Приключения Вернера Хольта

— Это Мюнстер, — пояснил Цише. — Там стоят батареи войсковой зенитной артиллерии, а также 128— и 150-миллиметровые железнодорожные установки.

Без четверти одиннадцать был объявлен отбой. В городах сирены возвестили окончание воздушной тревоги.

Хольт поверх бруствера глядел в ночь. Над командирским пунктом разлилось бледное сияние. Мимо орудия призрачной тенью промелькнул силуэт капитана. Прожекторы обшаривали небо, зажигая в облаках пожар.

— Самолеты противника бомбят район Ганновер-Брауншвейг, — доложил Цише.

— Пошел вон, ротозей! — ругался Вольцов. — Рутшер, будешь работать седьмым номером: проклятый дружинник спит на ходу!

Хольт взглянул на свои часы. Циферблат слабо отсвечивал в темноте. Скоро полночь. В постель бы! — мелькнула мысль, но тут Цише выкрикнул: «Антон понял! Тревога!» — Хольт лишний раз проверил исправность крохотной лампочки, освещающей его угломерный круг. Сирены снова завыли, возвещая воздушную тревогу.

— Основное направление — три! — скомандовал Цише.

— Вольцов, рукавица у вас? — спросил Шмидлинг.

— Самолеты противника, не выполнив своей задачи в Центральной Германии, повернули назад и подходят с востока к району Кельн-Эссен, — объявил Цише. Он прикрикнул на дружинников: — Веселей подносить снаряды! Потише там! Принимаю обстановку!

Цише напряженно слушал. Кругом стояла темная ночь, тишину нарушало только стрекотание мотора: работала станция питания радиолокатора. «Антон понял»… Скоростные самолеты идут к Дортмунду, за ними следуют бомбардировщики.

— Скоростные самолеты, — пустился в объяснения Шмидлинг, — это «лайтнинги» и «москито», мы еще зовем их «следопыты», они летят впереди и засекают цель «рождественскими елками».

В это мгновение небо на западе занялось багровым пожаром. Пламя взвилось до самых облаков. — На сталелитейном выпускают плавку! — выкрикнул Цише. Ничего себе, подумал Хольт, выпускают плавку, когда бомбардировщики на подходе!

Вольцов между тем выговаривал Рутшеру:

— Смотри у меня, если я не найду в раструбе снаряда! Цише, следи, чтобы подавали бесперебойно!

— Скоростные самолеты миновали Дортмунд! — объявил Цише. — Бомбардировщики идут на запасные цели!

— Дортмундские батареи, — объяснил им Шмидлинг, — не стреляют по «следопытам». Это Кутшера стреляет во что ни попадя… Глядите, — продолжал он, — они так и не отбомбились и летят со своим дерьмом прямехонько на нас.

Цише между тем объявил:

— Командир батареи жертвует две бутылки водки расчету, который будет стрелять бесперебойно!

— Вольцов! — заволновался Шмидлинг. — Дали бы лучше рукавицу мне.

В наушниках у Хольта что-то защелкало и затрещало.

— Самолет — три! — заорал Цише. — Стрелять по данным радиолокатора.

Чей-то голос в наушниках Хольта отчетливо и спокойно произнес: «Пятнадцать ноль-ноль, пятнадцать ноль-ноль, пятнадцать…»

Небольшой поворот маховичка — и Хольт доложил: «Угол горизонтальной наводки установлен». Он еще услышал выкрик Цише: «Антон к бою готов!», а затем: «Беглый…» и «Огонь!» Грянул выстрел, темную ночь прорезала яркая вспышка огня. Хольта сперва подбросило вверх, а потом с такой же силой швырнуло вниз на сиденье…

— Огонь! — Раздался выстрел, и в наушниках опять зазвучал ясный, отчетливый голос: «Угол наводки пятнадцать — десять!»

— Перемена курса! — выкрикнул Цише. Хольт повернул орудие на сто восемьдесят градусов.

— Угол наводки сорок семьдесят…

— По удаляющейся цели… Беглый… Огонь! — Снова загремел «Антон», а за ним прокатился рев остальных пяти орудий.

