Приключения Вернера Хольта

— Я последнее время много о тебе думал, — сказал Хольт. — Давай соединимся на всю жизнь!

— Ах, ты! — сказала она протяжно. — Выбрось это из головы. К тому же я на днях уезжаю, мне надо отбывать трудовую повинность. — Она поднялась с земли. — Может, ты и от души, — продолжала она уже мягче, — но я ни за что не поверю, чтобы такой, как ты, в самом деле этого хотел.

Ее слова напомнили ему давно забытый случай из далекого детства.

В то время они жили в Леверкузене, в вилле на окраине города. В подвале ютилась семья дворника. И вот как-то ему, четырех— или пятилетнему мальчику, удалось обмануть бдительную няньку и удрать из-под ее надзора. Он заигрался с дочкой дворника, своей сверстницей, и она увела его в подвал. Счастливый, он сидел в полутемной кухне за общим столом и играл со всеми в дурачки, пока его не настигла разъяренная нянька. Наверху его сразу же выкупали и одели во все чистое. Этот эпизод вряд ли сохранился бы у него в памяти, если б озабоченная мать не сказала вечером отцу: «Откуда у него… такие плебейские симпатии?»

Эти мысли пробудили в нем желание бросить вызов всему свету.

— А что, если я введу тебя в наш круг? Сегодня же, не откладывая?.. Познакомлю тебя с друзьями… Пусть кто-нибудь скажет хоть слово! Мы с Гильбертом любого в порошок сотрем!

Она слабо улыбнулась.

— Любого говоришь?.. А ты знаешь Мейснера?

Девятнадцатилетнего Мейснера после досрочного выпуска всего класса зачислили в банн — городской штаб гитлерюгенда; все его сверстники давно уже были на фронте, один он, близкий друг баннфюрера, добровольно записался в СС и теперь возглавлял патрульную службу в гитлерюгенде.

— Его недели через две призовут в войска СС, — отвечал Хольт, не понимая, куда она клонит.

Мари посмотрела на него из-под опущенных ресниц.

— А Руфь Вагнер… знакома тебе?

Он вспомнил, что в городе ходили какие-то слухи о девушке, будто бы погибшей от несчастного случая.

— Что с ней? — спросил он.

Мари отвечала тихо, опустив голову на грудь, но не сводя с него темных глаз.

— Она работала продавщицей, Мейснер сумел ей голову вскружить. Эта дурочка им только и дышала и ни в чем не могла ему отказать, хотя ясно, что у такого хлюста насчет такой девушки, как она, была одна дурость на уме. Он ее только за нос водил, мол, до поры до времени отношения их надо скрывать. А когда решил бросить, она была уже в положении. Мейснер сказал ей, что между ними все кончено, дал денег, чтобы обратилась к врачу, и пригрозил, что, если она его выдаст, пусть пеняет на себя. Руфь бросилась ко мне. На ней лица не было. В тот же вечер она села в скорый поезд. На другой день ко мне явился ее отец спросить, не знаю ли я, куда и зачем она уехала. Я, конечно, говорю, что не знаю. А потом ее нашли. Она выбросилась на ходу под встречный поезд. Тогда объявили, что это несчастный случай. И вдруг отец получает письмо, которое она опустила где-то по дороге. Он побежал к баннфюреру и поднял шум. Его задержали, а Мейснер испугался и скорей к Кречмару, знаешь, начальнику ЗД [3] . Отец Руфи так и не вернулся домой, и никто не знает, где он теперь.

Хольт уставился в пространство.

Мари наклонилась ц прошептала ему на ухо:

— Вот почему я ни за что не поверю вашему брату. — Она вскочила: — Ну, да не горюй, мне все равно уезжать.

Хольт остался в одиночестве. Он и не верил и вместе с тем верил каждому ее слову. Им овладел ужас и одновременно печаль, в нем закипела злоба, обратившаяся в гнев на Мейснера. Он еще долго лежал на траве и думал. А потом решил поговорить с Вольцовом.

— Я должен тебе кое-что рассказать, — заявил Хольт, когда Вольцов открыл ему дверь. Он прислушался: сквозь стены доносился печальный тягучий вопль, похожий на завывание собаки.

