Приключения Вернера Хольта

— Они бы и четырехстволку превратили в металлолом!

— Сорок! — объявил Феттер.

— Но уж по меньшей мере двух «мустангов» бы не досчитались! — проворчал Вольцов.

— Гранд! — горделиво объявил Феттер.

Они начали игру. Вольцов, не отрываясь от Клаузевица, заметил:

— У них на БКП два пулемета, и хоть бы один выстрелил!

— Какое это имеет значение? — отозвался Гомулка со своей койки.

— Восемьдесят четыре, восемьдесят семь, девяносто один — половина очков! — объявил Феттер.

— Сегодня выбыло пятнадцать человек. Как бы не полетели наши отпуска!

— На нынешнем этапе войны отпуска — непозволительная роскошь, — откликнулся Цише, распростертый на своем ложе.

— Видали вы такое? Стоило Цише немного очухаться, как он опять несет чепуху, — сказал Феттер.

— Я подобных оскорблений больше терпеть не намерен! — взвизгнул Цише, весь трясясь.

— То есть как это не намерен? — осведомился Феттер. — Ты отлично знаешь: нам ничего не стоит всыпать тебе по мягкому месту!

Но тут вмешался Вольцов:

— Оставь его, Христиан! Цише теперь для нас свой брат — старый вояка!

Хольт и Гомулка переглянулись.

К вечеру пришлось все же отправить Цише на медпункт. Его по-прежнему трясло.

— Как бы он не остался таким! — выразил опасение Рутшер.

На что санитар со знанием дела ответил:

— Ничего! Вольем ему протонзил — встанет как встрепанный!

Вольцов провел весь день в столовой. Вечером он рассказал:

— Там сидят эсэсовцы, конвоиры русских военнопленных. Такую похабщину несут, что уши вянут!

Ночью небо сотрясалось от гудения моторов. Далеко на востоке падали сигнальные ракеты. «Это Дортмунд!» — сказал Хольт. Он был командиром орудия на «Берте». Кругом стреляли зенитки. Вскоре к ним присоединилась и сто седьмая.

Наутро учителя встретили в классе одни голые стены. Хольт, Гомулка и Вольцов помогали доставить на позицию орудие из ремонтной мастерской. «Антону» приварили новый накатник. Военнопленные исправили окоп, Вольцов приказал расчету заняться чисткой боеприпасов. «Я не хочу, чтобы у меня опять заклинилась гильза», — заявил он. Они разделись до пояса и усердно взялись за работу.

— Здесь, у орудия, жизнь еще терпима, — заметил Хольт.

После обеда была объявлена тревога. В сообщениях о воздушной обстановке назывались Людвигсхафен, Маннгейм и Швейнфурт. Другие группы самолетов летели через Альпы, направляясь в южные и юго-восточные районы Германии. После отбоя Хольт, измученный, прилег, но тут Гомулка, просунув голову в дверь, вызвал его наружу. Он был очень взволнован:

— Гляди, что делается!

У дерева группа военнопленных засыпала воронку. Конвоир-эсэсовец прикладом карабина повалил одного пленного на землю и с ожесточением топтал его ногами.

Хольт бросился назад в барак, где Вольцов, Феттер и Рутшер играли в карты.

— Гильберт! — крикнул он. — Там, на улице эсэсовец избивает пленного!

— Ну и что же? — с недоумением протянул Вольцов. — Какое мне дело до русских!

Да! Какое нам дело до русских!

— Но, Гильберт, этого же нельзя допускать!

— Отвяжись от меня со своей ребяческой блажью!

— Когда-то ты поклялся исполнить все, о чем бы я тебя ни попросил!..

Хольт настаивал, а у самого мелькала тревожная мысль: куда я лезу?

Но Вольцову отнюдь не улыбалось ввязываться в сомнительную историю.

— Неужели ты сам не справишься с этим типом?

Хольту было уже абсолютно ясно: это сумасшедшая затея!

— Был бы у меня дядюшка генерал, я бы к тебе не обратился!

Вольцов все еще колебался. Но постепенно им овладела ярость. Он швырнул карты на стол и зло посмотрел на Хольта.