Наступила мертвая тишина. Грохот других батарей не шел в счет по сравнению с грохочущим адом их собственных залпов.

— Перерыв огня!

— Что за дичь — стрелять по «москитам»! Разве за ними угонишься? — ворчал Цише.

Вольцов выходил из себя.

— Да подноси же быстрей снаряды, или я тебе так наподдам, забудешь как садиться!

— Молчать! — крикнул Цише. — Вот оно!

Хольт оцепенел.

На западе ночь дрожала от вспышек тяжелого зенитного огня. Темнота отступила. Гряда туч на западном небосклоне отливала серебром. Яркий свет залил все вокруг… Это было захватывающее зрелище, от него спирало дыхание, и в душу закрадывался безумный страх…

— Осветительные ракеты! Ну, теперь пошло!

Голос Феттера из-за установщика взрывателя жалобно воззвал:

— Вернер, Гильберт, о боже!

— Иисус-Мария, апостолы и все святые, смилуйтесь над бедными людьми! — охнул Шмидлинг.

— Это в Обергаузене! — крикнул Цише.

Обергаузен всего в пятнадцати километрах… — с внезапной отчетливостью вспомнил Хольт.

В этом причудливом освещении, как всегда без фуражки и в автомобильном плаще, перед ними внезапно вынырнул капитан. Он ткнул Вольцова кулаком под ребро, и на лице Вольцова гримасой расползлась ухмылка.

— Сейчас начнется! — пролаял капитан. — Шмидлинг, приготовьтесь заменить Вольцова, если он скиснет! — Сказав это, он исчез.

— Ну, Вольцов, кажись, дело в шляпе! Две бутылки наши! — крикнул Шмидлинг.

Грохот зениток на западе неожиданно оборвался. Теперь заговорили пушки где-то поблизости, на востоке.

Это стреляет Бохум! Бомбардировщики уже здесь! Все небо содрогалось от гудения моторов. «Самолет — три! Стрелять по данным радиолокатора! Прямое приближение!» И снова успокаивающий ясный голос в наушниках Хольта:

— Угол наводки — шестнадцать восемьдесят!

Хольт доложил. Теперь отозвался и голос Гомулки. Хольт вспомнил, что давно его не слышал. И снова: — Беглый!.. Хольт ждал уже команды: «Огонь!» — и заранее открыл рот, но вместо этого голос в наушниках сказал с сожалением: «На экране индикатора помехи! Импульс цели утерян! Значит, пошабашим!»

— Радиолокатор вышел из строя! — заорал Цише. — Неподвижный заградительный огонь! Угол вертикальной наводки — шестнадцать восемьдесят, высота пятьдесят пять, взрыватель двести десять.

— Есть! — послышалось отовсюду, а потом уже совсем незнакомый голос Цише:

— Заградительный …огонь!

В глаза ударила ослепительная молния, громовые раскаты, казалось, никогда не замолкнут, а между отдельными выстрелами слышался натужный рев Вольцова: — Гони боеприпасы!

— Заградительный… стоп! По горизонтали сорок восемь шестьдесят!

Хольт снова рванул орудие на сто восемьдесят градусов.

— Заградительный…

В наушниках послышался треск: — А теперь продолжаем: угол горизонтальной наводки сорок восемь — двадцать!

— Данные приняты — угол горизонтальной наводки установлен!

Неужели это мой голос? Стрелять по данным радиолокатора…

«Огонь!»… Рот открыт до отказа, и снова оглушающие выстрелы, прошитые рявканием Вольцова: — Гони боеприпасы!

Сколько это могло продолжаться? Перенос огня, перемена цели на курсовом параметре и вперемежку заградительный огонь, когда сверху дождем сыплются ленты фольги, и радиолокатор снова и снова выходит из строя… Часы, годы, вечность? Но вот воцарилась мертвая тишина. На западной стороне неба, где недавно переливалось сказочно волшебное сияние ракет, только багрово-красные языки пожаров взвивались к покрытому тучами небу.

— Кончилось! — сказал кто-то. И уже совсем безголосый Цише:

— А Обергаузен… так все и горит!

