— Отвались! — проворчал он заплетающимся языком.

— Опомнись, Вольцов! — накинулся на него Барт. — Так отлынивать от своих обязанностей…

— Это кто же из нас отлынивает? — придрался к слову Вольцов. — Твое место не здесь, а в зенитных частях!

Барт покраснел, а Вольцов повернулся на каблуках и зашагал назад к стойке. Гомон возобновился с прежней силой. Кто-то опять забренчал на рояле. Земцкий, уже оправившийся от испуга, наново сдал карты. Вурм опять нагнулся над столом.

— Без разговоров, вон отсюда! — потребовал он.

— Восемнадцать, — объявил Феттер; пот прошиб его от страха; ища поддержки, он все оглядывался на Вольцова.

— Вист! — сказал Гомулка.

Вурм решил зайти с другого конца:

— Это Вольцов вас подначивает, — сказал он. — Не поддавайтесь на его подстрекательства. Если это будет продолжаться, предупреждаю — попадете в тюрьму для несовершеннолетних!

— Двадцать! — объявил Феттер.

— Вист! — отозвался Гомулка.

— Мы немедленно подадим на вас рапорт. Если же вы подчинитесь приказу, я, так и быть, на вас заявлять не стану.

— Двадцать четыре! — объявил Феттер.

— Давно бы так! — сказал Гомулка.

Чувствуя, что девушка на него поглядывает, Хольт отодвинулся вместе со стулом и заявил:

— Никуда мы не уйдем!

Вурм и Барт переглянулись. Хольт невольно втянул голову в плечи… И вдруг почувствовал, как кто-то мягко, но неудержимо тянет его куда-то в сторону.

— Ты в эти дела не путайся! — шепнула ему служанка. Он увидел, что глаза у нее темно-серые, а на губах застыли капельки слюны. Девушка оглянулась на стойку, откуда ее вдруг позвали, и шепнула, приблизив к нему лицо: — После полуночи… по коридору и вверх по лестнице, последняя дверь налево… Подожди меня там… Но только не лезь ты в эту склоку!

Спустя минуту она уже хлопотала за стойкой, а он думал смущенно и растерянно: Не может быть! Тут какая-то ошибка!..

— Пас! — провозгласил Феттер — поддержка Хольта и Вольцова его приободрила.

— Большой шлем! — объявил Гомулка. — Все взятки мои. И первый ход мой.

Вурм оправил поясной ремень.

— Ну, как знаете! Потом наплачетесь. Пошли, Отто!

— Скатертью дорога! — сказал Гомулка, выбрасывая на стол валета. За Вурмом и Бартом захлопнулась дверь.

Пробило полночь. Хольт сказал Гомулке:

— Я пойду вперед.

Он вышел на улицу.

Силуэты надворных построек расплывались в темноте. Где-то далеко залаяла собака. Шум, доносившийся из трактира, звучал здесь, на воле, приглушенно и казался нереальным. Хольт зябко повел плечами.

«Вверх по лестнице, и последняя дверь налево…» Он уже овладел собой. Недаром говорят, что мечты лгут! Жизнь ни капли на них не похожа. Так стоит ли вечно чего-то ждать! Он сделал несколько шагов дальше, в ночь; пьяный гомон куда-то канул, кругом стояла тишина. Из трактира высыпали крестьяне.

Хольт обошел кругом и через ворота проник во двор. В этом длинном коридоре он чувствовал себя как дома, будто с детства был с ним знаком, да и по этой лестнице он поднимался сотни раз… Несколько дверей из грубых досок, точь-в-точь как у них дома на чердаке, где он тайком рылся в старых ящиках, с трепетом ожидая чудесных открытий… Он притворил за собой дверь и огляделся в тесной каморке. Ощупью пробрался мимо кровати и надолго застыл у открытого окна, прислушиваясь к замирающим вдали голосам друзей.

В сущности я всегда был одинок, даже дома у мамы. В сущности я всегда тосковал — о ком-то и о чем-то. Тосковал и — боялся. Приди же! Мгновенье — и ты будешь здесь, полускрытая темнотой.