— А мне, собственно, все равно, кому дать в морду! — Но Хольт видел, что Вольцову не хочется выполнить свое обещание.

Феттер распахнул окно. Все выглянули наружу. Избитый пленный все еще лежал на земле. Остальные продолжали работать. Конвоир стоял немного поодаль. Вольцов зашагал к нему прямо по полю и крикнул:

— Эй, ты, нельзя ли вести себя покультурнее!

— Это плохо кончится! — прошептал Гомулка.

Не слышно было, что ответил эсэсовец, но тут Вольцов за-к-ричал:

— Кто я такой? Я старший курсант Вольцов. Этого тебе достаточно?

Эсэсовец опять что-то сказал, потом отступил на шаг и поднял карабин.

— Избивай Иванов у себя в лагере! — продолжал ругаться Вольцов. — Но не смей этого делать здесь, на батарее!.. Ты! — крикнул он и, подскочив к конвоиру, схватил его за грудь. — Ты на кого поднял оружие? С ума сошел, что ли? Не хватает еще, чтобы немец стрелял в немца! — Он сильно тряхнул конвоира, а потом повернулся и зашагал прочь.

Молча вошел он в общую спальню, сел за стол и снова взял в руки карты.

— Здорово он струхнул! — сказал Феттер.

— Молчать! — крикнул Вольцов. И обратившись к Хольту: — Это первый и последний раз, что я позволил втравить себя в подобную историю. Ты с твоими бредовыми идеями! Нельзя быть таким слюнтяем!

— Ах, ты вот как! — взъелся Хольт. — Хочешь сказать что нашей дружбе конец? Так скажи это прямо! Уж не думаешь ли ты, что я тебя боюсь?

Вольцов удивленно посмотрел на Хольта:

— Ты что, спятил? Я, кажется, тебя не трогаю!

— В еди-ди-ди-динении наша с-сила, — примирительно сказал Рутшер.

— Опять ты заикаешься, чучело! — сказал Вольцов. — Тебе надо снова вырезать миндалины!

Все рассмеялись, и это разрядило атмосферу.

Ночь у орудия тянулась бесконечно. Кутшера был в кратковременном отпуску, и батареей командовал Готтескнехт. Во время занятий юноши клевали носом, сидя на своих скамьях. Учитель монотонно читал им что-то по книге.

Посреди урока дежурный унтер-офицер вызвал Вольцова на командирский пункт, все еще служивший канцелярией. У Хольта сонливость как рукой сняло, он обменялся взглядом с Гомулкой. Десять минут спустя дверь снова приоткрылась, и Готтескнехт кивком позвал Хольта.

Никогда еще Хольт не видел вахмистра таким удрученным и осунувшимся. Ему вспомнился их первый вечер здесь. Тогда у Готтескнехта тоже было такое изможденное, постаревшее лицо. Но сегодня он казался особенно подавленным.

— Хольт, вы знаете дядю Вольцова, генерала? Надо сейчас же что-то предпринять. Вольцова только что арестовало гес-стапо.

Хольта как громом поразило это известие. Его охватил безрассудный страх.

— Я ничего не мог сделать, — донесся до него голос Готтескнехта. — Вы даже неподсудны военному суду — так нелепо все устроене. С точки зрения военного права вы штатские. Зато это делает возможным какое-то вмешательство сверху.

В убежище БКП у телефона дежурил старший ефрейтор. Готтескнехт услал его, затребовал в подгруппе служебный провод и заказал срочный разговор с Берлином. Потом он снова вызвал подгруппу.

— Пожалуйста, барышня, я заказал срочный разговор с Берлином, соедините поскорее со сто седьмой!

У Хольта все путалось в голове. Он спросил через силу:

— А из-за чего…

— Бросьте притворяться! — накинулся на него Готтескнехт. — Кому же и знать, как не вам! Я достаточно изучил Вольцова, он бы пальцем не пошевелил для военнопленного. Это вы натворили, Хольт, больше некому!

— Господин вахмистр, я…

— Да уж молчите! Нечего сказать, хорошую услугу вы оказали товарищу! — Готтескнехт сердился как никогда. — Если бы в этой комедии был хоть какой-то смысл! Но связываться с эсэсовцами из-за русских — это же форменное сумасшествие! И как это вам пришло в голову?

