3

Хольт с нетерпением ждал письма от Уты. Ей до меня дела нет, думал он, она меня просто забыла. Когда при раздаче почты назвали, наконец, его имя, это оказалась только посылочка от матери — заказанные им сигареты. Почему же Ута не пишет?

О матери он не тосковал, зато все чаще думал об отце, которого не видел почти четыре года. Слова Уты «он, должно быть, человек с характером» произвели на него впечатление. А может быть, таким отцом надо гордиться… Однако чувство отчужденности не проходило.

За обедом вахмистр снова раздал почту, Хольту он последнему вручил конверт. Тот едва решился его распечатать. Только по возвращении в барак, лежа на своей койке, он наконец прочел письмо. В тихом городке жизнь текла по-прежнему, словно покинувших его семиклассников никогда и не было. Слова, которые Хольт пробегал на лету, были увертливы и насмешливы, как всегда. И только к концу они зазвучали серьезно. «Не думай, — писала Ута, — что события этого лета прошли для меня бесследно, но лучше к этому не возвращаться. Пропасть, разделяющая нас, королевских детей, слишком глубока. Но, пока это тебе доставляет радость, рассчитывай на мою привязанность. Насколько я тебя знаю, она вдохновит тебя на великие патриотические подвиги». Он в тот же вечер ответил ей многословно и влюбленно.

Теперь они регулярно переписывались. На его влюбленные излияния она отвечала иронической шуткой. Ни разу не написала она больше двух страничек, но и меньше не писала. Он заботливо хранил ее письма; ее крестик он всегда носил при себе в нагрудном кармане.

Вольцов постоянно твердил: «Главное — научиться заряжать!» Но заряжать пушку боевыми патронами курсантам воспрещалось. «Это работа тяжелая, не для таких сопляков», — говорил Шмидлинг. Каждый патрон весил около тридцати фунтов, и даже при угле возвышения в семьдесят — восемьдесят градусов на то, чтобы зарядить пушку и выстрелить, давалось три секунды.

Однако Вольцов добился своего: надев на правую руку огромную рукавицу заряжающего, сшитую из кожи чуть ли не в палец толщиной, он выполнил все приемы, которые Хольт, стоявший тут же, называл вслух, быть может в сотый раз декламируя заданное на этот случай правило. «По команде „огонь!“ третий номер, удерживая правой рукой снаряженный дистанционным взрывателем патрон за дно гильзы, а левой — ее корпус, досылает его правой в канал ствола. Одновременно, повернувшись влево, он правой рукой нажимает спусковой рычаг».

На тактических занятиях установки для стрельбы давал им теперь прибор управления огнем, а старенький учебный самолет «Клемм», круживший над городом, служил им целью.

Они уже считали себя опытными зенитчиками. Вольцов все чаще ввертывал в свою речь: «Мы, старые вояки». Новые знания, приобретенные у орудия, вошли в плоть и кровь. Каждый день приносил что-то новое. Так они узнали, что бывает неподвижный и подвижный заградительный огонь. Огонь с ближней дистанции ведется особого рода снарядами, их можно узнать по желтым кольцам на дульцах гильз. Во время боевых стрельб им приходилось разбирать затвор якобы потому, что сломался ударник, хотя на практике этого почти не бывает. Шмидлингу вечно мерещились сломанные ударники, потому что их обожали на смотрах. Он стоял рядом с часами в руках и засекал время. Такое же пристрастие он питал и к «неразорвавшимся снарядам»; их относили за сотню метров от позиции, а расчет тем временем сидел в укрытии и ждал.

Чистка орудия и боеприпасов была не утомительным занятием. Шмидлинг обычно подсаживался к молодежи и что-нибудь рассказывал. Он вытаскивал из кармана карточки жены и своей четверки и пускал по рукам. Все хвалили детей, называли их «крепышами». Определение исходило от самого Шмидлинга и было в его устах величайшей похвалой. Показывая Хольту фотокарточку жены — помятый, захватанный от вечных разглядываний кусочек картона, он говорил: «Посмотрите, крепкая баба, а? Такую еще поискать!» Почему ему нравится, что она крепкая? — думал Хольт. Ведь для женщины не это главное.