С командирского пункта в ночной темноте донесся возглас: «Отбой!» Хольт, пошатываясь, встал со своего сиденья. Он пошел, спотыкаясь о валяющиеся кругом стреляные гильзы. Он почти оглох. Наконец-то можно было сорвать с головы опротивевшие наушники и вытащить из ушей звукоглушители. Лицо у него было мокрое. Плакал я, что ли? Чудовищный, все разгорающийся на западе пожар освещал орудийный окоп. Хольт уставился на это отдаленное море огня. Там люди, спи погибают в огне, подумал он. Но с этой мыслью у него ничего не связалось… Лицо Гомулки изменилось и словно постарело.

— Расход боеприпасов! — потребовал Цише.

— В такую темень считать стреляные гильзы! — запротестовал Вольцов.

— Сосчитайте пустые корзины в блиндажах! — нетерпеливо приказал Цише.

Шмидлинг преспокойно курил, прикорнув на станине лафета, и, казалось, ни о чем не тревожился.

— Мне повезло, — сказал он Хольту. — С таким расчетом не пропадешь!

— Ну как расход боеприпасов? — торопил Цише.

— Лодыря гоняют ваши дружинники! — ворчал Вольцов. Наконец поступило донесение: «Тридцать четыре пустых корзины!» Это означало: сто два выстрела.

Цише последний раз доложил .обстановку: «Самолеты противника уходят через Голландию. Отбой!»

Курсантам можно было наконец ложиться спать, тогда как дружинникам предстояло еще перетащить к орудиям корзины с боеприпасами, а также исправить повреждения в орудийных окопах и бараках, причиненные при стрельбе.

Хольт с Гомулкой возвращались освещенной заревом пожара ночью.

— Скажи по-честному, Зепп… ты боялся?

Гомулка не сразу ответил:

— Да, боялся.

— Ну что ж, в этом нет ничего позорного, — сказал Хольт. — Важно преодолеть страх!

— Слушать всем! Такого неслыханного безобразия, как этой ночью на «Фриде», вполне достаточно, чтобы весь расчет предать военному суду! — Кутшера стоял перед построившейся батареей, как всегда руки в карманы. — Махт, какого черта вы называетесь орудийным мастером, когда клистир у вас, постреляв самую малость, рассыпается на части! — Он и всегда-то рычал, но теперь голос его казался чудовищным трубным гласом. — Если не приведете орудие в порядок, я весь расчет упеку в тюрьму! — Собака, привстав на задние лапы, угрожающе заворчала. Кутшера пнул ее сапогом. — Цыц, приятель, и чтобы я ни звука не слышал!.. Другие орудия стреляли исправно. «Антон» ни минуты не зевал, там, видно, собрался сердитый народ! — В рядах старших раздался ропот. — А уж Вольцов у них отчаянный малый! — продолжал греметь Кутшера. И, обращаясь к Готтескнехту: — Предоставьте ему лишний день отпуска. — Несколько минут он стоял в нерешительности, словно собираясь что-то добавить. «А, ерунда!» — махнул рукой, повернулся и исчез в поглотившем его утреннем тумане.

На подъездной дороге дожидались грузовики с боеприпасами. До самого обеда молодежь перетаскивала корзины со снарядами в блиндажи второй очереди. Зато от обеда до ужина все спали мертвым сном.

Днем и ночью собирались они по тревоге у орудия. И к этому — на долгое, долгое время — свелась вся их жизнь.

5

Ноябрьские ночи уже дышали первыми морозами. По утрам над позицией висел густой туман и не рассеивался до полудня. Бомбардировщики ежедневно бороздили небо. Постепенно воздушные тревоги, ночные дежурства у орудий и стрельба стали для двадцати восьми курсантов каждодневной рутиной. В полдень пятого ноября Эссен, Гельзенкирхен и Мюнстер подверглись тяжелой бомбежке; бомбы, предназначенные для окрестных промышленных объектов, падали уже совсем близко.