— Моя мать, — пояснил Вольцов. — Это тянется уже два года, с тех пор как отца послали на Восточный фронт… Тоже мне офицерская жена! Она уже побывала в сумасшедшем доме, но ее и там не отучили выть. — Он предложил Хольту сигарету. — Не слушай, скоро ты привыкнешь. Ну, выкладывай!

— Ты слышал про Руфь Вагнер?

— Гм-м, — протянул Вольцов, — это, кажется, какая-то темная история. — Впрочем, он не проявил особого интереса.

Хольт рассказал ему все, что знал.

— Как по-твоему, это правда?

— Вполне возможно. В прошлом году был случай вроде этого. Нескольких ребят из банна призвали на действительную; они устроили прощальную вечеринку. Все, понятно, перепились в дым. Заманили с улицы какую-то девчонку, раздели догола, а потом… по очереди… сам понимаешь. Они это называли «крещением на экваторе», потому что собирались во флот. Оригинально, правда? Девчонке было лет пятнадцать, не больше. Отец хотел поднять шум, но баннфюрер сумел покрыть своих. Отца предупредили, что, если он не уймется, не видать ему брони… И, чтобы не угодить на фронт, несчастный шпак набрал в рот воды — так дело и замяли. Так что насчет Мейснера это похоже.

— Ну, и как ты к этому относишься?

— Меня это не касается, — угрюмо заявил Вольцов. Но Хольт не сдавался:

— Тебя не касается? И меня тоже! Но мы же не последние мерзавцы! Неужто тебе и правда все равно, что натворил этот Мейснер?

— А ты не принимай близко к сердцу, — пытался Вольцов его урезонить.

— Но есть же у нас какая-то честь! А если так, мы обязаны… хотя бы заявить в полицию…

— В полицию? — Вольцов постучал себя пальцем по лбу. — Там тебе скажут, что это поклеп на партию!

Некоторое время Хольт оторопело сидел на кровати. Но потом сказал с вызовом:

— Ведь речь идет о… о справедливости. Возьмем же дело возмездия в свои руки! Помнишь, как Карл Моор: «Мое ремесло — возмездие!» Отомстим Мейснеру за Руфь Вагнер!

— Меня эта юбка не интересует, — буркнул Вольцов. И вдруг он заходил по комнате взад и вперед. Потом неожиданно сказал: — Правда, Мейснер, хоть это и старая история, изгадил мне мою карьеру в гитлерюгенде. Тем более мне в это дело лучше не соваться… Ну да ладно, я подумаю.

4

Последние дни перед началом каникул Хольту пришлось все же походить на занятия. Школьники встретили его ликованием, но Вольцова не было, и у Хольта сразу упало настроение. Он и без того был сам не свой, оттого что так и не удалось больше повидаться с Мари Крюгер. Предстояли уроки по математике, физике, естествознанию и два часа гимнастики. В коридоре на страже стоял Глазер.

— Сегодня мне выступать у Бенедикта с напутствием, — объявил Земцкий. Бенедикт требовал, чтобы перед каждым его уроком кто-нибудь произносил напутствие, заканчивающееся словами: «А потому да здравствует спорт!»

— Как только я скажу «а потому…» и подмигну левым глазом, орите во всю глотку: «…Картошку жри в мундире!» Идет? Давайте прорепетируем!

Он взобрался на кафедру и выкрикнул:

— Несмотря на богатый урожай картофеля, нашей высшей заповедью остается бережливость. А потому…

— …Картошку жри в мундире! — грянул хор.

Хольт сразу же по поступлении в класс выкинул на уроке гимнастики номер. Он процитировал стишок Вильгельма Буша: «Нам предки наказали топить в вине печали» — и закончил: «А потому да здравствует спорт!» С той поры благолепная традиция стала поводом для шалостей и бесчинств.

Урок математики Шёнера: Феттер вытащил из парты колоду карт и роздал соседям.

Урок физики прошел более оживленно. Предмет этот вел Грубер. Все повалили в физический кабинет.