— Понимаете, она работает старшей батрачкой в имении, где я служил скотником, — хвалился Шмидлинг. — Счастье, когда женщина может так вкалывать! У нее все горит в руках! — Он не раз повторял: — У нее все горит в руках… Да и двое старших при деле, выгоняют скотину в горы на пастбище.

Хольт долго и внимательно вглядывался в старшего ефрейтора.

Однако эти мирные часы у орудий, когда все сидели рядком и, смазывая патроны «голубым самолетным маслом», непринужденно разговаривали, выпадали на их долю редко. Усталые, разбитые, валились курсанты вечером на свои койки, а уже спустя два-три часа звонок опять поднимал их на ночные учения, причем Готтескнехт устраивал эти неурочные занятия без всякого предупреждения.

Шмидлинг проявлял на уроках стрельбы неистощимую изобретательность.

Невозможно, чтобы он все это выдумывал, — говорил Гомулка, — очевидно, так бывает на самом деле. Во время ночных занятий у него вдруг выходил из строя радиолокатор: «Радиопомехи. Это, когда сверху рассыпают серебряные бумажки, а по правде станиоль, — пояснял он. — Локатор против них не может». В таких случаях они вели особого вида заградительный огонь, так называемый баррикадный огонь. Команда гласила: «Огонь, баррикада!» Стрельба велась непрерывно при определенных неизменных координатах — заряжающие только и делали, что заряжали и стреляли… »Боеприпасы кончились! — орал Шмидлинг, — давай патроны из запасного боекомплекта, да поживее!» И они бежали в ночной темноте, каждый с учебным снарядом под мышкой, от огневой позиции к отдаленным блиндажам второго боекомплекта битый час туда и обратно, пока от напряжения не перехватывало дыхание и не подгибались ноги. Шмидлинг то и дело свистел, приходилось падать наземь, потому что каждый свисток означал разрыв бомбы, но только боже сохрани, чтобы патрон ударился о землю!

Как-то на таком учении Феттер заработал кличку «Труп». Шмидлинг приказал им отразить огнем с ближней дистанции воображаемую атаку противника на бреющем полете. В этих условиях наводчик сам определяет направление на цель — на глаз, поверх орудийного ствола. ( «При каждом выстреле промазывает на добрый километр», — вставил от себя Вольцов). Они уже сотни раз это проделывали, не удивительно, что все шло как по маслу; но тут старый «Клемм» вдруг спустился вниз и, направляясь с южной стороны стадиона, протрещал у них над головой. Шмидлинг крикнул: «Атака на бреющем полете, направление шесть! Взвод, в укрытие!» И это проделывали уже не раз. Но сегодня с Феттером вышла незадача. Вместо того чтобы броситься навстречу летящему самолету и поискать укрытия под высоким бруствером, он некоторое время метался по орудийному окопу, а потом бросился назад, ища укрытия на противоположной стороне. Между тем «Клемм» жужжа пронесся у них над головой. Шмидлинг рассвирепел. Остальных он погнал к орудию, а Феттеру приказал не двигаться.

— Вы мертвец! — кричал он. — Понимаете, мертвец! Ни с места, труп несчастный!

— От такого прозвища жуть берет, — сказал потом Хольт Гомулке. Но так оно и пристало, и даже Готтескнехт иной раз кричал: «Пошевеливайтесь, Феттер, труп несчастный! Или вам окончательно надоела жизнь?»

Да и вообще Готтескнехт все решительно знал, все видел и слышал и всегда появлялся в самый неподходящий момент. В так называемые «газовые дни», когда курсанты с утра до вечера бегали в противогазах, он не знал пощады. Им выдали трофейные французские маски с большим тяжелым фильтром, который приходилось таскать с собой в сумке, надетой через плечо. С маской он соединялся резиновым шлангом. Чтобы легче было дышать, юноши слегка отвинчивали клапан.