Как-то неделю спустя Хольт лежал на своей койке. Вольцов углубился в какое-то военное руководство, остальные играли в скат. Цише вслух читал газету:

— «В Германии разве только считанные преступники ждут для себя какой-то выгоды от победы союзников, но мы этим предателям потачки не дадим!..» Что такое? — отозвался он на вопрос Гомулки. — Да ты спишь, что ли? Это речь фюрера от девятого ноября. По поводу воздушной войны!.. — Он продолжал читать: — «Этим господам вольно не верить, но час расплаты уже не за горами!.. — Солдаты повскакали с мест и, приветственно подняв руки, вновь и вновь восклицали со слезами на глазах „хайль“ и снова „хайль“ нашему возлюбленному фюреру…»

— Почитай-ка лучше сводку, — невозмутимо сказал Гомулка. — Там насчет потери Киева — тоже нельзя слушать без слез…

Цише метнул на него сердитый взгляд и продолжал читать своим сиповатым, срывающимся на визг голосом:

— «Солнечный свет каждому мил, но лишь когда гремит гром и ревет буря, проявляют себя стойкие характеры и познаются трусы и маловеры…»

Хольт так устал, что до него доходили только обрывки фраз: «…уверенность в конечной победе… не терять мужества при неудаче… выйдем отсюда с фанатической убежденностью… с фанатической верой… что победа нам обеспечена!»

Но тут раздался сигнал тревоги. Феттер с проклятиями бросился открывать окна.

К вечеру, как обычно, к ним в барак «Дора» заглянул Земцкий. Его очень скоро произвели в младшие писари при командном пункте, и поскольку он ночью обслуживал телефонные линии, соединяющие все батареи подгруппы, то был хорошо осведомлен о местных событиях.

— Только что передавали из подгруппы, — сообщил он: — «Хэндли-Пэйдж-Галифакс», которого подбили во вторник ночью, присужден истребителям.

— Как истребителям? — возмутился Феттер. — Вот подлость!

За последнее время в окрестности были подбиты три четырехмоторных бомбардировщика. И каждый раз между батареями возникали жестокие споры, причем Кутшера не отстаивал прав своей батареи.

— А это потому, что наш командир, майор Белинг, они нашего капитана терпеть не могут, — комментировал Шмидлинг. Нескончаемые споры между батареями приводили, как правило, к тому, что стоявшие по соседству соединения истребителей предъявляли свои претензии и сбитые самолеты относили на их счет.

На этот раз заволновался и Вольцов. Он, как и все, мечтал о значке зенитчика, которым награждались батареи за шесть сбитых самолетов.

— Черт знает, что такое! — пищал Земцкий. Он откашлялся и продолжал, стараясь говорить басом, — Готтескнехт как-то поставил ему «плохо» за «неподобающий военному жидкий голосок»: — Я во вторник нес службу воздушного наблюдения. Истребители уже с час как убрались, когда упал «Галифакс».

— Сволота! — не утерпел Вольцов. Он разделся и лег в постель. Утренний подъем полагался по расписанию в половине седьмого, но им разрешалось спать и дольше — в зависимости от продолжительности ночной тревоги. Обычно дежурный старший курсант, помогавший унтер-офицеру, будил их в половине восьмого. В восемь начинались уроки по школьной программе. До этого времени надо было убрать постель и навести порядок в помещении, иначе их ожидала проборка дежурного.

Школьные занятия были чистейшей проформой. Почти ежедневно их прерывала тревога. Пять раз в неделю являлись на батарею учителя одной из гельзенкирхенских гимназий, и каждый день в течение трех часов преподавался какой-нибудь другой предмет. Вторник считался «школьным днем»: все курсанты отправлялись в Гельзенкирхен на уроки химии и физики. В эти дни батарея была небоеспособна.

Уроки в бараках отбывали через силу, и все три часа прилежные ученики только и ждали боевой тревоги.

Свой первый «школьный день» Хольт и его одноклассники честно провели в гельзенкирхенской гимназии, но лишь по незнанию порядков. Старшие курсанты тоже ездили в город, но школу посещало всего несколько человек. Проведав об этом, и класс Хольта стал смотреть на вторник как на выходной день. С девяти до часу молодежь просиживала в кафе, потягивала лимонад и заводила знакомства с девушками, ученицами окрестных женских гимназий. Кутшера завел для школьных дней список посещаемости и время от времени его просматривал, но Бранцнер, аккуратно посещавший уроки, находил для Хольта и его приятелей сотню отговорок вроде «заболел» или «не мог отлучиться от орудия».

