Приключения Вернера Хольта

— Радиолокатор, командирский прибор управления, дальномер, зенитная оптическая труба, телефон, — стал перечислять Бергер. — Самых здоровых возьмут в огневые взводы, а в прибористы — лучших математиков; вас распределят, как им нужно. Везде одно и то же. Я уж предпочитаю орудие. — Он указал на насыпь посреди огневой позиции, с виду напоминающую форт. — На батарейном командирском пункте — по-нашему БКП — постоянно торчит шеф, а у него чуть что — прыгай по-лягушачьи! Там, правда, больше увидишь, зато у орудия чувствуешь себя уютнее, тут ты по крайней мере среди своих. Командира орудия мы не очень распускаем.

Вечерело. Над ними пролетел самолет с яркими бортогнями. Бергер оставил обоих друзей у бараков. Хольт и Гомулка направились к себе.

В зыбких сумерках-циднелась какая-то фигура — это был Готтескнехт. Запрокинув голову, он следил за самолетом, кружившим над городом. Обойти вахмистра было невозможно.

— Ну-ка сюда!

— Влепит он нам плохо, — прошептал Гомулка. — Господин вахмистр?

— Совершали вечерний променад?

— Решили немного осмотреться, господин вахмистр!

— Что ж, узнали что-нибудь новенькое? Насчет вашего… назначения и тому подобное?

— Кое-что узнали, господин вахмистр! — Зачем я стану врать, подумал Хольт.

— Ну, расскажите и мне. Любопытно, чего вы тут наслушались.

— Да вот насчет Гамбурга, господин вахмистр, там, говорят, был полный разгром… И насчет Рурской области…

— Да вы, оказывается, все разнюхали! Разгром — это, пожалуй, неплохо сказано… С вами я уже знаком, — обратился он к Хольту. — Ваша фамилия — Хольт, а ваша… погодите-ка… Отец у вас адвокат, это я запомнил, а вот фамилия…

— Курсант Гомулка, господин вахмистр!

— Что это вы раскричались? Или вам нехорошо? Охота вам орать в такой чудный вечер! — Готтескнехт достал из кармана сигарету, и Хольт после некоторого колебания дал ему закурить.

— Послушайте, что я вам скажу, — доверительно начал Готтескнехт. — Я хочу подать вам добрый совет. Научитесь разбираться в людях. На прусской службе это самое важное! Перед строем я тоже требую, чтобы все у меня было по струнке — ать, два! — служба есть служба, а иначе будет у тебя не боевое подразделение, а орда папуасов… — Хольт и Гомулка рассмеялись. — Вот видите! Ну а вечерком, когда я с вами беседую частным образом и поблизости нет генерала, покажите, что вы ребята воспитанные, из порядочных семейств, сами знаете — светский лоск и приятные манеры.

— Мы это учтем, господин вахмистр, — обещал Хольт.

— Роскошно! Ставлю вам единицу за то, что вы такие понятливые молодые люди! — И Готтескнехт вытащил записную книжку. Но тут произошло нечто необычайное, на что Хольт смотрел со все возрастающим удивлением. Готтескнехт с минуту подержал книжку, словно о чем-то размышляя, а потом снова воткнул ее за борт мундира. Он уставился в пространство неподвижным взглядом, повел плечами, будто мундир ему тесен, покрутил головой, будто воротник жмет, и лицо у него как-то странно изменилось: другое выражение, другая осанка и даже голос другой, точно он снял маску. Он подошел ближе к обоим друзьям, и стало видно, что это уже немолодой, вконец усталый человек с морщинистым лицом и тревожным взглядом.

— То, что вы узнали, — сказал он тихо, — вам знать не положено. Обещайте же: никому ни слова! Если пойдут разговоры… ни в коем случае не поддерживайте. Вы должны меня понять. Я прикажу, чтобы никто с той батареи не смел с вами разговаривать. Вы еще слишком молоды. Нехорошо, чтобы у вас заранее подрывали боевой дух, — еще до того, как в дело попадете. Вы меня поняли?

— Мы никому не расскажем… Это точно!.. Можете на нас положиться!