— Я только потом спохватился, чем это грозит, — огорченно сказал Хольт. Жалость обличает малодушие, подумал он. Истребители тоже не жалели нас в то воскресенье. Хоть бы Гильберт пеня не выдал!

Зазуммерил телефон. У Готтескнехта лицо исказилось тревогой.

— Одну минутку, господин полковник! — Он протянул трубку Хольту и прошептал:

— Добейтесь, чтобы к телефону подозвали самого генерала!

— Господин полковник! — охрипшим голосом заговорил Хольт. — У телефона старший курсант Хольт. Нельзя ли мне переговорить с генерал-лейтенантом Вольцовом лично? Дело касается его племянника!

— Убит? — спросил резкий голос.

— Нет, господин полковник! Но дело чрезвычайно срочное. Где-то далеко в проводах раздался сигнал «занято»…

— Сейчас подойдет, — сказал Хольт, понизив голос.

— Скажите ему, — зашептал Готтескнехт, — что Вольцов потому так вышел из себя, что это происходило перед бараками. Скажите, что ему помешали спать или что-нибудь в этом роде. Что это чистейшее недоразумение!

По ту сторону провода раздались шаги. Чей-то спокойный голос произнес:

— Вольцов. Что у вас там случилось?

Хольт, запинаясь, paccказал что и как. На другом конце провода раздался крик:

— Мне, в конце концов, надоела эта канитель! Долго я еще буду возиться с вами, сопляками?

— Господин генерал… — с отчаянием начал Хольт, но генерал-лейтенант был вне себя от ярости.

— Вы что, воображаете, что я господь бог? — Голос зазвучал спокойнее: — Посмотрю, что можно сделать. Все! — В трубке что-то затрещало. Конец, пронесло! Хольт вытер взмокший лоб.

— Гельзенкирхен, кончили? Хольт повесил трубку.

— Что он сказал? — накинулся на него Готтескнехт. Он коротко рассмеялся. — Зол? Еще бы! — Только теперь Хольту стало ясно, что случилось. Если Вольцов скажет, что зачинщик он, Хольт, — арестуют и его, и никакой дядюшка-генерал не вызволит его из беды.

— Что я скажу шефу? — беспокоился Готтескнехт. — И что мы будем делать, Хольт, если придут за вами?

— Господин вахмистр, — сказал Хольт, собрав всю свою волю, чтобы не выдать владевшей им растерянности и страха, — прошу вас сообщить, что истинный зачинщик — я. — Он всей душой надеялся, что Готтескнехт отвергнет это предложение.

— Вы идиот! — отрезал Готтескнехт. — Опрометчивость плюс глупость, Хольт, — это уж чересчур! Вам, конечно, представляется, что вы герой, шутка ли сказать, этакое тевтонское прямодушие!.. Вы что, хотите превратить глупую мальчишескую выходку в заговор с зачинщиками, тайными подстрекателями и уставом? Все это было и остается мальчишеской выходкой, понятно? Вольцов рад любой потасовке, это здесь всем известно. Он дерется с каждым встречным и поперечным — ну и сцепился случайно с эсэсовцем. Повод? Да никакого повода и не требовалось! Он дерется из чистейшего азарта. На этом мы и будем стоять, Хольт! Не было никакого повода! Вольцова может рассердить муха на стене, он рад придраться к случаю. Так оно и было вчера!

— Слушаюсь, господин вахмистр!

— Держитесь этого, если вас спросит шеф или кто другой. Ну что мне с вами делать? — Он задумался. — Лучше бы вам исчезнуть. Если кто спросит, я скажу, что у вас увольнительная. Мы выиграем время, пока генерал даст о себе знать. Завтра утром возвращайтесь. Но будьте осмотрительны, не лезьте на рожон. Подождите меня у «Антона», я расскажу вам, как обстоит дело. А сейчас вам надо исчезнуть.

— Разрешите доложить: старший курсант Хольт увольняется в отпуск на ночь!

— Кто еще знает об этой истории?