В особенном фаворе были нелепые отговорки вроде: «Хольту на сегодня велено постирать чехол для ствола» или: «Гомулка и Хольт отсутствовали по случаю слишком высокой суммы метеорологических и баллистических поправок».

Молодежь облюбовала в Гельзенкирхене небольшое кафе под вывеской «Италия» на Ротхаузенском шоссе, по дороге в Эссен. Кругом были сплошные развалины. Маленькое кафе случайно уцелело от бомбежек. К радости Вольцова, здесь имелся даже бильярд. Вскоре у них завязались знакомства с местными школьницами. Среди семнадцатилетних девушек — остальные возрасты были эвакуированы — признаком хорошего тона считалось водить дружбу с курсантами. Даже Феттер нашел себе пару и с примерным терпением сносил сыпавшиеся на него нескромные шутки — его избранница была худа, как жердь. Да и Вольцов как-то познакомился с некой пышной блондинкой и вечером довел до сведения всего барака, что на завтра у него назначено свидание, от которого он ждет многого… Однако он рано торжествовал. Как вскоре сам же он сообщил Хольту. отношения у них с блондинкой порваны окончательно и бесповоротно. Он только хотел заглянуть ей за вырез блузки, а она подняла из-за этого целый тарарам. Подумаешь, герцогиня! И он обратился за утешением к своим стратегическим руководствам. В следующий вторник он даже отправился в школу и только подвел Бранцнера, который пометил его отсутствующим по особо важной причине: Вольцову якобы «поручили наблюдать за откатом ствола».

Доктор Кляге, преподаватель математики из Эссена, серьезный, добросовестный человек лет тридцати пяти, всячески старался приохотить учеников к своему предмету, невзирая на неблагоприятные обстоятельства. Тактичным обращением, одновременно внушительным и изысканно вежливым, он сумел завоевать уважение класса и заставил его с собой считаться; единственный из учителей, он не относился к своему еженедельному уроку на батарее как к пустой формальности. Хольт втайне удивлялся, как у Кляге хватает терпения возиться с отстающими и строптивыми учениками, вроде Вольцова и Феттера. В программе этого года была тригонометрия, и доктор Кляге умудрился заинтересовать этим предметом даже Хольта, давно уже не знавшего подобных увлечений.

У одного лишь Вольцова не находилось ничего, кроме оскорбительной брани для этого преждевременно поседевшего человека, страдающего каким-то серьезным недугом, о характере которого ученики могли только догадываться. Говорили, что у него камни в почках. Случалось, на уроках он сидел осунувшийся и бледный, с выражением страдания на лице, и со лба у него катились блестящие капельки пота.

— Пустая комедия, чистейшая симуляция! — говорил в таких случаях Вольцов. — Просто малый увиливает от фронта!

Он с первого дня возненавидел Кляге, так как сразу же с ним поругался. Вольцову надо было выйти к доске и решать задачу, а он сидел с таким видом, словно все это его не касается. Доктор Кляге, еще незнакомый с замашками своего ученика, стоял над самой его партой и настойчиво повторял:

— Пожалуйста, Вольцов, прошу вас…

— Отвяжитесь! — выкрикнул Вольцов и так стремительно вскочил со своего сиденья, что учитель испуганно отпрянул, инстинктивно приготовившись защищаться; при этом он невольно толкнул Вольцова в грудь.

— Вы что же, бить меня собираетесь? — заорал Вольцов. — Попробуйте только тронуть!

Хольт, сидевший сзади, схватил его за ремень:

— Брось, Гильберт, опомнись!

— Это что еще за мода — драться! — крикнул и Феттер из своего угла.

Вольцов, немного отрезвленный вмешательством Хольта, выбежал из барака со словами:

— Меня, лучшего заряжающего на всей батарее, вздумал бить какой-то учителишка!