— Порядок! — сказал Готтескнехт. — А теперь ступайте спать. Здесь вам нелегко придется. Мне приказано обучить вас в кратчайший срок. Томми времени не теряют. Ночи нет, чтобы не бомбили. Батарея должна быть укомплектована как можно скорее. А пока что берегите силы, они вам еще понадобятся! Спокойной ночи! Или вам что-нибудь от меня нужно?

— Пожалуй, неудобно вас просить… Обоим нам хотелось бы в огневой взвод!

— Не возражаю! — Готтескнехт повернулся и зашагал неторопливо прочь, заложив руки за спину и опустив голову.

2

Хольт смотрел ему вслед. Темнота вокруг стала непроницаемой. Он услышал голос Уты: «Все жертвы напрасны»… Его знобило,

Хольт, уже одетый, вышел на двор. Он любил этот ранний час, короткий промежуток между бледным мерцанием зари и пробуждением дня, когда щелкают первые дрозды и капельки сверкающей росы висят на травинках. Он думал об Уте.

Он еще накануне вечером собирался ей написать, но смертельно устал и не помня себя повалился на соломенный тюфяк. Поднялся Хольт вместе с солнцем. Как обычно, сделал десять приседаний, умылся под краном на дворе, оделся и растолкал Вольцова и Гомулку. В бараке только еще затрещал звонок, а Гомулка уже вышел к Хольту.

— Чудесно встать спозаранку. А у них там свалка из-за тазов.

Хольт стал насвистывать песенку «Раннее утро — любимая наша пора». Но вспомнив следующий стих, он осекся.

— Что же ты замолчал? — спросил Гомулка. — Продолжай! — и процитировал: — «Мы земли новые, да, новые добудем…» Кстати, я уже три дня как не слышал сводки…

— Русские очистили от наших войск весь Донецкий бассейн…

— И Сицилию мы окончательно потеряли, — буркнул Гомулка.

— Итальянцы предали…

Гомулка ничего не ответил, носком башмака он ковырял черную землю. Хольта неприятно поразило его молчание, и это чувство еще усилилось, когда Гомулка сказал:

— А ведь как подумаешь… капитуляция Италии — тревожный симптом.

— Надо с честью сносить неудачи, — возразил Хольт. — Фюрер сказал, что без Италии мы только сильнее.

Гомулка неопределенно кивнул.

Хольт подумал: Не следует поддаваться пессимистическим настроениям, надо держать себя в руках!

Ровно в семь просунулась в дверь голова старшего ефрейтора.

— Выходите. Да поживее! Прошу!

Когда все высыпали на улицу, он скомандовал:

— А ну, по росту становись, черти-турки! Я старший ефрейтор Шмидлинг, и как я теперь ваш инструктор, обязаны обращаться не иначе, как «господин». И нечего ржать! Эй, ты, третий во второй шеренге, чего глаза вылупил?

— Я и не думал смеяться, — обиженно отозвался Надлер.

— Я требую, чтобы соблюдать дис-чип-лину! — выкрикнул Шмидлинг. Видно было, что со словом «дисциплина» он не в ладах. — Внимание! Сейчас я вам назову фамилии, которые обязаны присутствовать, и как прочту, — который должен быть здесь, обязан сказать «Здесь!» Поняли?

— Так точно, господин старший ефрейтор! — проорал вместе с другими Хольт.

Старший ефрейтор прочитал все фамилии — от Бранцнера до Эберта.

— Так, значит, все налицо. Все в полном порядке. А теперь вас перво-наперво нужно одеть.

В кладовой какой-то мрачно настроенный унтер-офицер окинул Хольта небрежным взглядом и швырнул ему в руки трое длинных серых кальсон, нижние рубахи из плотной шершавой ткани, тренировочные брюки и три пары шерстяных носков. «Размер обуви!» В ту же секунду в него полетели высокие черные башмаки на шнурках и парусиновые обмотки.

— Вон!

В следующем помещении каждому выдали комбинезон, серо-голубую форму военно-воздушных сил, но только без погон и петлиц, двубортный плащ, лыжную шапку, каску, пояс с крючком, котелок, масленку из желтой пластмассы и смену постельного белья в голубую шашечку.