Но тут появлялся Готтескнехт, хватал сумку, и на провинившихся сыпались неуды.

Во время этой нелегкой службы курсанты с особенным интересом следили за сообщениями о налетах вражеской авиации. Днем и ночью перелетали через границу тяжелые бомбардировщики, а если не они, то так называемые «самолеты радиопротиводействия», летающие ночью, — никто здесь представления не имел, что это такое. Все чаще целью налетов называли Рейнско-Вестфальскую область. «Это уже мы», — сказал Хольт Гомулке. На дворе стоял октябрь.

— Ты слышал? Вчера опять называли ряд городов, особенно пострадал Бохум.

Вольцов прочел в газете, что крупный воздушный бой над Бременом не помешал отдельным бомбардировщикам сбросить над городом свой смертоносный груз.

Хольт подумал о своей бременской родне. Сводный брат его матери был генеральным директором одной из верфей. Гамбургские его родственники от бомбежек не пострадали.

Спустя несколько дней стало известно о победоносном воздушном сражении над Швейнфуртом. «Четырнадцатого октября наша противовоздушная оборона дала новое убедительное свидетельство своей неуклонно растущей мощи, доказав противнику, что она способна положить предел его яростному стремлению ко всеуничтожению», — прочел Вольцов. Это известие всех окрылило. «Мы трезво отмечаем знаменательную веху в развитии великой воздушной войны». И дальше: «Пилоты подбитых самолетов с ужасом говорят о „кромешном аде“ зенитного огня». Рядом с этой новостью бледнели фронтовые сводки. Кого теперь интересовали сообщения об «усиливающемся нажиме противника на Востоке»!

— Мне думается, мы поспеем как раз к великому повороту в воздушной войне, — сказал Хольт. — Скорее бы кончалась учеба!

Шмидлинг ежедневно пугал их приближающимся инспекторским смотром. Что будет, если он пройдет неблагополучно! Программа обучения была выполнена. Им уже не предстояло узнать ничего нового.

Батарея, где они проходили обучение, еще до их приезда пережила несколько воздушных тревог. Однако за все эти пять недель им в боевой стрельбе участвовать не приходилось. До сих пор тревога на 329-й батарее их не касалась.

Как-то вечером они по обыкновению собрались в столовой, где Готтескнехт проводил урок своей излюбленной теории зенитной стрельбы. Нерасторопный Хампель успел уже заработать третий неуд, когда раздался сигнал воздушной тревоги. Готтескнехт сунул в карман боевой устав и сказал:

— Ну вот, сегодня и мы постреляем! — Всех даже в жар бросило от этих слов.

В течение дня на их батарее только четыре орудия были в полной боевой готовности. Однако ночью приходило подкрепление — рабочие и служащие, члены местной противовоздушной обороны, — так что заняты были все шесть орудий. Сегодня к двум орудиям стали курсанты. Готтескнехт и его восьмерка заняли пост управления.

Расчет Шмидлинга был крайне взволнован, но больше всех волновался сам Шмидлинг. Он раз десять повторил, обращаясь к своим ученикам: «Не осрамите меня, христом богом прошу! Стрелять не страшно, для вас это дело привычное». Так как у них не было звукоглушителей, он всем роздал вату.

В качестве заряжающего им был придан старший ефрейтор, он же полковой писарь или «канцелярский жеребец». Вольцов первым делом отнял у него рукавицу заряжающего, но Шмидлинг, стоявший у провода командира орудия, одернул самоуправца: «Отставить! До получения особого разрешения, а еще будет ли подано такое ходатайство, вас нельзя допущать к стрельбе боевыми патронами».

Но тут с командирского пункта поступило сообщение об отмене воздушной тревоги.