Грубер, стоя за лабораторным столом, собирал электрофор. Класс благим матом проорал ему: «Хайль Гитлер!» Дело в том, что маленький шарообразный старичок, которому перевалило за шестьдесят, был туг на ухо, вернее, почти совсем не слышал. Он бодрился, носил охотничьи костюмы из зеленого грубошерстного сукна и постоянно говорил: «Я все великолепно слышу. Я слышу все, что творится в классе, и делаю соответствующие выводы». Отыгрывался он на том, что придирчиво следил за всеми и наказывал даже того, кто просто шевелил губами. Ученики приспособились: они научились с закрытым ртом издавать самые невероятные звуки.

Урок начался под вой и зловещее рычание первобытных дикарей. Хольт в подобных забавах не участвовал. Он читал книгу, держа ее под партой.

— Хольт, к доске! — вызвал его Грубер.

Он говорил очень тихо, Хольт не услышал, и тогда весь класс заревел хором:

— Хольт, к доске!

Хольт поднялся и сказал:

— Я шесть недель отсутствовал.

Грубер, разумеется, не расслышал,

— Записки ваши мне не нужны, — сказал он.

— Я отсутствовал, — повторил Хольт.

— Потому-то я и хочу вас спросить, — настаивал Грубер.

— Ну а мне неохота отвечать! — выкрикнул Хольт во весь голос и сел с равнодушно-вызывающим видом.

Класс так и грохнул, но тут же осекся, увидев, что коротышка-учитель разинул рот и ловит воздух, собираясь с силами для ответа.

— Я все отлично слышал, — закричал он наконец. — Ему, видите ли, неохота отвечать! Я выношу вам порицание и записываю его вот сюда, в классный журнал. — И он начал отвинчивать свое вечное перо.

Но тут вскочил Земцкий и быстро-быстро защебетал:

— Господин учитель! Господин учитель! Позвольте, позвольте мне! — Он кинулся к Груберу, который с готовностью подставил ему ухо. — Его нельзя наказывать, понимаете, он был болен! У него была скарлатина мозга. Доктор сказал, у него еще долго мозги варить не будут. Понимаете, он не виноват!

Грубер стоял в нерешительности.

— Да, да! Он заговаривается! С него нельзя спрашивать! — эхом откликнулся класс.

— Он временно спятил! — умоляюще лепетал Земцкий. — Пожалуйста, не наказывайте его.

Хольт с неудовольствием наблюдал эту сцену.

— Неправда, я совершенно нормален! — сказал он, вставая. Но как раз это заверение возымело на учителя обратное действие; к тому же больной ученик устраивал его больше, чем смутьян. Он снова завинтил свое вечное перо.

— Принимая во внимание ваше болезненное состояние, я на сей раз воздержусь от занесения вашего проступка в классный журнал, — объявил он и добавил: — Молодой человек, щадите свой мозг! — вызвав этим в классе взрыв энтузиазма.

Хольту не доставила удовольствия выходка Земцкого. До чего все это надоело, думал он. Мысль, что ему надо увидеть Вольцова, не давала ему покоя.

Перед высокой каменной оградой стояло несколько военных автомашин: уж не отец ли Вольцова приехал в отпуск? Хольт с интересом оглядел два вездехода с установленными на них пулеметами, несколько мотоциклов с колясками и большой лимузин. В машинах среди груды вещей сидели солдаты в касках, с карабинами, в заляпанных грязью сапогах. У всех был усталый, помятый вид, словно после долгого и трудного путешествия.

В холле как попало стояли чемоданы. В одном из кресел храпел унтер-офицер, вытянув ноги в грязных сапогах на дорогой ковер. Комната Вольцова была пуста. Безуспешно покричав его в коридоре, Хольт уселся на кровать дожидаться.

У Вольцова от бессонницы припухли и сузились глаза.

— Отец пал в бою. Дядя Ганс приехал ночью — прямо из России, через Венгрию. Его перевели в Берлин… Брось… — отмахнулся он, — не стоит… Такова участь солдата. Вот только мать… Дядя Ганс обещает поместить ее в клинику для нервнобольных. И это жена офицера! Пойдем, я познакомлю тебя с дядей Гансом.

