованию с полной серьезностью и вернулась в номер за ключом. Если близкая возмущению критическая позиция, занятая Рейчел в отношении попойки, устроенной мной и колумбийским художником, диктуется этическими нормами той местности, где она выросла, не должна ли такая девушка испытывать невыносимый стыд за то, что после ночи, проведенной с японцем, ей еще выговаривает какой-то ночной портье-мексиканец?

Однако, сестренка, когда через некоторое время Рейчел появилась с ключом и подошла к окошечку, чтобы сдать его, она с той же серьезностью извинилась перед мексиканцем и, не теряя самообладания, широким шагом подойдя ко мне, сказала:

– Чтобы у вас, профессор, не осталось плохих воспоминаний о прошлой ночи…

Весь вестибюль утопал в темно-красных, почти черных цветах и в яркой зелени бугенвиллей, и, пока мы шли по нему, я не знал, куда девать свое багровое от стыда лицо. Я не мог не признать, что такое непринужденное поведение Рейчел свидетельствовало о том, что ей присущи качества, которые ставят ее надо мной. Мы шли по широкой улице Инсургентов; я – мужчина, причем старше по возрасту, – был не в состоянии взять под защиту эту девушку-иностранку, с которой провел ночь, и всем своим поведением демонстрировал эту немощь. Зная, что Рейчел живет где-то поблизости, я все равно не проявил ни малейшего желания проводить ее и эгоистично направился в сторону своего дома, а Рейчел, приняв это как должное, пошла меня проводить.

Несколько кварталов Рейчел шагала молча, потом остановилась и, вильнув широкими бедрами, по-собачьи преданно посмотрела на меня. На маленьком жалком личике, которое так не шло к ее мощному телу, набухли синеватые жилки – казалось, вот-вот оно порозовеет от утренней прохлады. Расставшись с Рейчел, я пошел вперед, потом оглянулся – перейдя широкую улицу Инсургентов, тяжелой походкой пожилой крестьянки она вошла в переулок.

Я открыл дверь своей комнаты и окунулся в привычный запах – не просто свой собственный, а присущий любому жилищу японца; обитай здесь мексиканец, запах был бы совсем другим. Я стоял в полной темноте – шторы были задернуты – и не зажигал электричества. Терзаясь стыдом и духовно, и физически, я не только не желал признавать за собой каких-либо достоинств, присущих человеку нашего края, но, напротив, выискивал в себе недостатки, свойственные японцу, то есть хотел осознать себя тем самым человеком, от которого исходит запах, наполняющий комнату. Привыкшие к темноте глаза стали различать очертания предметов. Я схватил со стола манго и, ногтями разодрав его, стал сосать душистую мякоть, чтобы утолить жажду.

После этого я повалился на кровать и окунулся в доносившийся с улицы в мою темную комнату шум просыпающегося Мехико. Ты даже представить себе не можешь, сестренка, какими разнообразными звуками наполнен Мехико на рассвете и какой чудовищной силы достигает шум в своей высшей точке. Там, где я живу, источник его – автобусы. За окном, совсем не заглушающим звуков, сворачивая с улицы Инсургентов, на улицу Нуэво-Леоне поднимаются автобусы. Укрыться от рева моторов в постели, естественно, невозможно. Я прекрасно помню день, когда вскоре после приезда в Мехико перебрался в эту комнату. На рассвете, разбуженный чем-то ужасным, я в панике вскочил с кровати: нужно было срочно спасаться – то ли от землетрясения, то ли от наступления танковых бригад восставшей армии. Я бросился к окну и сквозь щель в шторе увидел всего лишь автобус, который поднимался по улице, оставляя за собой шлейф густого черного дыма. В переполненном автобусе я рассмотрел темные, точно закопченные, лица – низкорослые мексиканцы не имели ничего общего с теми, что мне встречались в университете. Только благодаря тому, что это огромное предрассветное племя вывозят на окраину, дневному племени в центре Мехико гарантировано спокойствие, думал я, взвинченный страшным грохотом, который разбил мне сон. Мне даже пришло в голову, что этим ревом мотора специально заглушают вопли рабочих, которых на рассвете набивают в автобусы и везут неизвестно куда.

Автобус, битком набитый рабочими-метисами. Картина показалась мне зловещей, она напомнила об историческом факте: при завоевании нового материка огромное число довольно тщедушных индейцев обрекали на непосильный труд, и они погибали. Ассоциация была тесно связана с моими мрачными смутными мыслями о тех, кто в период основания нашего края стал пленниками, и об их потомках – жертвах гонений.