На следующий день Готтескнехт сказал курсантам на утренней проверке:

— У меня для вас сюрприз. Наш учебный план предусматривает четыре часа тренировочной боевой стрельбы, мы приступим к ней сегодня в десять ноль-ноль с обозначением мишени. К нам залетел шальной бомбардировщик; вот вам случай показать, чему вы научились. Не смейтесь, Хольт! Что вас так рассмешило?

— Господин вахмистр! Ваш шальной бомбардировщик — верно, все тот же старый «Клемм». Когда-нибудь он и в самом деле свалится нам на голову!

— Плохо! — бросил ему Готтескнехт. — Сегодня к нам в самом деле прилетит Ю-88 — должно быть, по тому случаю, что у нас с вами последнее занятие.

Начинается! — подумал Хольт. Вот мы и у цели! Он посмотрел на Вольцова, лицо которого сохраняло полную невозмутимость.

Готтескнехт продолжал:

— Я понаблюдаю вас на этом учении со всем подобающим пристрастием. Если все у вас сойдет как следует, — тут он запнулся, а потом закончил все тем же деловым тоном, — вы сразу же отнесете на вещевой склад все ваши казенные пожитки. Наша батарея расположилась на позиции в окрестности Эссена, Ваттеншейда и Гельзенкирхена, место, можно сказать, идеальное! Выезжаем сегодня же ночью.

Все ждали этого известия, но то, что его сообщил сам Готтескнехт, ударило юношей словно обухом.

— Святой Антоний, — воскликнул Готтескнехт, — что я вижу! Кругом одни недовольные лица! Обещаю, что вы будете жить как на даче, разве только придется малость пострелять, или вам назначат тактические занятия, — потому что ваша муштра будет продолжаться и там, — или вас пошлют разгружать боеприпасы, или засыпать воронки, или подвернется еще какое-нибудь важное дело. Прошу без паники! Помалкивайте, Вольцов! И вы еще выдаете себя за сына офицера! Вы — наше позорное пятно, вы позорите всю батарею!

— Господин вахмистр, — взвился Вольцов. — Я этого не потерплю — насчет «позорного пятна!»

— Вольцов, выйти из строя! Налево кругом, марш… Лечь! Встать! Лечь! — Готтескнехт повернулся к правому флангу. — Шмидлинг, остальное вы берете на себя! Поучите вашего любимца, он первостатейный нахал и крайне в этом нуждается. Займитесь им минут десять, но только как следует, по всем правилам! — И, обратившись к Вольцову, который лежал неподвижно, уткнувшись носом в землю, вдруг заорал: — Га-а-а-азы! Вот-вот, так ему и надо, к остальным это не относится, пусть запомнит окончание учебы! — Вольцов надел противогаз. — Шмидлинг, проверьте, правильно ли надета маска? Вольцов продувная бестия! Да что вы копаетесь, Шмидлинг? Вам надо только покрепче зажать шланг. Если Вольцов через пять минут будет еще жив, значит, маска надета неправильно. — В рядах засмеялись. — Вот и хорошо, — сказал вахмистр, — у всех, оказывается, замечательное настроение. Хольт, почему вы не смеетесь с нами?

— Вольцов мой друг, господин вахмистр! Вы не можете требовать, чтобы я смеялся, когда мой друг в беде!

— Умилительно видеть такую преданную дружбу! — воскликнул Готтескнехт. — Как вы сказали? Я не могу требовать!.. Да вы понятия не имеете, чего только я могу от вас требовать! Хольт! Вон из строя, марш! Га-а-а-азы!..

Хольт вытащил из сумки противогаз и надел.

— Шмидлинг, захватите с Кастором и нашего Поллукса! Что?! Не понимаете? Захватите и Хольта, ему тоже не помешает хорошая разминка. Вам повезло, Вольцов, разделенные страдания переносятся вдвое легче. Вы не можете жаловаться на дурное обращение!

Хольт и Вольцов, задыхаясь, гоняли по полю. Спустя минут пятнадцать Шмидлинг разрешил им вернуться в барак. «На черта вам это сдалось? Сами себя подводите!»