Он ввел Хольта в обширную сумрачную комнату. Хольт увидел тощую фигуру, распростертую на кушетке под окном. Генерал-майор Вольцов был без мундира, в одной рубашке с засученными рукавами, сапоги валялись на полу. На курительном столике стояла целая батарея бутылок из-под вина и коньяка, тут же лежали коробки сигарет и основательно початый ящик сигар.

Генерал слегка приподнялся. «Ага!» — сказал он и снова повалился на кушетку. Вольцов предложил Хольту стул, налил ему коньяку и принялся рассказывать:

— Отец участвовал в наступлении на Курской дуге, ты, конечно, знаешь по сводкам, что там не все ладно…

— Как же, читал. — Хольт чувствовал себя неуверенно в присутствии генерала. — А теперь русские наступают по направлению к Орлу, там предстоит грандиозный бой, небось техники нагнали видимо-невидимо!

Генерал присел на кушетке и поднял рюмку коньяку.

— Друг Гильберта? Оч-чень приятно! Почтим память Филиппа! Прозит! — Он одним духом осушил рюмку. Говорил генерал тихо, но неожиданно высоким, пронзительным голосом. Повалившись снова на кушетку, он позвал:

— Кнот!

Вольцов распахнул дверь и крикнул:

— Унтер-офицер Кнот!

У Хольта занялся дух, коньяк обжег ему глотку.

По лестнице загрохотали шаги, и коренастая фигура в форме защитного цвета остановилась в дверях. Это был давешний унтер-офицер, храпевший в холле.

— Позаботьтесь насчет горючего! — приказал ему генерал, хватаясь за лоб. Он приподнялся на локте. — Не могу понять, куда девался Шрейер.

— Они пили всю ночь напролет, — шепотом пояснил другу Вольцов.

— Господин обер-лейтенант отбыл нынче утром, спешил повидать супругу, — доложил унтер-офицер.

— Да, да, правильно! — сказал генерал. — Вспомнил… Я еще кое-куда собирался. Венцке должен меня быстро отвезти… Общий отъезд шестнадцать ноль-ноль. Все!

Унтер-офицер, грохоча сапогами, спустился вниз. Слышно было, как под открытыми окнами заводят мотор, и вскоре его гудение заглохло вдали. Рядом хлопнула дверь, по всему дому снова пронеслись душераздирающие крики.

— Да, да, правильно! — повторил генерал. Он поднялся, кряхтя, влез в голубой мундир летчика и дал обоим друзьям натянуть себе сапоги.

— Отвезу сейчас Сибиллу. В этих случаях электрошоки творят чудеса.

Вольцов фыркнул:

— Ей уже ничего не поможет. Хорошо бы они оставили ее у себя.

Генерал что-то пробормотал себе под нос. Он был одного роста с племянником, тот же орлиный нос, те же серые глаза под густыми бровями. Одетый для выхода, он стоял среди комнаты, сжимая виски.

— Проклятый коньяк! Проклятая пьянка! — Раздумчиво уставясь на племянника, он спросил: — Неприятности?

— Да вот в школе, — ответил Вольцов. — Возможно, оставят на второй год.

— Глуп или ленив?

— Конечно, ленив, — отозвался Вольцов. — Но нас уже в этом году призовут… Сперва в зенитную часть.

Генерал засмеялся, взял бутылку и снова наполнил стаканы.

— Прозит! Все образуется.

Рядом хлопнула дверь, пронзительному голосу генерала завторили причитания фрау Вольцов. Гильберт разлил красное вино.

Оглушенный, взволнованный, возвращался Хольт к себе домой. На небо наползли тучи. Но только вечером, когда стемнело, заполыхали в горах далекие зарницы, Хольт смотрел в окно. Он думал о той минуте — в купальной кабине.

Вольцов и на следующий день не явился в школу. Маас огласил распоряжение директора: «Все классы с третьего по шестой включительно направляются на три недели в деревню на сбор урожая. Отъезд 21 июля. Кнопф, баннфюрер, Митш, директор».

— Уже на четвертый день каникул! — возмущался Гомулка.