— Гомулка, Рутшер и Феттер!

Готтескнехт сокрушенно покачал головой, словно хотел сказать, что все это выше его понимания.

Хольт переоделся и лесом побежал к трамвайной линии. Но ко дороге раздумал и решил идти пешком. Какое счастье, что у него есть Герти! Он позвонил ей, но никто не снял трубку.

Тогда он зашел в пивную по соседству и забился в угол. Может быть, меня уже ищут!

Государственная тайная полиция, гестапо — знакомые слова. Но у Хольта не связывалось с ними сколько-нибудь ясных представлений. Он вспомнил, что Кнак на уроках истории, характеризуя различные национал-социалистские организации, рассказывал им и о тайной полиции. Хольту удалось припомнить даже некоторые его сентенции на эту тему. Государственная тайная полиция — это неумолимый часовой, стоящий на страже внутренней безопасности рейха, кажется, что-то в этом роде. Возродившийся немецкий народ твердо и непреклонно защищает свою расовую чистоту, свое единство и свою мощь от происков всемирного еврейства, опираясь на войска CG и на государственную тайную полицию. Или же: гестапо — правая рука фюрера, она беспощадно пресекает козни врагов рейха. Или еще: если бы в 1918 г. существовало гестапо национал-социалистского образца, революция сутенеров и дезертиров была бы задушена в самом зародыше.

Только сейчас пришло Хольту в голову, что каждая из этих сентенций содержит такие слова, как «неумолимо», «непреклонно», «беспощадно», «пресечь и задушить», и от понятия «государственная тайная полиция» повеяло чем-то грозным и устрашающим. С кем я связался? Какие силы теперь обрушатся на меня? Чем это кончится? Все новые воспоминания, насильственно вычеркнутые из памяти, всплывали в его мозгу. «…Отец Руфи так и не вернулся домой, никто не знает, что с ним сталось…». Это рассказала ему Мари Крюгер: «Никто не знает, что с ним сталось»… »В генерал-губернаторстве эсэсовцы сотнями тысяч уничтожают евреев…». Это он слышал от Герти. Вспомнился ему и суровый старик в своей угрюмой кобуре: «В настоящее время эсэсовцы убивают сотни тысяч людей…»

Какая пропасть разверзлась передо мной?

Он вскочил, бросил на стол кредитку и выбежал на улицу. Зашел в первую попавшуюся телефонную будку, но автомат не действовал. Тогда он побрел наугад по разрушенному городу, пока не наткнулся на почтовое отделение. Наконец-то»до него донесся голос фрау Цише:

— Я только что вернулась. Ходила навещать больного Цише… Что у тебя слышно? Откуда ты звонишь?

— Мне сегодня нельзя на батарею, — сказал Хольт. — У меня отпуск до завтрашнего утра… Можно к тебе? — Она рассмеялась. Он так и не понял чему.

— Ладно, приходи! — С чувством облегчения Хольт повесил трубку. На какое-то время он в безопасности.

Она встретила его ласково, сама сняла с него каску и, провожая в комнату, игриво продела руку ему под локоть.

— Что это еще за новости! — сказала она. — Неужели, чтобы попроситься ко мне на ночь, тебе надо выдумывать какие-то страшные небылицы?

Только теперь ему стало ясно, почему она давеча смеялась.

— Ошибаешься, — сказал он угрюмо. — Я попал в скверную историю.

Она внимательно слушала, и лицо ее все больше каменело. Еще прежде, чем он кончил, она сорвалась с места, выключила радио и закурила с какой-то нервозной торопливостью.

— Но при чем же тут ты? — спросила она.

— Это я надоумил Вольцова вправить мозги конвоиру.

— Ты с ума сошел! — накинулась она на Хольта. — Что на тебя нашло?

При виде ее бледного, враждебно замкнувшегося лица его охватило чувство острого разочарования.

— Ты права, — сказал он устало. — Теперь я знаю, это была ошибка. Но ты-то могла бы хоть немножко меня понять!

— Ну уж нет, — сказала она резко. — Ты очень во мне ошибаешься. Я прежде всего немка! У меня ты не найдешь ни капли понимания!