Предание гласит, что в период основания нашего края произошло расслоение на два племени: на жителей горного поселка и жителей долины. Целью такого разделения в нашем замкнутом районе было, скорее всего, установление системы брака между этими двумя сообществами. Но было еще и третье племя – племя изгоев, выделившееся из этих племен. И если это третье племя изначально не состояло в кровном родстве с двумя другими, то именно с ним следовало заключать брачные союзы – это было бы вполне естественно. В таком случае половина жителей нашего края – полукровки, ведущие родословную от этого третьего племени. Так же как в Мексике, огромный процент населения – метисы. И таким образом, если по-новому оценить версию о существовании гонимых, не исключено, что все они окажутся метисами, которые большую часть крови унаследовали от третьего племени. Когда окончилась война, у нас еще оставалось несколько гонимых семей – в них молча тыкали пальцем, – и я помню, эти мужчины и женщины были столь немощными, истощенными, что меня просто передергивало при одном взгляде на них. Во время обследования, проведенного в средней школе после войны, у четверых учеников обнаружили туберкулез. Все они были детьми из семей, которых тайно выделяла молва, двое из них через несколько лет умерли. Чувство вины по отношению к третьему племени подкреплялось еще одной преследовавшей меня мыслью, в которой переплетались реальность и сон.

Из нашей долины, через окружающие ее поля я вступаю в фруктовый сад и редкий смешанный лесок, а оттуда – в посаженный нашими жителями криптомериевый лес. Это воспоминание, сестренка, и сейчас еще часто возвращается ко мне. Мне вспоминается, как я поднимаюсь в гору до самой Дороги мертвецов, отделяющей непроходимый девственный лес – его почему-то называли рощей – от места нашего обитания. Когда я поехал в Тётёванка и узнал, что широкая, мощенная камнем дорога, проходящая мимо пирамиды Солнца и ведущая к пирамиде Луны, как и наша, именуется Дорогой мертвецов, я сразу же ощутил трепет сродни тому, в который меня, еще совсем ребенка, повергала тоже мощенная камнем, но узенькая, не идущая ни в какое сравнение с этой, Дорога мертвецов в нашем крае.

Это произошло в самый разгар войны. Однажды я, в полном одиночестве, добрался до Дороги мертвецов и пошел по камням, которыми она была вымощена. То, что я предпринял, сестренка, было настоящей авантюрой, о которой ребята из долины и горного поселка только мечтали, но на которую ни один бы из них не решился. Я размеренно шагал по Дороге мертвецов, разделявшей лесные владения и владения человека. Лес был справа от меня, долина – слева, но склон порос таким густым кустарником, что увидеть ее за зеленой стеной было невозможно. А лесная даль, точно крышкой, была прикрыта густой кроной деревьев. В девственном лесу, который мы намеренно называли рощей, росли могучие деревья: толстенные стволы походили на колоннаду, увенчанную плотной крышей из густой зелени; ее пронизывал желтоватый свет. Я шел, заставляя себя не смотреть в ту сторону, но лес неумолимо, точно магнитом, притягивал мой взгляд. В поле моего зрения то и дело попадали какие-то большие черные фигуры. В конце концов мне пришло в голову, что это призраки «больших обезьян». Онемев от испуга, я припустил наутек, но не назад по Дороге мертвецов, а напролом сквозь зеленую стену слева. Кустарник на склоне оказался редким, и мое падение задержали только густые ветви старых толстых деревьев, росших на ровной площадке утеса.

Дед Апо и дед Пери пришли на помощь к запутавшемуся в ветвях жалкому мальчишке. Они и предположить не могли, что я – из неосознанной тяги к покаянию – поднялся на Дорогу мертвецов, и лишь случайно, вынеся во двор телескоп для каких-то своих наблюдений, вдруг заметили меня на опасном крутом склоне. В страшном сне, который после того рискованного предприятия привиделся мне, спасенному дедом Апо и дедом Пери, созидатели, ведомые Разрушителем, как настоящие завоеватели двигались по Дороге мертвецов. Они убивали «больших обезьян» – коренных жителей этих мест. Истекающие кровью «большие обезьяны» прятались за стволами поваленных деревьев и скалами и обреченно ожидали смерти…

После недолгого сна я проснулся от шума, доносившегося со двора. В гараже, расположенном в первом этаже дома, сын управляющего разогревал моторы оставленных там машин. Потом я снова заснул – новый сон еще сильнее взволновал меня. Во сне, который привел меня в такое волнение, я с полутемной лестничной площадки заглядываю в приоткрытую дверь, откуда льется свет. Кто-то, стоящий там в конусе мягкого света с прижатым к груди пластмассовым тазиком, хотя и чувствует, что я смотрю на него из темноты, но не колеблясь выходит из комнаты. И тут же останавливается, пригнувшись. Маленькие круглые груди, почему-то расположенные слишком низко. А внизу живота – совсем невообразимо – то, что выдает мужчину. Хотя я убежден, что это все-таки девушка. Однако опущенное лицо в тени, и рассмотреть его не удается, голова же, смахивающая на мяч для регби, могла бы с одинаковым успехом принадлежать и юноше и девушке…

Я сразу же постиг истинный смысл увиденного сна. Действительно, переспав с Рейчел, я понимал умом, что мне следует относиться к ней с уважением, однако во мне все восставало против нашей близости. Во сне я снова пережил то, что произошло между нами, и как бы в вознаграждение передо мной явилась девушка с прекрасной грудью, но обладающая еще и тем, что является принадлежностью мужчины.