Доктор Кляге пожаловался капитану. Но Кутшера отделывался в таких случаях своей любимой поговоркой: «Стрелять — важнее, чем зубрить латынь!» На сей раз он, правда, допросил для проформы свидетеля, но выбрал для этой роли не кого иного, как Феттера. На вечерней поверке он обратился к батарее со следующей речью:

— Слушать всем! Вольцов подрался с учителем — неслыханное безобразие! Я допросил одного свидетеля, тот все описывает по-своему и явно врет! Доктор Кляге описывает по-своему и тоже врет! Но когда обе стороны врут, правды не доищешься. Я вмешиваться не стану! — Сказав это, он посвистал собаку и удалился к себе.

Вольцов торжествовал:

— Наш шеф раскусил этого симулянта!

В начале декабря доктор Кляге явился на батарею в составе дружины ПВО. Была холодная ясная ночь, в небе высыпали звезды. Цише уволился на ночь, Рутшер лежал на медпункте с ангиной. Так как многие курсанты заболели, укомплектовано было только пять орудий. И вот к орудию «Антон» пожаловал доктор Кляге и учтиво поклонился: «Добрый вечер!» Все остолбенели. На Кляге лица не было — по-видимому, его опять схватили колики.

Вольцов быстро оправился от замешательства и, сняв рукавицу заряжающего, многозначительно протянул:

— Что ж, приступим! — Повернувшись к Шмидлингу, он сказал: — Сегодня я сильно зашиб себе локоть! — На этот раз он взял на себя обязанности командира орудия.

Батарея дала несколько залпов по эскадрилье скоростных бомбардировщиков. Во время перерыва огня Феттер шепнул Вольцову: «Кляге филонит: залез в блиндаж и там отсиживается».

— Превосходно! — обрадовался Вольцов. И сразу же крикнул: — А где у нас дружинник Кляге?

Кляге вышел из блиндажа, держась за живот.

— Вы, оказывается, прятались! Ну-ка, убрать стреляные гильзы!

— Вольцов, — сказал учитель, — я…

— Слушаться! — заорал на него Феттер. — Перед вами командир орудия!

— Десять раз вокруг орудия! — взревел Вольцов. — Шагом марш! — Хольт не успел вмешаться, как Кляге пробормотал что-то невразумительное и бросился на командирский пункт.

Но Кутшера не внял страдальцу. Капитан только что сам получил нагоняй от майора — какого дьявола его сто седьмая позволяет себе стрелять во время перерыва огня! «Противника — черт бы вас побрал! — атакуют наши истребители!» Кутшера пришел в дурное настроение, и тут под горячую руку ему подвернулся учитель:

— Да вы с ума сошли! — налетел он на него. — Невыполнение приказа… Неслыханное безобразие! Жаловаться будете завтра… по инстанции!

На радиолокаторе засекли приближение самолетов противника.

— Земцкий, — заорал Кутшера, — свяжитесь с подгруппой, доложите, что мы ничего не поняли! Готтескнехт, а теперь валяйте — огонь!

Вернувшись в орудийный окоп, Кляге сослепу оказался под стволом в момент первого выстрела. Несчастного ударило взрывной волной и отбросило в угол.

— Опять он прячется! — возмутился Вольцов. В опьянении властью он снова погнал бедного математика вокруг орудия. Хольт и Гомулка подносили патроны. Когда они увидели, что происходит, вмешаться, было уже поздно.

На следующий день доктор Кляге отправился к начальству с жалобой и добился перевода на другую батарею.

На Хольта этот случай произвел тяжелое впечатление, ему вспомнился Петер Визе…

— В сущности нашим учителям полагалось бы показывать нам пример, — заметил он как-то Гомулке.

Гомулка промолчал. А потом буркнул:

— Ну, знаешь, этот Вольцов… — Но тут же осекся и решительно стиснул губы.

Отношения Вольцова со старшими курсантами тем временем оставались напряженными. Впрочем, дело пока ограничивалось угрозами, и Вольцов посмеивался: «Они никак не решатся!»

Но тут произошло новое столкновение. Раз в году каждый курсант имел право на двухнедельный, так называемый большой отпуск. Кроме того, регулярно давались увольнения на день, а также на ночь — для тех, у кого поблизости жили родные. В дневной отпуск уходили с двух часов пополудни, в ночной — с шести вечера до семи утра. Новичкам полагалось увольнение с вечера или с полудня до двенадцати ночи.