— Вон! Чего вам еще надо?

Выйдя во двор, Вольцов заворчал:

— А как же выходная форма?

— Ишь чего захотел! Какое тебе еще увольнение во время при прохождении боевой подготовки! — Шмидлинг не совсем складно строил свои фразы. — Ну, чего ждете? Комбинезоны надеть, — крикнул он им вслед, — на ученье полагается в комбинезонах.

— Тоже мне начальник! — буркнул Вольцов. — В германской армии старший ефрейтор — ноль без палочки. А этот еще над нами куражится.

— По-моему, он добродушный малый, — возразил Хольт. Но тут опять раздался окрик:

— Выходи!

Два других ефрейтора стали на правом фланге. Когда у бараков показался Готтескнехт, Шмидлинг удвоил старания, его изборожденное морщинами лицо даже перекосило от усердия.

— Учебная команда… смирно! Для приветствия господина вахмистра… направо равняйсь! — Он отдал честь и отрапортовал по всей форме.

— Благодарю. Вольно! — Готтескнехт держался с достоинством генерала. — Ваша боевая подготовка начинается в знаменательный момент. А потому долго мы с вами канителиться не будем — месяц, ну полтора! Служба вам предстоит нелегкая — будете вкалывать с семи утра до восьми вечера за вычетом часа на обед. Ночной отдых от десяти до шести соблюдать железно, иначе придется иметь дело со мной. Никаких карт и тому подобных развлечений, понятно?.. Да, кстати, вы этого еще не знаете. Когда я говорю «понятно» — это у меня такое выражение. У каждого начальника могут быть свои словечки. Но если я скажу: «Вы меня поняли?» — это значит, я жду ответа! Вы меня поняли?

— Так точно, господин вахмистр!

— Ладно, продолжим беседу. Два раза в неделю у вас будут ночные занятия по три часа кряду. Ваша боевая подготовка почти полностью сведется к занятиям у орудий и с приборами управления огнем в условиях боевой обстановки со всеми причиндалами. Кроме того, мне вменено в обязанность поднатаскать вас в теории зенитной стрельбы. Вот где вы можете доказать, что вы люди с соображением. Все остальное — а именно чем отличается начальник от прочих смертных, и всю муру с газами, и меры против шпионажа, и прочий вздор мы с вами пройдем галопом. На строевые учения уделим сегодня и завтра по два часа — я думаю, за глаза хватит. Если с построением будут неполадки, мы это наверстаем в воскресенье на дополнительных послеобеденных занятиях. Немного движенья вам не помешает! Ну-ка, вы, толстяк со свиными глазками, как вас звать?

— Курсант Феттер, господин вахмистр!

— Прелестно! — воскликнул Готтескнехт. — Чудно! Можно сказать, незаменимо! Откормлен, как свинка из Эпикурова стада, и даже зовут Феттер[6] . Ставлю вам за это отлично. — Он достал записную книжку и, занося в нее отметку, продолжал: — Надеюсь, вы на этом остановитесь, Феттер, иначе вас, при вашей солидности, не станут терпеть в зенитных войсках. — Кивком головы он прекратил общий смех. — Дальше! Если захотите писать домой, адрес отправителя: название населенного пункта, Большая арена, почтовых марок не требуется, мы пользуемся правами полевой почты. Ничего не сообщайте о службе, мне дано полномочие вскрывать ваши письма, и я их читаю на выборку. Сухой паек вам будут отпускать на кухне, после занятий. Обед в полдень, в столовой. — Он знаком подозвал старших ефрейторов. — Нам нужны восемнадцать человек для орудийных расчетов, остальных ставьте на приборы.

Ряды пришли в движение.

— Прекратить базар!.. — заорал Шмидлинг.

— Шмидлинг! — остановил его Готтескнехт. Он говорил вполголоса, но в рядах его отлично слышали. — Перед вами не рекруты, а курсанты, сколько раз вам повторять? — Тут Хольт подтолкнул Гомулку, и Гомулка незаметно кивнул ему в ответ.

Вахмистр отделил самых слабых и низкорослых — среди них оказался и Земцкий — и посмотрел на часы.