В бараках только и говорили, что о предстоящем введении в дело. В возбуждении юношей чувствовался затаенный страх перед неизвестным.

— Будет с тобой что или нет, — говорил Вольцов, — одно ясно: от тебя это не зависит! Своей судьбы не минуешь… что в Руре, что на Восточном фронте.

— Велик аллах, — вторил ему Гомулка. — Все предначертано в книге судеб. Твой фатализм, Гильберт, вполне резонен.

— Отец рассказал бы тебе немало историй из хроники последних двух войн о людях, которые надеялись обмануть судьбу.

Будь что будет! — думал Хольт.

Незадолго до десяти Шмидлинг созвал всех у орудия. Готтескнехт с полчаса пробыл у них в гостях, но так и не нашел, к чему придраться. Расчет еще раз повторил всю программу. Хольт — как у них сложилось — был вторым номером, Гомулка ставил высоту, а Феттер обслуживал установщик взрывателя. Вольцов работал третьим номером. Поглядев, как Вольцов играючи досылает тяжелый патрон в канал ствола даже при наибольшем угле возвышения, Готтескнехт смягчился: «Шмидлинг, вы сколотили недурной расчет!»

Шмидлинг передал эту похвалу дальше:

— Вы у меня молодцы! Надо нам и вперед держаться вместе!

Вновь облачившись в форму членов гитлерюгенда, в которой они прибыли сюда, юноши лежали на голых матрасах и усердно писали письма. Вечером все отправились за сухим пайком, а когда они вернулись, Готтескнехт уже ждал у дверей барака.

— Господа, милости просим!.. Карета подана! Миг расставанья настал, оросите его слезами!

Большой трехосный грузовик мчал их сквозь ночь. Жаркое сухое лето сменилось хмурым прохладным октябрем с частыми дождями. Долгие часы проводили они у орудия в дождь и слякоть, но потом снова наступали ясные осенние дни, теплые и безоблачные. Эта же ночь выдалась темная и холодная, без единой звезды. С потушенными фарами спешил грузовик на запад.

4

В тусклом свете зари грузовик остановился на какой-то возвышенности. Был пятый час утра. Насыщенный белесым туманом воздух отдавал дымом и гарью. В набрякшей одежде, окоченев от холода, стояло новое пополнение вокруг грузовика. Хольт различал в тумане смутные очертания густо расположенных бараков. Его бил озноб, на душе было муторно и тоскливо.

Из тумана вынырнул старший ефрейтор с желтым шнуром дежурного унтер-офицера через левое плечо.

— Здорово, Фриц, — обрадовался Шмидлинг. — Ребята, это наш орудийный мастер, старший ефрейтор Махт.

— Тише! — остановил его Махт, коренастый блондин лет тридцати пяти, — там у нас отдыхает шеф. — Он повернулся к юношам. — Вам надо получить обмундирование.

— Ну, как ночь прошла? — спросил Шмидлинг.

— У нас спокойно, а вот подальше к северу устроили они баню!

— Ну, а вообще как?

— Каждую ночь бомбят — да и, пожалуй, что каждый день. — И обращаясь к приезжим: — За мной!

Вещевой склад помещался в одном из бараков. Сквозь щели закрытых ставен просачивался жидкий свет. Где-то поблизости гулко залаяла собака.

Зычный голос крикнул:

— Тише, приятель!

— Это шеф, — прошептал Махт. — Смотрите, чтобы никто из вас дыхнуть не смел!

Новичкам выдали однобортную шинель и форменную одежду, выходной мундир, а также жестяные коробки со звукоглушителями. Каптенармус — старший ефрейтор Шницлер, был худой, юркий человечек, бойкий на язык.

— Не вякать! — сразу же предупредил он возможные жалобы. — Если что не так, обменяете потом!

Нагруженные обмундированием юноши ушли со склада, и Шмидлинг отвел их в пустой барак переодеться.

Жилой барак под названием «Антон» стоял в пятидесяти метрах от вещевого склада. Хольт оделся одним из первых. Он прошел несколько шагов по дороге, остановился и посмотрел вокруг.