Из-за увольнительных вечно спорили. Списки вел некий Вильде, из числа гамбуржцев, близкий нриятель Гюнше. Хольт вскоре обнаружил, что гамбуржцы выдают увольнительные главным образом себе. Вольцов решил навести порядок. Как-то, когда Цише освободился на ночь, в бараке держали совет. Феттер сказал:

— Насчет увольнительных поменьше трепитесь. Скоро сами станем старшими и тоже попользуемся!

Но Гомулка смотрел иначе.

— Если мне придется ведать списками, у меня не будет плутней! — сказал он.

И Хольт поддержал его. Решено было вывести Вильде на чистую воду. Три недели вели они учет, накапливая обвинительный материал. За это время Гюнше трижды получал увольнение, Хольт — раз, Пингель Отто — четыре раза, Кирш — два раза. Как-то вечером все курсанты расчета «Антон» написали жалобы. Коллективные претензии считались бунтом, запрещалось даже собирать индивидуальные жалобы и подавать их вместе. Поэтому каждый писал от себя, а потом они в течение полутора часов являлись в канцелярию и подавали заявления остолбеневшему дежурному. Текст заявлений почти совпадал, доказательства совпадали полностью. Жалобы поступили по инстанции к Готтескнехту, и этим же вечером он зашел к ним в барак. Сперва он для виду устроил проверку шкафчиков, перевернул все вверх дном и наложил на Вольцова и Феттера взыскание «за недозволенный смех при проверке личных шкафов» — двадцать пять приседаний. После чего поставил всем отлично «за догадливость».

Капитан не торопился с ответом. «Боится огорчить своих любимчиков», — комментировал его молчание Вольцов. Только на третий день на утренней поверке Кутшера объявил:

— Старший курсант Вильде, выйти из строя! Эти прощелыги из расчета «Антон», эти бандиты жалуются, что вы неправильно ведете увольнительные списки. Я это дело расследовал. Правильно они жалуются. — И Готтескнехту: — Оставить Вильде на две недели без увольнения! Болван! — прорычал он, снова обращаясь к оторопевшему Вильде. — Уж если вы плутуете, делайте это так, чтобы я ничего не знал!

Цише в тот вечер побывал у гамбуржцев и по возвращении довел до общего сведения: «Ну и заварили вы кашу! Они там рвут и мечут!» Хольт, Вольцов и Гомулка, проходя через огневую, старались теперь держаться вместе.

Хольт эту субботу был выходной. Он отправился на трамвае в Эссен. Хорошо бы встретить знакомую девушку, мечтал он, бесцельно бродя по Кайзерштрассе, повесив на руку каску. Встречные пешеходы все куда-то торопились. Это из-за вечных воздушных тревог, думал Хольт. Он постарался не заметить двух-трех попавшихся ему руководителей гитлерюгенда, но зато лихо откозырял майору танковых войск с золотым Германским крестом на груди. Постоял перед кинотеатром. Афиша возвещала «Великого короля» в постановке Вейта Гарлана с Густавом Фрелихом и Кристиной Зедербаум в главных ролях. Обычная дребедень, подумал Хольт.

Мимо него прошел юноша в форме курсанта, ведя под руку изящную девушку. Да это же Цише! — удивился Хольт. Прибавив шагу, он обогнал парочку и поклонился.

Но тут он увидел, что не с молоденькой девушкой прогуливается одутловатый блондин Цише, заботливо поддерживая ее под руку, а с черноволосой дамой лет двадцати пяти. Она повернула к Хольту узкое девичье лицо и вопросительно глянула на него темными глазами, прежде чем кивком ответить на его поклон. Цише и его дама стояли посреди тротуара, людской поток обтекал их с обеих сторон. Цише откашлялся и представил Хольта:

— Мой сослуживец Вернер Хольт. Моя мать!

— Я была бы тебе крайне обязана, — недовольно отозвалась молодая женщина, говорившая с заметным южнонемецким акцентом, — если бы ты хоть намекнул, что я тебе не родная мать, а мачеха. А то вы еще вообразите, — обратилась она к Хольту, — что это парнокопытное, — и она толкнула Цише локтем, — мой родной сын!