Хольт растерялся.

— Подумай, что ты говоришь! А кто ввел меня в сомнение всеми этими разговорами о русской душе?

— Ах, ты вот о чем! — протянула она, глядя на него с неописуемым презрением. — Уж не я ли повинна в твоем безумии?

— Конечно, ты! — выкрикнул он в гневе. — Вспомни хорошенько все, что ты говорила!

— Ну уж нет, голубчик, — сказала она тихо, но угрожающе. — Меня ты на эту удочку не подденешь! Ты, видно, не прочь и меня потянутъ за собой! Но не обманывайся! У меня больше характера и выдержки, чем у тебя. — Она перегнулась к нему через курительный столик, лицо ее исказилось ненавистью. — Смотри, не доводи меня до крайности, а то как бы я не прибегла к помощи Цише!

Хольт чувствовал, что теряет над собой власть. Он готов был закричать на нее. Но внезапно им овладело отчаяние. Понуро сидел он в кресле. Так, значит, все это пустопорожняя болтовня — то, что она ему пела о «русской душе»! Кривлянье избалованной барыньки!..

— Если ты ищешь виновников своих благоглупостей, обратись к самому себе, к нашептываниям твоего почтенного папаши, к своей собственной мягкотелости, к твоему либерализму, недостойному порядочного немца!

Ах, ты вот как! — подумал с возмущением Хольт. Гнев всколыхнул и в нем грязные, низменные мысли.

— Можешь не угрожать мне своим муженьком. Вряд ли ты решишься к нему обратиться, ведь я тоже могу сообщить ему кое-какие пикантные факты из твоей жизни.

Он выразился достаточно ясно. Она вмяла в пепельницу окурок. Хольт увидел с удовлетворением, что нашел с ней верный тон.

— Так вот ты, значит, каков! Таким я еще тебя не знала!

— Ты начала первая, — огрызнулся он. Оба замолчали.

— А я-то рассчитывал на твою поддержку и помощь, — сказал он. — Но ты так ужасно фальшива…

Теперь она его прервала:

— Кто дал тебе право говорить со мной таким тоном?

Ах, вот что! Впервые в жизни он заговорил цинично:

— Хотел бы я знать, что еще нужно, чтобы получить такое право!

Эти слова прозвучали как пощечина.

— Ладно, — сказал он, вставая. — Я ухожу!

Он больше не радовался, что оскорбил ее, не испытывал ни стыда, ни удовлетворения. В эту минуту им владело только полное равнодушие, за которым притаился темный, леденящий страх. В коридоре он долго искал каску, когда же наконец увидел ее на соломенном кресле, дверь из гостиной открылась. Фрау Цише была все так же бледна, ее черные глаза горели, как угли, на восковом лице. Тихо, но отчетливо она сказала:

— Глупый, бесстыжий мальчишка, сейчас же проси прощения!

Он с удивлением на нее воззрился и уже не мог отвести глаз. Он сказал:

— Мне, право, очень жаль. — Он схватил ее руку. — Прости меня, если можешь!

— Ты в самом деле хотел уйти? — спросила она позднее.

— Конечно!

— А обо мне ты подумал?

— Нет. Но и мне без тебя было бы трудно!

— Глупый, негодный мальчишка! — шептала она.

— А ты лжешь, лжешь каждым своим движением, — сказал он, все еще злясь на нее.

— Зато сейчас я не лгу, — прошептала она и прильнула к нему всем телом.

Их спугнул вой сирен.

«Предварительная тревога!» Пока Хольт надевал мундир, она включила радио в гостиной. «Крупные силы авиации противника над Гельголландской бухтой!» Судя по всему, самолеты держали курс в другую сторону.

— Зря мы так спешили, — сказал Хольт.

Она накрыла чайный столик в гостиной, они сидели в темноте с настежь открытыми окнами. Незадолго до полуночи сирены провыли воздушную тревогу.

— Надо было мне одеться, — сказала фрау Цише, она все еще была в кимоно.

— Они уже улетают, — успокоил он ее.