Светало. Вскоре должно было взойти солнце. Утренний ветер развеял в клочья густую пелену тумана, и вся позиция стала видна как на ладони. Хольт старался разобраться в расположении батареи. Он увидел обнаженную возвышенность, серую, обглоданную землю, тощие каменистые поля. К востоку стоял лес, его сухие голые стволы разве что по контрасту напомнили Хольту роскошные девственные леса знакомых гор. Четыре далеко отстоящих друг от друга жилых барака образовали большой прямоугольник; с запада на восток он насчитывал примерно сто пятьдесят метров и не больше семидесяти пяти с юга на север. В свете занимающегося дня Хольт увидел слева от себя барак «Антон», справа «Берту», а рядом небольшой каменный домик с вывеской «Столовая».

Между «Антоном» и «Бертой» сгрудились другие бараки, здесь разместились вещевой склад, канцелярия, кухня и квартиры начальствующих лиц. Налево, к «Антону», вел решетчатый настил, направо, к «Берте» и столовой, — широкая подъездная дорога, она сворачивала на юг, пересекала железнодорожное полотно и выходила на шоссе. По ту сторону шоссе, с востока на запад, тянулся канал; над ним еще висела густая пелена белесого тумана. К северу от «Берты», на западном склоне возвышенности, Хольт увидел барак «Цезарь», а к северу от «Антона» — «Дору» и перед ней большое одинокое дерево. Посреди четырехугольника лежала огневая позиция; высокая земляная насыпь, где помещался батарейный командирский пункт, была окружена шестью орудийными окопами. Позади в окопе находился радиолокатор. Западнее огневой позиции, с севера на юг, тянулись четыре больших блиндажа для резервных боеприпасов.

Кругом, в долине открывалась гигантская индустриальная панорама. Повсюду торчали исполинские заводские трубы, выбрасывавшие густые облака дыма, — и так, куда ни глянь, трубы, трубы и высокие домны, извергающие в небо протуберанцы горящего колошникового газа, кауперы, коксовые батареи, обжиговые печи; на горизонте высились огромные корпуса сталелитейных заводов, а среди них рудоподъемные башни с вращающимися канатными шкивами и гигантские бессемеровские конверторы, горами вздымались к небу штабеля отвалов и угля, и все это было окутано дымом и чадом и облаками пара, медленно относимого ветром, все было соединено бесконечной сетью железнодорожных путей и окружено кипящим прибоем жилых домов; к юго-западу Эссен, к северу и северо-востоку Гельзенкирхен, к востоку Ваттеншейд. Города смыкались друг с другом, переходили друг в друга, и дома, заводы, трубы, корпуса и железнодорожные рельсы тянулись до самого горизонта, насколько хватал глаз.

Все это теперь доверено и мне, думал Хольт с возрастающей гордостью. И вдруг за его спиной раздался грубый окрик:

— Эй, чего тут раззевался? — К нему подошел унтер-офицер, малый лет тридцати в нахлобученной на лоб фуражке.

— Фамилия? — И, когда Хольт назвал себя: — Чего ты тут шатаешься, Хольт? Проваливай, да поживее, растяпа! Через десять минут утренняя поверка!

Батарея выстраивалась на широкой дороге, которая от канцелярии, огибая огневую позицию, вела к столовой. На правом фланге стоял командный состав — унтер-офицер и десять старших ефрейторов. Двадцать восемь «новичков», как их здесь называли, усталые и невыспавшиеся, стояли, сомкнув строй. Хольт смотрел на старших курсантов, давно служивших на батарее, и с уважением думал: им пришлось пережить гамбургские бомбежки.

При построении не обошлось без неприятностей. Вольцов сцепился с одним из «старичков», который бесцеремонно его толкнул.

— Нельзя ли повежливее? — окрысился на него Вольцов.

— Утри рыло, теленок!

— А ты не прыгай, а то облицовку попорчу!