Она увлекла его от окна и откинула пуховую перинку. Платье ее зашуршало. Он делал все машинально, словно в забытьи, и только когда его нетерпение наткнулось на какой-то неразвязывавшийся шнурок, сердце оглушительно забилось и не утихало до тех пор, пока он не лег с нею рядом и не почувствовал всем телом ее тело.

Над кровлями крестьянских домишек взошло утро. Хольту оставалось поспать какой-то час до того, как заверещит свисток Барта. Проснувшись, он подставил голову под водопроводный кран. Потом все они работали в поле.

Два дня грузили на фуры собранный урожай. Руки и плечи болели. На третий Вольцов решил, что с него хватит.

— Такое штатское занятие не по мне! — заявил он. — Пошли купаться!

В поле они не вернулись. После обеда незаметно уложили свои рюкзаки и зашагали на станцию. Хольт окинул прощальным взглядом деревню, трактир. Пока ехали, он молча сидел у окна, не слыша обращенных к нему вопросов Вольцова.

Он размышлял, оправдала ли действительность его ожидания, познал ли он те восторги, что сулили ему воображение и мечты… Ведь он даже имени ее не знает. Он думал о Мари Крюгер. Думал об Уте.

На другой день они увязывали на вилле Вольцова поклажу в большие тюки. При мысли о предстоящей встрече с Мейснером и о последующем побеге в горы Хольтом овладело беспокойство; после некоторого колебания он объявил:

— Мне надо еще кое-куда наведаться.

— Куда это ты собрался? — с удивлением спросил Вольцов.

— К Барнимам.

Вольцов скорчил недовольную гримасу.

— Все за юбками бегаешь! Ладно, ступай, но чтобы ни одна душа тебя не видела.

Хольт помыл руки над кухонной раковиной, почистил ногти кинжалом и причесался. Когда он позвонил у дверей Барнимов, на него напала внезапная робость — с какой радостью он повернул бы обратно! Его заставили долго ждать в холле. Но, увидев Уту, он начисто забыл свои сомнения. «Она вошла, как богиня!» — мелькнуло у него в голове, — эту фразу пел Каварадоси в тот единственный раз, когда юному школьнику посчастливилось попасть в оперу.

— Вот уж не ожидала! — воскликнула она, и ее улыбка его окончательно покорила. — А как же сбор урожая?

— Оттуда я дал тягу. А теперь думаю… исчезнуть надолго. Мне и захотелось на прощанье с вами поговорить.

— И, насколько я вас знаю, на убийственно серьезную тему, не так ли? Что ж, идемте!

Он поднялся за Утой по лестнице на второй этаж. Она открыла одну из дверей в коридоре и пропустила его вперед. Вся комната была залита ярким солнечным светом. На полу лежал пестрый, ручного тканья ковер. Перед тахтой стоял чайный столик с пуфами. Комната утопала в цветах. У окна, у балконной двери, на чайном столике алели розы и гвоздики; по гардинам вились гирляндами настурции и вика, спускаясь до. самого ковра, а также пышно разросшаяся традесканция. На балконе стоял шезлонг, а рядом — столик с курительным прибором.

— Возьмите стул, — сказала Ута, расположившись в шезлонге и закинув руки за голову. Хольт принес себе из комнаты пуф и уселся рядом. Она молча протянула ему медную сигарочницу. Он закурил.

— Вы пришли с каким-нибудь делом или только поглядеть на меня? — спросила она.

Ее шутки приводили его в отчаяние. Он пробормотал, что здесь в городе «он совсем одинок… ни одной близкой души».

— Ну так рассказывайте! Почему вы живете один, без родителей?

— С матерью я не ужился. А отец…

— Вам, может, тяжело об этом говорить?

— Нет, отчего же, но только с вами. Он работает в городском управлении контролером продовольственных товаров. Хотя по специальности врач.

Она посмотрела на него с интересом: — Это что же, своего рода репрессия?