По окончании занятий Хольт направился на виллу Вольцовых, но нашел ее запертой. Разочарованный, он повернул назад. Из окна дома, где жили Визе, выглянул бледный, как всегда, Петер и поманил его наверх. В большом светлом зале стоял рояль. Петер говорил, как всегда, тихо и рассудительно.

Он, не чинясь, сел за рояль. Игра Петера обычно настраивала Хольта на меланхолический лад.

— Чтобы понимать музыку, надо хоть немного разбираться в композиции, — объяснял Визе. — Тогда тебе раскроется построение музыкальной формы. Не зная основ композиции, нельзя по-настоящему понимать музыку. — Он сыграл несколько тактов. — Вот тебе классический пример: Бетховен, «Соната номер один, опус два». Главная тема: четыре такта — первая фраза… и вот… четыре такта — вторая фраза. Повторяю еще раз. Третий и четвертый такт — это повторение первого и второго в доминанте. — Он снова проиграл их. — Седьмой и восьмой… каденция, полуфинал… Этим и заканчивается главная тема. — Визе разобрал главную тему такт за тактом. — Здесь переход. Побочная тема. — Он сыграл ее. — Заключение. Все это вместе называется экспозицией. А дальше идет разработка.

В последовательности музыкального движения проглянула какая-то закономерность.

— И все музыкальные пьесы так строго построены? Визе пустился в сложные объяснения:

— Мы теперь переживаем распад формы… Сохранились только немногие принципы, например восьмитактньй период.

— Что труднее всего для исполнения на рояле? — спросил Хольт.

Визе подумал.

— Фортепьянные переложения Рихарда Штрауса… Зато не страшно и соврать, Штраус все равно звучит немного фальшиво.

Он долго копался в нотных тетрадях. Хольт насторожился. Такого мне еще не приходилось слышать, думал он.

Визе объяснял, запинаясь, между тем как руки его порхали над клавиатурой.

— В исполнении оркестра все это, конечно, звучит совсем по-другому… Это так называемые колокольчики или треугольник…

«Динь-динь-динь», — бренчало в дискантах. Поток звуков, то диссонирующий и волнующий, то снова гармонический, смущал Хольта.

— Преподнесение серебряной розы, — восклицал Визе, — представь себе два женских голоса….

А ведь не мало пережито за последние недели, думал Хольт. Скоро-скоро все это останется позади — лето, наши мирные беседы с Визе и послеобеденные часы на реке. А там начнется большая жизнь, богатая приключениями, — война, испытание характера под сокрушительными ударами всесильной судьбы.

— Играй, играй, — попросил он Петера, — мне нравится…

Неизвестно, куда нас забросит, думал он. Поблизости нет зенитных частей, мы можем оказаться в самом пекле! Спокойная жизнь в наше время позор! Два последних года я проторчал с мамой в Бамберге, но и там эти пресловутые ночные налеты — чистейшая фикция. Изредка объявят воздушную тревогу — и это в то время, когда чуть ли не сверстники мои уже стоят у орудий.

Накануне он прочитал в газете статью «Самозащита перед лицом огня и смерти», а также «Слово по поводу воздушной войны» рейхсминистра доктора Геббельса.

Каждому надлежит спокойно, мужественно, а главное — обладая достаточной подготовкой, встретить час испытания, говорилось в обращении… Воздушная война в действительности превосходит любое описание, любой отчет, и никакое человеческое воображение не в силах ее себе представить… Пылающий дом, засыпанное бомбоубежище не должны быть для нас чем-то новым и пугающим, а всего лишь сотни раз продуманным и давно предвиденным положением…

Сквозь стеклянную стену зимнего сада падал мягкий солнечный свет. Динь-динь-динь — играл Визе… Бомбоубежища, прорытые выходы, проломы в стене, пропитанные водой одеяла, противогазы, спички и свечи, питьевая вода и достаточный запас провизии в бомбоубежищах, грубая одежда, брызги фосфора, мужество и самопомощь. Не теряться! Стиснуть зубы!