— Молчать! — заорал на них унтер-офицер, его звали Энгель. — Что распушили хвосты, петухи?

В задних рядах шептали:

— Плюнь, Гюнше, он нам еще ответит!

Запахло дракой, подумал Хольт. Вольцов скорчил презрительную гримасу.

Кто-то сзади сказал вполголоса:

— Ужо почистим новичку умывальник!

Энгель доложил вахмистру. Готтескнехт, стоя перед фронтом, молча оглядывал построившихся юнцов. Но тут из командирского барака рядом с канцелярией с яростным лаем выскочил рыжий сеттер, стремительно понесся к выстроившейся батарее, глухо ворча, обежал кругом и затрусил назад к канцелярии, откуда в эту минуту выходил командир батареи капитан Кутшера.

— Батарея, смир-рно! — гаркнул Готтескнехт. Так, значит, и он умеет кричать, подумал Хольт. — Для приветствия господина капитана — равнение направо! — Откозыряв, он доложил: — Батарея в составе унтер-офицера, десяти старших ефрейторов и восьмидесяти восьми курсантов построена!

Капитан небрежным жестом приложил руку к козырьку, подошел ближе и рявкнул оглушительным басом:

— Здравствуйте!

— Здрас-сте, господин капитан! — дружно прозвучало в ответ.

— Вольно! — сказал Кутшера. Даже когда он говорил спокойно, голос его гремел на всю площадь.

— Батарея, вольно! — скомандовал Готтескнехт. Он занял место слева от командира. Кутшера некоторое время равнодушно оглядывал ряды.

Хольт с удивлением воззрился на грозного начальника. Весь облик этого огромного, в два метра ростом, пятидесятилетнего великана внушал ужас. Широкий серый автомобильный плащ, доходивший ему до щиколоток, был лишен знаков отличия, и только на фуражке выделялся серебряный офицерский кант. Фуражка сидела набекрень на продолговатом черепе, словно выраставшем прямо из плаща, и ее козырек отбрасывал тень на лошадиное лицо, узкое и бледное, с резкими чертами. Все в этом лице казалось вытянутым в длину — мясистый нос и толстые губы. Глаза холодно и грозно глядели из-под козырька. Сеттер разлегся у ног своего господина, уткнув голову в передние лапы.

— Слушать всем! — начал капитан. Он едва приоткрывал рот, но голос его оглушал и, казалось, отдавался во всем теле. Руки он засунул в карман плаща. — Сейчас вас разобьют повзводно. Если это займет больше получаса, будете иметь дело со мной! Ровно в восемь, — он вытащил руку из кармана и поглядел на часы, — я объявлю батарею готовой к бою. Да н давно пора, здесь у нас, надо вам сказать, пошаливают. А меня прямо за душу берет, когда эти сволочи позволяют себе кружить у нас над головами, а я не могу им всыпать. — Он объяснил им боевую задачу: «Оборона окружающих промышленных объектов и населенных пунктов». На этом он и оборвал свою речь и уже хотел уходить; собака, почуяв это, вскочила на ноги. Но Кутшера раздумал и снова загремел: — Два слова новичкам! Если кто из вас в первом бою наложит в штаны, меня не касается. Но с трусами и паникерами у меня разговор короткий! В случае, если ваш брат будет плохо справляться с делом, старшие курсанты за этим присмотрят. Что может быть лучше самовоспитания!

Это он объявил нас вне закона, подумал Хольт и искоса огляделся. Он увидел, как «старички» перемигиваются и ухмыляются… Но голос капитана пресек его размышления.

— Да вот еще что! Сегодня после обеда состоится учение батареи с обозначением противника мишенями. Тут-то я и понаблюдаю новичков. А может, на ваше счастье подоспеет парочка ами. Так оно будет солиднее… Ну чего тебе? — осекся он вдруг и отвернулся. Собака с лаем прыгала вокруг него, выражая нетерпение. — Не балуй, приятель! — и капитан удалился по направлению к канцелярии.