— До двенадцати огневая служба и боевая работа на приборах, после обеда два часа строевых занятий — это чтобы желудок у вас лучше варил. — Он сделал знак юношам, отобранным для работы на приборах управления, и вместе с одним из старших ефрейторов увел их на занятия. Вольцов, Хольт, Гомулка и Феттер старались держаться вместе. К ним присоединились Рутшер, Вебер, Бранцнер, Кирш и Каттнер. Двумя отделениями по девять человек они направились на огневую позицию.

Орудийный расчет состоял из девяти человек и старшего ефрейтора. Шмидлинг привел свой взвод в орудийный окоп, приказал снять с пушки чехол и приступил к занятиям.

Чем этот человек занимался до войны? — думал Хольт. Люди вроде Шмидлинга были ему чужды. Может, у него свой хутор в горах? Крестьянину-горцу не с кем словом перемолвиться за пахотой или севом, а тут изволь вести урок. Он, конечно, предпочел бы сидеть на хуторе, вон как его трясет от волнения. Ничего не попишешь, война — делай, что прикажут.

Шмидлинг велел открыть один из блиндажей для боеприпасов, и это вызвало общий интерес. Все здесь было так ново, так увлекательно! Пушка, настоящая пушка, это тебе не школа с неправильными глаголами, математическими формулами и прочей галиматьей!

— Эти патроны боевые? — спросил Феттер, почтительно посматривая на блестящие шляпки гильз в ладонь величиной, выглядывающие из корзин. Шмидлинг пропустил этот вопрос мимо ушей. Он показал своим ученикам блиндаж для расчета и деревянные таблички с цифрами — от единицы до двенадцати, — висевшие по стенкам орудийного окопа и указывавшие направление; цифра двенадцать указывала на север, шесть — на юг, три — на восток, девять — на запад. По команде «Воздух, направление девять — самолет!» ствол пушки надо направить на цифру девять» Шмидлинг почесал в затылке, снял фуражку, утер ливший с него градом пот и объявил пятиминутный перерыв; юноши направились в блиндаж для расчета.

Блиндаж, куда Хольт, наклонившись, втиснулся через узкий проход, шел во всю ширину орудийного окопа. Вдоль стен стояли деревянные лавки. Хольт увидел ящик с перевязочным материалом, слуховые приборы наводчиков и командира орудия, висевшие на крюке, ящик с инструментами и ветошью, а также лежавшую в углу тяжелую стальную кувалду. Вольцов, Хольт и Гомулка закурили.

— Давайте не доводить Шмидлинга, — сказал Хольт. — Он в сущности малый неплохой.

— Возможно, но если он и дальше будет так тянуть за душу, придется мне взять урок на себя, — сказал Вольцов.

Тут как раз Шмидлинг заглянул в блиндаж и крикнул:

— Вашему брату курить не положено!

Хольт молча протянул ему свою коробку, и Шмидлинга не пришлось уговаривать…

Вскоре опять начались его мучения.

— А теперь — ох, и тяжкое дело! Это, стало быть, зенитное орудие, верно? Но это орудие никакое не орудие, ясно? — Тут вмешался Вольцов и разгрыз для Шмидлинга этот твердый орешек. — А раз вы так хорошо все знаете, валяйте дальше! Мне и то языком трепать надоело.

Орудие — собирательное понятие для разных видов тяжелого огнестрельного оружия, — примерно так повел объяснение Вольцов; артиллерийское орудие в обычном смысле слова — это тяжелое огнестрельное оружие для стрельбы непрямой наводкой с большим углом возвышения. Тогда как зенитная пушка — орудие с отлогой траекторией, с длинным стволом и большой скоростью снаряда. Только дурак, судя по большому углу возвышения, может вообразить, будто в зенитной артиллерии речь идет о навесном огне, ведь цель-то находится в воздухе!

Шмидлинг довольно закивал и стал объяснять дальше.