В течение двадцати минут по небу проходили возвращающиеся бомбардировщики. Где-то севернее грохотали зенитки. Они стояли у окна. «Отбой!». Она предложила:

— Хочешь, я позвоню на батарею и справлюсь о тебе.

— Что это ты вздумала, глубокой ночью! Спроси только в том случае, если подойдет Готтескнехт, он, верно, все еще сидит на БКП.

Хольт приложил ухо к самому ее лицу, чтобы слушать вместе с ней. К телефону подошел Готтескнехт.

— Хольта? А кто его спрашивает? Ах, вот как! Нет, Хольт сегодня уволился в город. Позвоните ему завтра утром. Здесь его ждут приятные известия.

Фрау Цише сказала:

— Это всегда отрадно слышать!

Хольт со вздохом облегчения опустился в кресло. Утром она сунула ему под мышку увесистый журнал, свернутый трубкой.

— Прогляди это, узнаешь, за кого ты вздумал заступаться. Он сунул его за ремень и поправил пилотку, а она привстала на цыпочки и прошептала, прильнув губами к его уху:

— Приходи поскорей!

В трамвае он просмотрел журнал. С титульного листа глядела на него чудовищная образина. Под ней большими выцветшими буквами значилось: «Недочеловеки, Информационный бюллетень, специальный выпуск». По всем страницам ухмылялись какие-то страшные рожи, кривлялись средневековые маски чертей и ведьм с оскаленными зубами кровожадных хищников. Лишь кое-где были разбросаны краткие, но впечатляющие надписи: «Рейх в опасности!» или: «Обличие Иуды, алчущего немецкой крови».

На батарее строились новые бараки. Готтескнехт знаком подозвал Хольта.

— Вольцов вернулся.

Они направились вместе на огневую.

— Так я и думал: все это сплошное недоразумение.

— Я бесконечно вам обязан… — начал было Хольт.

— Подите вы к черту! — выругался Готаескнехт. В бараке сидел Вольцов и завтракал.

— Мы сдали Минск! — сообщил он. — Я оказался прав! — Хольта он встретил как ни в чем не бывало. — А, это ты? Вернулся в родные края? — Он убрал в шкафчик колбасу и хлеб. — Зепп, Вернер, пошли проверять линию!

Они расположились у орудия, Вольцов стал рассказывать. Его отвезли на машине в какое-то учреждение и там представили пред очи человека в форме обергруппенфюрера. Вольцов без всяких признался, что непочтительно говорил с эсэсовцем, несшим караульную службу, и даже грозился его вздуть, но начисто отрицал, что заступился за русского пленного. Он утверждал, что ссора у них вышла «на личной почве»; и стоял на своем и тогда, когда ему пригрозили дознаться правды силой. Его заперли в подвал, но уже через два часа за ним пришли и снова отвели к обергруппенфюреру. Тем временем, должно быть, уже позвонили из Берлина, потому что говорили с ним на этот раз куда милостивее. Пусть скажет правду, за что он грозился избить конвоира, и его отпустят на все четыре стороны. Вольцов вспомнил, что накануне он слышал в столовой похабные разговоры эсэсовцев, их шутки и сальности по адресу знакомых девушек. Он и сослался на это как на причину своего проступка. Столь оскорбительное отношение эсэсовцев к немецким девушкам вывело его из себя, и он решил задать кое-кому из них головомойку; однако в то утро пришлось ограничиться этим часовым. Показание Вольцова занесли в протокол, а также его заявление, что оговор эсэсовца был сделан «по личной злобе».

— С тем меня и отпустили, — заключил Вольцов свой рассказ. — Обергруппенфюрер еще наорал на меня и посоветовал унять свой боевой задор, пока не попаду на фронт.

— Что ж, с тобой обошлись корректно! — заметил Гомулка.

— Да, если не считать парочки надзирателей в подвале. Это настоящее зверье, так и норовят двинуть в зубы.

— А я боялся, что ты меня выдашь, — признался Хольт.

— С этого дня, когда тебе взбредет в голову очередная блажь, поищи другого исполнителя, — оборвал его Вольпов. — Твоя сопливая гуманность у меня вот где сидит! Бери пример с Цише! Если хочешь знать, у него куда больше солдатской выдержки, чем у тебя!