— Я, собственно, сам не знаю, — хмуро протянул Хольт; как и всегда при расспросах об отце, им овладели неуверенность и смущение. — Отец долго жил в тропиках, потом преподавал медицину в Гамбургском университете и в институте тропических заболеваний. Моя мать — из семьи фабрикантов. После женитьбы отец поселился в Леверкузене. Там он занялся исследованием возбудителей болезней или еще чем-то в этом роде. А. потом ему предложили другую работу, по-видимому… военного назначения. Отец наотрез отказался и вынужден был уйти. Он так и не нашел другой работы. Мать развелась с ним, насколько я понимаю, по этой же причине… Его объявили политически неблагонадежным. Должно быть, он отчаянный упрямец. Предпочитает голодать…

— По всему видно, — заметила Ута, — ваш отец человек с характером.

Хольт окончательно смешался.

— Да, собственно… — начал он, но она не дала ему договорить:

— Почему же вы с ним не живете?

— Опекунский суд лишил его отцовских прав. Да и мне это в сущности ни к чему. Я предпочитаю чувствовать себя независимым! Потому-то я и уехал от матери. Того, что называется семьей, у нас все равно не было — и раньше тоже. Отец только и думал о своей работе. Ну а мать — она много моложе — вечно возилась с гостями или сама где-то пропадала. Я убежал из дому, но меня вернули с полицией. Этой весной мать наконец согласилась меня отпустить. Предполагалось, что я поеду к дяде в Гамбург, он член наблюдательного совета крупной табачной фабрики. А потом мать устроила меня сюда в пансион. Она каждый месяц присылает мне деньги, ей это не трудному нее большое состояние. — Он замолчал и теперь спрашивал себя: зачем я ей все это рассказываю?

— Уж не ищете ли вы у меня тепла и уюта, материнского участия?

— Вам, видно, нравится надо мною подшучивать, — сказал он с упреком. — Если я надоел вам, скажите прямо, я уйду. Быть может, у вас есть близкий человек, которому вы можете довериться, а мне…

— Что вы, что вы, с вами уж и пошутить нельзя! Странный вы человек, — продолжала она, словно рассуждая вслух. — Визе рисовал мне вас этаким бесшабашным малым… А ведь вы с вашей сверхчувствительностью мало подходите под это определение.

— Визе меня не знает, — бросил Хольт презрительно и тут же спохватился: значит, она спрашивала о нем у Визе. — Изводить учителей и кривляться — это одно…

— А вторая душа, что живет у вас в груди, ищет отдушины у Визе, и Визе играет ей «Преподнесение серебряной розы», хотя в клавире это звучит отвратительно! — Она рассмеялась. — Меня, однако, радует, что со мной вы не кривляетесь. Жалуйте же меня и впредь своим доверием. Но научитесь не обижаться на шутку. По-моему, вам только полезно, чтобы над вами шутили.

Ута поднялась с шезлонга и подошла к перилам балкона. Прислонясь к ним, она продолжала:

— Но если вы думаете, что я счастливее вас… — Она замолчала. А потом закончила, словно сама над собой подшучивая: — …то вы находитесь в приятном заблуждении. — Ветер, игравший ее волосами, бросил ей в лицо шелковистую прядь. — Разумеется, когда у меня на исходе карманные деньги, я могу, как вы трогательно выразились, «довериться» маме! — Опять она шутила. — Но ведь все это пошлые житейские мелочи… Погодите-ка! — Она взяла в комнате какую-то книгу и снова уселась в шезлонг. — «Во всем же, что нам дорого и насущно важно, — прочитала она вслух, — мы несказанно одиноки».

Он разобрал на корешке название книги: Рильке, Письма. «Во всем, что нам дорого и насущно важно… несказанно одиноки», — мысленно повторил Хольт. Но почему же?

— А ведь каждому надо иметь близкого человека, которому он полностью доверяет! Вот мы сейчас кое-что задумали. Может, мне скоро понадобится такой человек. Захотите ли вы помочь мне, если я обращусь к вам за помощью?