Это орудие носит название зенитной пушки восемьдесят пять — восемьдесят восемь. В двадцатых годах ее построили на заводе Крупна и продали России. (Вот так так! — подумал Хольт. Большевики — заведомо наши заклятые враги, а Крупп им поставляет пушки!..) Калибр ее в то время составлял 76,2 мм, но русские приделали к этим пушкам новый ствол калибра 85 мм, и, поскольку .этот калибр оказался немного велик для лафета, ствол снабдили дульным тормозом. «А что это такое, потом узнаете». В 1941 году пушки были захвачены нами, стволы рассверлили и калибр увеличили до 88 мм. Отсюда и название — 85/88, по-солдатски — «русский клистир»… »А когда будет у нас смотр, называйте ее настоящим именем!»

Для этого объяснения Шмидлингу понадобилось добрых полчаса.

— Когда будет смотр, вам надо рассказать это без запинки, ясно? — О предстоящем смотре он вспоминал часто и с сокрушением.

Дальше урок повел Вольцов — медлительность Шмидлинга действовала ему на нервы.

— Если я что не так скажу, вы меня поправите, — успокоил он Шмидлинга. Но у того почти не нашлось никаких поправок, пока Вольцов рассказывал о лафете с крестовидным основанием, о шасси, о верхнем и нижнем станке лафета, о домкратах и цоколе.

— Ишь какой шустрый малый! — похвалил его Шмидлинг, когда Вольцов стал объяснять, как орудие закрепляется на грунте, а также действие домкратов.

Вольцов перешел к описанию механизма наводки. Он сел на стальное сиденье механизма горизонтальной наводки, прикрепленное к правой стороне верхнего станка лафета, уперся ногами в педали, повернул рулевой маховик и поехал вместе с пушкой кругом, словно на карусели. Остальным тоже захотелось это проделать, но Шмидлинг погнал их от орудия.

Вольцов рассказал о действии тормоза отката, на котором покоился ствол, и воздушного накатника, приводящего ствол после выстрела в нормальное положение и заполненного «коричневой тормозной жидкостью». Все это он объяснял так, словно в жизни ничего другого не делал. Затем, перейдя налево, к подъемному механизму, он повернул ствол круто вверх, а потом опять вниз и наконец обратился к прибору для установки дистанционного взрывателя. Он несся вперед на всех парах. Шмидлингу взятый им темп внушал панический ужас, и он то и дело требовал повторения.

— Ну, а уж этого вы, поди, не знаете — как действует дульный тормоз? — спросил Шмидлинг.

— Чего тут не знать? Это же совсем просто!

Но тут, откуда ни возьмись, в орудийном окопе появился Готтескнехт; он уже, конечно, давно наблюдал эту сцену.

— Внимание! — заорал Шмидлинг.

Но Готтескнехт движением руки унял его рвение.

— Так, так, Вольцов! Для вас это совсем просто? Что ж, расскажите! Но если запутаетесь — предупреждаю: я поставлю вам плохо.

Вольцов смотрел на вахмистра, сощурив глаза и склонив голову набок.

— Разрешите мне, господин вахмистр, сначала оговорить один пункт.

— Ну, ну, слушаю с интересом, — сказал Готтескнехт. Вольцов часто заморгал и вытянул вперед шею.

— Я этого никогда не учил и не знаю принятых у вас терминов. Вам придется судить о моем объяснении по существу дела.

На лбу у Шмидлинга выступили капли пота.

— Вам придется… по существу дела… — повторил Готтескнехт с мечтательным выражением лица. И добавил: — Что ж, приступим!

— Дульный тормоз, — начал Вольцов таким тоном и с таким видом, как будто ему предстояло произнести стихотворение, — дульный тормоз навинчен на дульную часть орудийного ствола. При выстреле снаряд проходит через него, и когда дно снаряда на мгновение закрывает переднее отверстие дульного тормоза, рвущиеся вслед за снарядом пороховые газы в своем стремлении расшириться…

Сейчас он собьется, подумал Хольт.

— …проходят через отверстия в дульном тормозе, проделанные сбоку и выходящие в сторону, противоположную направлению выстрела. А это означает, — продолжал Вольцов, уже уверенный в победе, — что пороховые газы вырываются из дульного тормоза назад и этим сообщают стволу направленный вперед толчок, частично уменьшающий силу отката.