— «Ария певца», — объявил Визе и сам запел детским альтом: — Diri go-o-riii…

Правда, воздушная война за последние недели принимает все более угрожающие размеры. Но доктор Геббельс говорит: то, что в свое время перенесли англичане и что у многих из нас вызывало восхищение, предстоит теперь перенести нам. Как у англичан в воздушной войне произошел перелом, так произойдет он и у нас. Но если англичане ждали этого два года, то нам предстоит ждать несравненно меньше. Пусть не думают, что фюрер сложа руки наблюдает, как злобствует вражеская авиация. Если мы не сообщаем о предпринятых нами мерах, то это лишь доказывает… Да, думал Хольт, это доказывает, что тем упорнее мы ими занимаемся. Мы переживаем великое и ответственное время, напоминающее лучшую пору фридриховского века. Фридрих со своим юным прусским государством не раз стоял перед опасностями, неизмеримо превосходящими те, что ждут нас. И он неизменно с ними справлялся. А уж мы, рассуждал Хольт, такие молодцы, как мы с Вольцовом… Смешно даже подумать!..

Петер Визе продолжал играть. И вот наконец день победы, думал Хольт. Цветы, ликование, колокольный звон! Динь-динь-динь! — вызванивал рояль.

Когда Хольт прощался, Визе сказал ему чуть слышно:

— Все вы уедете… Один я, должно быть, останусь здесь. Меня, наверное, сочтут непригодным…

Хольт сквозь стекла зимнего сада смотрел куда-то вдаль. Бедняга! — думал он.

К вечеру Вольцов вернулся, и Хольт заночевал у него в пустой вилле. Они сидели в холле перед пылающим камином.

— Готовится зенитное оружие нового образца, — рассказывал Вольцов. — Так что пострелять мы еще успеем.

5

После урока стенографии у Хессингера предстояла раздача переходных свидетельств ученым советником Маасом, и настроение у школьников было самое каникулярное. Старый учебный год провожали лихо — грубыми выходками и развязными шутками. Престарелому Хессингеру, при всей его незлобивости, нелегко дался этот урок, он был беззащитен, и над ним издевались все.

— Никуда это не годится, — заявил Хольт на перемене. — С человеком так не обращаются, по-моему, это подлость!

— Ты прав! — сказал Гомулка серьезно.

— А зачем он все терпит? — взвился Феттер.

— Заткнись, ты! — гаркнул на него Вольцов.

Но тут случилось нечто небывалое: белобрысый толстяк Феттер, над тучным сложением которого все смеялись, вдруг взбунтовался против Вольцова.

— У тебя что, в заднице свербит? На второй год сесть не терпится?

Все так и ахнули. Но Вольцов не удостоил даже рассердиться.

— Дурак дураком и останется, — сказал он. И с усмешкой: — Маас прав, когда считает, что умом ты в мать, потому что жир у тебя явно от папаши!

Земцкий, стоявший у Феттера за спиной, стал потихоньку его накручивать:

— Этого ты ему спускать не должен!

Феттеру вся кровь бросилась в голову:

— Это… это… такое оскорбление… Сегодня же, в шесть у Скалы Ворона!

Вольцов удивился:

— Ты вздумал со мной драться?

— Ты оскорбил мой род! — кипятился Феттер. — Условия диктую я. К тебе явится Фриц, он мой секундант. — Земцкий усердно закивал.

— Я за судью! — протиснулся вперед Гомулка. Все стали уговаривать Феттера:

— Ты что, очумел? Да от тебя мокрое место останется.

Феттер чуть не плакал:

— А как же мой род?.. Он оскорбил честь моего рода!..

Из коридора послышался свист караульного.

В класс вошел Маас с аттестатами под мышкой, косо поглядывая поверх очков. Даже Вольцов был переведен в следующий класс, его выручили отличные отметки по гимнастике и истории, остальные оценки были у него самые плачевные. На улице он сказал Хольту, жмурясь от солнца:

— Прибыли вещи отца — все, что осталось. Пошли ко мне, распакуем.