Кутшера на другой день распек Вольцова перед всей батареей за его «архиканальскую драчливость». А несколько дней спустя пришло разносное письмо от дядюшки-генерала, в котором тот в самых несдержанных выражениях требовал, чтобы племянник и его друзья раз навсегда бросили свои скандальные штучки. Этим эпизод и был исчерпан.

Погожие и жаркие, обычной чередой тянулись июльские дни, а потом завернуло хмурое ненастье. Как-то в дождливый день батарею снова атаковали на бреющем полете. Целое звено истребителей-бомбардировщиков «мустанг» сбросило бомбы на «Дору» и «Цезаря». Потери в материальной части были на этот раз незначительны, но после налета на бывшем стадионе осталось лежать двое убитых и шестеро тяжелораненых.

— Погодите, то ли еще будет! — предрекал Гомулка.

12

Как-то Готтескнехт сказал Хольту:

— Вы этого правда, не заслужили, но вот вам добрый совет. Подайте сейчас же рапорт с ходатайством об отпуске — вы, Вольцов и Гомулка, — пока не поздно! Сами видите, как у нас обстоит дело с личным составом. Еще потери — и отпуска придется отменить.

Над Рурской областью нависла жара. Мгла застилала полуденное солнце. Двери и окна бараков были распахнуты настежь, но в душных каморках не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка.

— Нам приказано подать рапорт об отпуске, — сказал Хольт, едва перешагнув через порог.

— Тише! — остановил его Гомулка. Вольцов читал вслух газету:

— «…таким образом, война на Востоке все больше превращается в великое испытание боевой и моральной выдержки каждого солдата в отдельности. Наступательный порыв механизированных соединений советских войск местами наталкивается на сопротивление отдельных объединившихся групп, образующих самостоятельные очаги обороны…»

— А ты, оказывается, правильно оценил тогда положение, — вставил Гомулка.

Вольцов продолжал читать: «Хотя противник, наступая с юго-востока и северо-востока, и овладел Минском, юго-восточнее до самой Березины все еще сосредоточены немецкие войска, упорно пробивающиеся на запад».

— Одним словом, котел, — подытожил Гомулка, беря у Вольцова газету. — Кроме того, из всего этого явствует, что война на востоке превратилась в маневренную войну. «Противник пытается, — как здесь сказано, — сохранить маневренный характер операций».

Хольт краешком глаза посмотрел на Цише, но Цише спал или притворялся, что спит. — И мы все еще не принимаем никаких контрмер? — спросил он. — Прочти, пожалуйста, сводку!

Гомулка полистал газету.

— Контрмеры?.. — Что-то дрогнуло в его лице. — Минутку! «Фронт вторжения… На Центральном участке Восточного фронта наши войска в обстановке удушливой жары ведут бои, чреватые и для нас крупными потерями…»

— Там, видно, что-то не так! — встрепенулся Вольцов. Тут проснулся Цише и сонными глазами уставился на кучку друзей.

— Но ведь этого не было за всю войну, — волновался Гомулка. — Что ты так скептически поглядываешь, Цише? Просмотри все наши сводки, начиная с Польской кампании и до сегодня! Мы еще не разу не писали, что несем крупные потери. — Он продолжал читать: — «Героическая борьба Виленского гарнизона…»

— Виленского?.. — испуганно воскликнул Хольт.

— А ты и не знаешь? Вильну уже три дня как обошли, — сказал Гомулка. — «Противник, в обход Вильны, продолжает продвигаться на запад и юго-запад». Он отложил газету. — Какие уж тут контрмеры!

Хольт понуро сидел за столом. Всего пять минут назад он радовался предстоящему отпуску, а теперь всё было отравлено этими удручающими известиями. Он удивлялся товарищам, они так спокойно ко всему относятся. А может, они просто лучше, чем он, скрывают свои чувства? Феттер, во всяком случае, заорал со своей койки:

— К черту Вильну! Дайте человеку поспать, это в миллион раз важнее!