Шмидлинг издал глубокий вздох облегчения. Готтескнехт пристально посмотрел на Вольцова, и Вольцов спокойно выдержал его взгляд.

— Все в точности верно, — сказал Готтескнехт. Он вытащил записную книжку. — Получайте заслуженную единицу… Однако вы воззвали к моему чувству справедливости, Вольцов, и я не могу закрыть глаза на такой возмутительный факт, когда курсант берет на себя смелость назваться лейтенантом, чтобы вызвать на станцию машину,

Вольцов побледнел.

— А потому вот вам наряд вне очереди. Извольте ежедневно, ровно в двадцать один ноль-ноль, являться ко мне для чистки моих сапог. Согласитесь, что это заслуженное взыскание!

Наступило молчание. Вольцов не сразу собрался с духом для ответа. А затем:

— Господин вахмистр, — сказал он, — согласитесь, что вы не полномочны требовать от подчиненного личных услуг в качестве меры взыскания. Прошу наложить на меня взыскание, более отвечающее уставным нормам!

Дело дрянь, подумал Хольт.

— Вольцов, — ответил Готтескнехт, — я бы с удовольствием поставил вам единицу за проявленное мужество. Но это не мужество! Это наивность! Вы просто не знаете, чем это вам грозит! — И уже обычным деловым тоном: — Значит, по окончании занятий, явитесь ко мне для отбытия наказания.

— Слушаюсь, господин вахмистр.

Бросив еще на прощанье снисходительное «Продолжайте!», Готтескнехт удалился. Как только он исчез, Шмидлинг так шумно перевел дыхание, что Хольт подумал: чего ему бояться? Ведь он только инструктор!

— Эх, Вольцов, натворили вы делов, без ножа себя зарезали!

— А мне на… — отмахнулся Вольцов.

Унитарный патрон с гранатой, дистанционный взрыватель с максимальной продолжительностью действия в тридцать секунд, трубчатый бездымный порох в патронах… — вот что еще входило в программу их первого урока.

По окончании занятий все новички сошлись в столовой, бывшем буфете стадиона, где еще обедали старшие курсанты с другой батареи. На грубых деревянных подносах кучами лежала картофельная шелуха вперемешку с окурками и обглоданными костями. Вольцов размашистым движением руки смел со стола весь мусор — прямо на колени нескольким старшим курсантам. Их негодующие возгласы он подавил угрозой:

— Молчать, а не то нарветесь!

На обед был картофель в мундире и водянистый соус, в котором плавало несколько кусочков мяса. «Скверно, дальше некуда», — ворчал Феттер.

Земцкий, Шенке и Груберт, учившиеся на приборах управления огнем, сидели неподалеку и перебрасывались непонятными терминами, вроде «упреждение по высоте», «поправка на износ канала», «сумма метеорологических и баллистических поправок»… Они ужасно важничали. Земцкий рассказывал:

— Я обслуживаю дальномер… Он увеличивает в двадцать четыре раза!

— Заткнись! Никого это не интересует! — оборвал его Вольцов. — Всякий уважающий себя человек старается попасть к орудию.

За соседним столом все еще толковали об итальянском «путче», о телефонном разговоре Гитлера и Муссолини и, наконец, о новых воздушных налетах.

— Эссен опять бомбили. Оттуда сообщают о значительных потерях и разрушениях.

Хольт машинально уминал картошку. Мысль о разрушениях, об Эссене и Рурской области не покинула его и тогда, когда он лежал на своей койке, а Гомулка, склонившись над столом, усиленно строчил что-то в блокноте.

Сегодня непременно напишу Уте, говорил себе Хольт. Но мысль об Уте не гасила тайного страха. Напротив. «Все жертвы напрасны…» — звучало в его ушах. А что будет с Германией?

Он обрадовался, когда к ним в барак снова донесся голос Шмидлинга: «Выходи!» После двух часов строевой подготовки началось бесконечное заучивание утреннего урока; от постоянного повторения Хольт уже слышать не мог слов «лафет», «дульный тормоз», «дистанционный взрыватель». Это надо так вызубрить, чтобы помнить и спросонок, внушал им Шмидлинг. Да и Вольцов, чуть ли не в одно слово с ним, поучал их вечером, что память и сознание тут ни при чем, надо, чтобы вся эта премудрость въелась в плоть и кровь.