Был удушливо жаркий день. Хольт и Вольцов в одних трусах стояли в кухне и набивали рот чем попало. Здесь уже давно не мыли посуды, раковины были завалены грудами грязных тарелок и кастрюль. На столе среди пакетов и остатков еды стояли бутылки красного вина, пустые и нераспечатанные. Вольцов, прихватив с собой молоток и стамеску и зажав под мышкой бутылку красного, повел Вернера в холл. Здесь на ковре стояли три больших ящика и два чемодана. Вольцов раздвинул тяжелые занавеси; в комнату ворвался яркий солнечный свет, заплясали тысячи пылинок.

— Выпей для начала глоток ротшпона.

Вино понравилось Хольту. Он тянул его из бутылки жадными глотками. Вольцов побросал в горящий камин доски от ящиков и принялся разбирать мундиры и брюки. Плевал он на плохие отметки, подумал Хольт. Собственный его аттестат еще терпим, но в характеристике Маас пришил ему «моральную незрелость и болезненное самолюбие». Ну да в зенитной части никто на это не посмотрит, рассудил Хольт.

— Видал? — воскликнул Вольцов. — Что ты на это скажешь? — Он вытащил из ножен офицерский кортик с рукояткой слоновой кости. — Конфетка, верно? Ну и воняет же из камина!

Хольт бросился открывать окно. Второй ящик был набит шкатулками, футлярами и дорожными сумками. В большом портфеле лежали бумаги, толстые пачки топографических карт, клеенчатые тетради, исписанные небрежным беглым почерком, ларчик с орденами, знаками отличия и всякой мелочью.

— Единственный наследник — я, — сказал Вольцов. — Если старуха не урезонится, отдам ее под опеку. Да погляди, какие чудеса! — воскликнул он. То были две — вернее, три — пистолетные кобуры. Вольцов открыл первую и вынул большой пистолет.

— Ч-черт! — захлебнулся Хольт от восторга. — Никак это «восьмерка»!

— Si vis pacem, para bellum[4] , — сказал Вольцов. — Отсюда и название — парабеллум. — Он вытащил магазинную коробку и оттянул затвор, оттуда выпал патрон и покатился по полу. А это — «вальтер», калибра 7,65, с ним я еще не знаком. — Третью кобуру Вольцов пододвинул Хольту, и тот вынул из нее маленький автоматический пистолет.

Он обхватил рукоятку и отвел назад затвор; оттуда вывалился блестящий патрон. Затвор, легонько звякнув, скользнул на место. А сейчас только согнуть палец и… я повелеваю жизнью и смертью!

— Бельгийский браунинг, — объявил Хольт, — калибра 6,35. По сравнению с этими пушками — игрушечка. Но хорош!

— Если нравится, — сказал Вольцов, — возьми его себе. — Он побежал наверх за чучелом куропатки и поставил его на каминную полку, на фоне блестящих клинкерных плиток.

Звонок. У порога стояли Гомулка и Земцкий. Хольт повел их к Вольцову. Вольцов сунул в рукоятку «вальтера» магазинную коробку. «Входите!» Он поднял пистолет и нажал курок. Выстрел грохнул с силою взрыва ручной гранаты. Пуля отскочила от каминной полки и рикошетом ударила в большую вазу, стоявшую в каком-нибудь метре от Гомулки. Сразу в нос ударил едкий запах пороха. Осколки вазы разлетелись над самой головой у Гомулки, но тот и бровью не повел.

— Мой тирольский штуцер разнес бы ваш клинкер вдребезги, — заметил он.

Вольцов поставил пистолет на предохранитель и положил его на курительный столик. — Ну, брат, и нервы у тебя, как я посмотрю! — сказал он. — Да и вообще неплохая закалка.

— Опупели вы тут! — пискнул Земцкий. — Садите из пистолетов почем зря, с вами без глаз останешься.

Вольцов принес бутылку красного вина.

— Раз уж вы здесь, будьте гостями! — Бутылка пошла по рукам.

— Ты перед всем классом нанес оскорбление Феттеру, — начал Земцкий. — Он говорит, что родителей он себе не выбирал, к тому же они его бьют смертным боем. Но родовая честь ему дороже всего на свете. Видали? Я сказал ему, что, если он не будет с тобой драться, все сочтут его трусом.

— Пусть не валяет дурака! — сказал Хольт.

— Бокс ему не с руки, так он, знаешь, что выдумал: вы будете драться на ножах!