Вся тройка подала заявление об отпуске. Хольт снова задумался: куда же мне девать себя? Мама? Нет! Отец? Нет! Хольт с сочельника ничего о нем не слышал, и только две-три недели назад, после того как бомбежке подверглись промышленные города Центральной Германии, ему передали сообщение на стереотипном бланке, что такой-то жив. Оставалось приглашение Вольцова. Вольцов и Гомулка уговаривали его ехать вместе в их родной город. Покуда у человека есть друзья, жить можно! — размышлял Хольт. Друзья, с легкой неприязнью подумал Хольт. А разве между ним и Вольцовом не пробежала черная кошка? Но ему вспомнилась заброшенная вилла, летние дни на пляже… и Ута! Об Уте он думал со стесненной душой. И тут у него мелькнула мысль о фрау Цише.

Нельзя было уезжать в отпуск, не повидав ее. А вдруг она вырвется из дому и поедет с ним, как тогда на рождество? Грустные мысли полезли ему в голову. Может ли это повториться? Как странно! Со всеми он в разладе! Он быстро переоделся.

— Куда? — спросил его Вольцов.

— К зубному.

Вольцов ухмыльнулся. Но раздался сигнал тревоги. Вольцов в одних трусах побежал к орудию, захватив комбинезон.

В окопе нечем было дышать, солнце отвесными лучами припекало голову. Хольт, обливаясь потом в своей суконной форме, напрасно искал укрытия в блиндаже. Земля так прогрелась, что из ниши полыхало жаром, как из печки. Он скинул мундир. Один из силезцев, Шредер, заменял его сегодня у поворотного.

— По местам! — скомандовал Цише, он тоже был в выходной форме. Все надели каски. — Отдельные скоростные самолеты противника…

— Все те же неизменные «москиты», — ввернул Гомулка. Вольцов стащил рукавицу и присел на станину.

— «Хеви-ленд-Москито», — сказал он задумчиво, словно про себя. — Разведывательные невооруженные самолеты. Летят так быстро, что наши истребители могут их догнать, только войдя в пике.

— Где это ты черпаешь такие сведения? — покосился на него Цише.

Вольцов бросил на землю окурок. — Читай «Фелькишер беобахтер», дружище! И не только лозунги, читай статьи и передовицы! Ты, правда, неплохой национал-социалист, но как военный, слишком узко мыслишь.

— Основное направление — девять! — скомандовал Цише. Послышались отдаленные раскаты пушечных выстрелов. — Это 128-миллиметровки в Ботропе.

Вольцов снова напялил рукавицу.

— Выдавая правильную военную информацию за вражескую пропаганду, ты только расписываешься в своем убожестве, — продолжал он наставительно. — Этак ты и фюрера обвинишь во вражеской пропаганде, ведь он считает положение серьезным.

В городах сирены провыли отбой. Цише включил микрофон.

— «Антон» понял! Отбой! Скоростные самолеты противника направились в глубь страны… Двоим оставаться у орудия. Остальные могут идти обедать.

— Я остаюсь! — сказал Вольцов. — Зепп, притащи мне сюда мой обед!

Хольт надел мундир и побежал на командирский пункт. Готтескнехт нахмурился.

— Ровно в семнадцать быть на месте! И, сидя у врача, слушать радио. Как только сообщат о приближении бомбардировщиков, возвращайтесь!

Хольт бегом направился к трамваю. Доехав до главного вокзала, он дальше пошел пешком. Спустя минуту он уже звонил у дверей фрау Цише. Она расхаживала по квартире в купальном костюме, в кухне стояли на льду бутылки пива.

— Последние бомбежки так напугали Цише, что он зовет меня к себе в Краков. К тому же здесь меня едят поедом за то, что у нас большая квартира. Цише предлагает сдать две комнаты, чтобы избежать разговоров, будто члены партии используют свое положение в личных интересах.

— Подождала бы, когда меня отправят на трудовую повинность. Нас освидетельствовали на той неделе. Остается каких-нибудь полтора месяца.

— Ведь надо же выдумать: зовет меня в Краков, а туда вот-вот нагрянут русские! Я уж предпочитаю бомбоубежище у себя дома!

— У меня есть план, — сказал Хольт. — Слушай!

Она долго обдумывала его предложение.