— Память может вам изменить, рассудок — угаснуть, но эта наука должна сидеть в вас, как условный рефлекс.

Вольцов отправился к Готтескнехту отбывать наряд, но предварительно догадливый малый обратился за советом к Шмидлингу.

— Это считается как рапорт, — пояснил ему тот. — Положено, чтобы в полной форме, на голове каска.

О столкновении между Готтескнехтом и Вольцовом много говорили в бараках. Надлер некоторое время наблюдал, как Вольцов усердно начищает вахмистру башмаки и ремень, а потом сказал с усмешкой:

— Когда Готтескнехт приказывает, Вольцов повинуется.

Феттер запустил в него шнурованным башмаком пониже спины, и Надлер счел своевременным обратиться в бегство.

Хольт сел за письмо, но дальше обращения так и не пошел, да и оно далось ему не без муки. Вскоре вернулся Вольцов, как всегда внешне спокойный, но его грызла ярость.

— На три месяца лишил меня увольнения, сукин сын!

Поостыв, он рассказал подробнее:

— Готтескнехт страшно разозлился, увидав меня в предписанной форме. Поставил мне единицу, лицемер поганый, за знание устава — и на три месяца лишил увольнения!

Гомулка рассмеялся.

— А потом еще полез смотреть, подлюга, соответствует ли взыскание уставу, — добавил Вольцов.

Хольта то и дело отвлекали от письма.

— Я бы согласился чистить ему сапоги, глядишь, недельки через две он бы и утихомирился, — сказал Бранцнер, высокий, худой брюнет с кривым носом и выступающим вперед кадыком, который судорожно прыгал у него при каждом слове.

— По-моему, с Готтескнехтом можно ладить, — подхватил Гомулка. — Когда нас пошлют в дело…

Опять «пошлют в дело»! Хольта от этих слов бросало в дрожь. Он поймал себя на том, что в глубине души тоскует по тишине и безопасности маленького городка, и тут же обругал себя за малодушие. На листке бумаги по-прежнему сиротливо стояло «Дорогая Ута». Тогда я сказал ей, что рвусь на войну, а теперь теряю всякое мужество…

Наконец он написал ей трезво и немногословно, описал этот первый день их лагерной жизни, насколько считал возможным после предупреждения Готтескнехта.

Ему вспомнилось их прощание. Неужели это было только вчера? А ведь кажется — так давно. Все кончено. И навсегда! Остальное — пустые мечтанья. Она чуть не на три года старше и обручена. Но сейчас, беседуя с ней в письме, он опять искал прибежища в самообмане. Нет, нет. Не кончено! «Не покидай меня! — писал он. — Нам, возможно, предстоит пережить много тяжелого! Не оставляй меня одного!»

— На угломерном круге, — поучал их Шмидлинг, — шесть тысяч четыреста делений.

Гомулка и Бранцнер, считавшиеся в школе лихими математиками, переводили деления угломерного круга в градусы, отдыхая на этом от одуряющей зубрежки. Каждый придумывал что-то свое, кто во что горазд.

— На подъемном механизме устанавливаем градусы: на каждый градус приходится по четыре риски.

На установщике взрывателя тридцать секунд действия дистанционного устройства соответствовали 360 градусам (полный оборот). Гомулка пытался высчитать, какое расстояние пролетит цель за тридцать секунд.

— Эх, досада! Тут, пожалуй, не обойтись без дифференциального исчисления!

Шмидлингу впервые попались такие понятливые рекруты.

— Начальная скорость гранаты, — поучал он, — самая большая. У нашего с вами клистира начальная скорость восемьсот шестьдесят…

— …метров в секунду, — подсказал Вольцов.

Но Шмидлинг уже не склонен был терпеть такие посягательства на свои права. Он заставлял весь расчет вытягиваться в струнку и повторять: угломерный круг, наибольший угол возвышения, установщик дистанционного взрывателя и так далее. Прошло немало времени, прежде чем их допустили к орудию.