Вольцов рассмеялся.

— Это не его идея! Он стащил ее у Карла Мая.

— Битье, видишь ли, ему осточертело. Отец его только вчера плеткой исполосовал. Он хочет твоей кровью омыть честь своего рода.

Гомулка улыбнулся.

— Что ж, Гильберт принимает вызов, — сказал Хольт. — Мы согласны на встречу в шесть часов у Скалы Ворона. Скажи только Феттеру, что у Гильберта это вырвалось невзначай, под горячую руку. По-моему, такого извинения достаточно. Поножовщина — это уж слишком!

— Нет, нет! — запротестовал Вольцов, — Он еще скажет, что я испугался!

— Над Феттером издеваются все, кому не лень, — рассудительно заметил Гомулка. — Он и озверел. Дома он козел отпущения. Вы понятия не имеете, что там творится. Я знаю наверняка — он ваших объяснений не примет.

— Не примет — не надо, — равнодушно сказал Вольцов. — А теперь проваливайте. Мне не до вас.

Друзья разгрузили последний ящик. Вся комната была завалена военным снаряжением. Один чемодан оказался набит патронами различных калибров, а под конец Вольцов обнаружил сигары — чуть ли не двадцать пять ящиков ароматных сигар. Нашелся и отцовский бумажник; в нем было триста марок с небольшим.

Вольцов опять поиграл «вальтером» и о чем-то задумался, склонив голову набок.

— Я тут обмозговал эту историю с Мейснером. Ведь это ему я обязан тем, что должен вытягиваться в струнку перед каждым шарфюрером. Он давно заслужил хорошую взбучку. Я согласен тебе помочь, но с этим надо спешить — ровно через неделю его забреют. Я встретил штаммфюрера Вурма, они с Бартом возглавляют нашу команду по сбору урожая. Напляшемся мы с ними! Так вот Мейснеру на той неделе являться.

— Когда мы вернемся, будет слишком поздно, — озабоченно сказал Хольт, — ищи тогда ветра в поле!

— Уж не собираешься ли ты все три недели торчать в деревне?

— А ты?

— Я смотаюсь!

— Куда? — спросил Хольт.

— В этом вся заковыка! Во всяком случае, здесь меня не будет до самого призыва.

Хольт задумался.

— Далеко ты не уйдешь. Теперь не то, что когда-то. — Но тут перед ним предстали одинокие горы, дикий безлюдный ландшафт, неоглядные леса… Пещера! — Я знаю одно местечко, — продолжал он внезапно охрипшим голосом. — Настоящий тайник! — И он рассказал Гильберту свое недавнее приключение.

— Пошли наверх, — предложил Вольцов. Он раскопал у себя топографические карты окрестностей. — Во всяком случае, это не Фострауэр, Фострауэр я знаю как свои пять пальцев… Ну-ка, покажи, как ты шел!

Хольт стал рассматривать карту.

— Вот я где проходил… через эти две деревни… Потом взял на север, обогнул какую-то нескончаемую гору, а потом двинул на западо-северо-запад и опять на север…

— Ты зашел куда дальше, чем думаешь. Фострауэр совсем в другом направлении. Видно, ты обошел гору Широкую и забрел еще дальше… В тех местах до черта каменоломен… Вот, очевидно, ты где побывал, в окрестностях Каленберга… подальше Брухшпице… Это не меньше тридцати километров отсюда…

— На обратном пути я поднажал, а все же топал часов семь…

Вольцов сидел на кровати и дымил сигарой.

— Несколько лет назад я побывал в тех краях… Там и правда ни души не встретишь. Кругом ни деревушки, одни леса. Говорят, в незапамятные времена там были рудники. Если бы кто-нибудь здесь знал о пещере, я был бы в курсе так или иначе. — Он задумчиво заходил по комнате. — Сейчас у нас июль. Август, сентябрь… Нам до черта всякой всячины придется тащить с собой!

Хольт стоял у окна. Сердце у него екнуло. Но он представил себе леса, облака, горы… ночные биваки у костра, звездный небосвод… Свобода, независимость… большое увлекательное приключение!