Цише принужденно рассмеялся.

— Допустим, мачеха! — сказал он.

Только теперь, отставив локоток, она подала Хольту руку. Ее взгляд смутил его. В ту единственную секунду, когда он наклонил голову, все смешалось в его сознании: мать Цише — нет, мачеха. Она совсем как девушка, нежная, хрупкая. Он поднял голову. Зачем я так на нее смотрю? Он вконец растерялся.

Они пошли втроем. Но, пройдя несколько шагов, Цише недовольно заметил:

— Ведь мы собирались в кино!

— А я передумала, — заявила она капризно, тоном своенравного ребенка. — Мне расхотелось в кино.

— Тогда незачем было сюда тащиться, сидели бы спокойно дома! — в раздражении выкрикнул Цише.

— Знаешь что, — ответила фрау Цише с готовностью — к ней, видимо, вернулось хорошее настроение. — Пойдем домой! Я приготовлю чай, и мы поболтаем.

— Нет уж, с меня хватит! — Цише резко остановился. — Я пойду в кино, а ты как знаешь. Хайль Гитлер! — Весь побагровев, он сердито повернулся и исчез в толпе.

Хольта неприятно поразила эта сцена. Он не знал, как себя вести. А она шла с ним рядом и непринужденно болтала:

— Мой пасынок доставляет мне одни огорчения! Его матушка была этакая сверхблондинка в арийском духе… и я ему не импонирую! — Она остановилась. — А вы? Тоже бросите меня на улице одну? — Она была много ниже Хольта и смотрела на него своими темными глазами робко и беспомощно.

Ее откровенная игра все больше его смущала.

— Если позволите, я провожу вас, — сказал он неловко. Она улыбнулась. Узкое лицо фрау Цише казалось ему знакомым, словно он давным-давно ее знает и видел много раз.

— Но куда же мы пойдем? — спросил он.

— Ко мне домой! — Он с трудом приноравливался к ее шагу. — Вы ведь за городом стоите? А как проводите свободные дни?

Он сказал, что они бывают в кино, сидят в кафе, играют на бильярде…

— Ну а девушки? — допытывалась она. — Все больше гимназистки?

— Что ж, для некоторых это единственная возможность рассеяться, набраться новых впечатлений. И это вполне понятно.

— Для некоторых? Но не для вас же?

— Нет, не для меня. — сказал он, внутренне поеживаясь. Этот допрос был ему крайне неприятен.

— В шестнадцать лет — на зенитной батарее, какой ужас! Ведь вы же еще дети! — негодовала она. Он напрасно искал ответа, язвительного, меткого… И думал с тоской: зачем я позволяю над собой издеваться?.. Но когда они подошли к подъезду большого многоквартирного дома и она спросила: «Не зайдете ли выпить чашку чаю?» — Хольт мгновенно растаял. «Охотно», — сказал он и последовал за ней.

Он помог ей снять черную меховую шубку; тоненькая, стройная, она в своем коричневом шерстяном платье походила на узкобедрого мальчика. Фрау Цише ввела его в комнату, и он растерянно остановился посреди пестрого ковра, озираясь по сторонам. На столике для кабинетной лампы, вставленный в рамку, стоял портрет пятидесятилетнего мужчины в эсэсовском мундире и форменной фуражке с изображением мертвой головы; его топорные черты и вся его одутловатая физиономия походила на лицо Гюнтера Цише… Отец, конечно! Хольт повернул карточку и на оборотной стороне прочел: «Моей горичо любимой Герти ( „горячо“ в самом деле через „и“, да и почерк, неуклюжий, корявый, показался ему отвратительным) к двадцать шестому дню рождения от ее Эрвина». Дата: Краков, 1942 г. Значит, ей скоро двадцать восемь…

Взволнованный, уставился Хольт на одутловатую зверскую физиономию. Все его существо до краев преисполнилось ненависти к этому человеку в крикливой форме, писавшему с грубыми орфографическими ошибками, что не мешало ему быть мужем неотразимой женщины-девушки…