Курсанты не раз обсуждали между собой этот странный метод обучения.

— Бывают положения, — говорил Вольцов, — когда мозг отказывается варить. Нужно добиться, чтобы человек действовал автоматически, к тому же эти методы рассчитаны на всякий сброд, на ассенизаторов и дворников… Это такой тупой народ, что трудно полагаться на их понимание, вот им и вдалбливают все до одурения. — Он сослался на своего отца — полковника. — Я не раз слышал от него, что армейская муштра рассчитана на то, чтобы и последний дубина все знал на зубок.

Курсанты, обучавшиеся работе на приборах, хвалились:

— Мы с вахмистром целый день проходим теорию зенитной стрельбы. Страшно интересно!

Как-то Хольт и Гомулка стояли вдвоем у входа в барак, и Гомулка сказал:

— Тут есть еще одно обстоятельство: нас так изведут долбежкой, что мы рады будем дорваться до настоящего дела.

— Ты прав. Когда я раньше думал о том, что нас ждет, мне становилось здорово не по себе… Но сегодня, когда Шмидлинг в сотый раз пожелал узнать, какому значению азимута соответствует «семь», я решил: что бы нас ни ждало в Рурской области, мы по крайней мере избавимся от этой волынки!..

— На то они и бьют. — Гомулка тряхнул головой. — А в общем грех жаловаться, — продолжал он. — Я удивляюсь, до чего прилично с нами обходятся. Новобранцев в казармах так шугают, что фронт представляется им раем… До поры до времени, конечно. Кто там побывал, предпочтет любую муштру!

Хольт рассмеялся.

— Да, но великий поворот не за горами!

— Спрашивается только — куда?

— И тебе не стыдно, Зепп! — сказал Хольт с упреком. — Как ты можешь так рассуждать!

— Это я только с тобой, — заверил его Гомулка. — Я иной раз думаю: а не прячем ли мы голову под крыло, как страусы, во всем, что касается войны?

— Кончай, Зепп! — сказал Хольт. — Такие разговоры и мысли только подрывают боевой дух.

Солдаты орудийного расчета различаются по номерам — от первого до девятого. Все они подчинены командиру орудия. У каждого номера свое место у пушки и свои обязанности. Командир орудия связан по телефону с постом управления и оттуда получает все приказания, вплоть до команды открыть огонь. Команда «Огонь!» дает третьему номеру, заряжающему, сигнал заряжать и стрелять. Это значит стрелять «беглым огнем», пояснил Шмидлинг и в сотый раз повторил, что командиру орудия надо повиноваться безоговорочно и безусловно. Бывает, что обязанности командира орудия исполняет один из номеров, в этих случаях ему оказывают должное повиновение.

Каждому номеру для первого знакомства полагалось вызубрить правило, в котором перечислялись его обязанности. Первый номер корректировал вертикальную, второй — горизонтальную наводку. Шестой номер обслуживал установщик взрывателя. Третий номер — заряжающий — был вторым по значению лицом в расчете. Номера четвертый, пятый, седьмой, восьмой и девятый, так называемые подносчики, стояли на последнем месте.

Все это, внушал им Шмидлинг, надо помнить и спросонок.

— Знаешь что? — сказал как-то вечером Вольцов Хольту. — Давай проверим, как действует заклятие «Помнить и спросонок».

Гомулка, проснувшийся в половине второго, поднял Хольта, и они вместе растолкали Вольцова. — С кого начнем?

— Давайте с Бранцнера. Дубина первостатейная! — предложил Вольцов.

Втроем они подошли к койке Бранцнера. Электрический фонарик в руках Вольцова, вспыхнув, осветил всю тройку в коротких до колен ночных рубахах, расползающихся от многих стирок, с десятками заплат. Хольт посмотрел на Вольцова. Рубаха на его мощной груди была натянута до отказа, из-под нее выглядывали волосатые ноги.

— Ну, взяли!

Гомулка и Хольт справа и слева подхватили Бранцнера под мышки и рывком посадили на постели, меж тем как Вольцов направил ему в лицо свет карманного фонаря.