— В вашем доверии есть что-то сокрушительное, — ответила она, снова впадая в шутливый тон. — Впрочем, ладно. Попробуйте! Я сделаю все, что в моих силах!

Во второй половине дня Хольт, нахохлившись, сидел у камина. На вопросы Вольцова он только отмахивался. Феттер, Земцкий и Гомулка играли в скат. Теперь, на пороге настоящего приключения, Хольта лихорадило от возбуждения, и он напрасно старался собой овладеть. Но вот Гильберт незаметно подмигнул ему. Когда они вместе поднялись наверх, Хольт спросил:

— Ну, как по-твоему! Получится у нас?

— А ты слушай! — Вольцов вынул из ящика свой «вальтер» и протянул его Хольту. — Держи его все время под прицелом. Главное — чтобы он не удрал. При первой же попытке к бегству стреляй в спину, не рассуждая. Я беру парабеллум. Ну как, не сдрейфишь?

Хольт стиснул в руке пистолет.

— Главное — чтобы не удрал, — повторил Вольцов. — Держи его под прицелом, пока не подпишет. А там можешь отвести свою пушку. О том, чтобы он подписался, позабочусь я. Да и все остальное — моя забота. А теперь пошли. Только не волнуйся, разыграем все как по нотам.

Хольт заранее приготовил фразу: «Привет тебе от Руфи Вагнер!» Это во имя справедливости, твердил он себе, во имя справедливости!

В голосе Вольцова, доносившемся снизу из холла, слышались повелительные командирские нотки. Он засек время:

— Девятнадцать часов двадцать восемь минут… Зепп! Ровно в восемь доставишь лодку к Шварцбрунну, повыше Паркового острова, да смотри захвати бечеву. Как только стемнеет, тащите всю поклажу к лодке — задворками и огородами. К этому времени явимся и мы. Никаких вопросов! Все ясно? Пошли, Вернер!

Оба друга обогнули Скалу Ворона и приблизились к ней с северной стороны. Лес тянулся до самого подножия громоздящихся друг на друге базальтовых глыб. К почти отвесному склону примыкала узкая полянка, сплошь в высоких — по пояс — папоротниковых зарослях. Сюда не заглядывало солнце.

Почва здесь была сырая и мшистая. Вольцов притаился за деревьями на лесной опушке.

Под навесом скал сгущались сумерки.

— Идет! — крикнул Вольцов после долгого ожидания. Хольт забился в расщелину, где залегли темные тени.

— Идет вдоль лесной опушки, — услышал он. — Спрячься, мы возьмем его в обхват!

Вольцов скрылся в лесу. Хольт стоял неподвижно, прильнув к скале, правой рукой он стиснул в кармане рукоятку пистолета. При первой же попытке к бегству стрелять, не рассуждая! Во имя справедливости!

Прошла целая вечность, прежде чем на лесной опушке послышались шаги. Хольт увидел в кустах рослую фигуру Мейснера, за ним перелеском крался Вольцов.

Мейснер был уже в нескольких шагах от Хольта. Остановившись, он повернул голову направо, потом налево. «Алло!» Посмотрел на часы. Хольт выступил из расщелины. Мейснер увидел Хольта, узнал его и, удивленный, воскликнул:

— Это еще что такое!

Хольт медленно обошел вокруг Мейснера, прижав его этим маневром к базальтовой стене. Волнение сдавило ему горло. Тут подоспел и Вольцов. Мейснер, глаз не спускавший с Хольта, повернулся вокруг собственной оси. Увидев Вольцова, он опять сказал:

— Этого еще не хватало… Господа, оказывается, явились на пару!

— А ты, небось, ждал Сюзанну? — ухмыльнулся Вольцов.

Хольт шаг за шагом приближался к Мейснеру, все еще сжимая в кармане пистолет. Вольцов с безразличным видом держался поодаль. Но вот Хольт подошел к Мейснеру вплотную.

— Не рассчитывай встретить здесь Сюзанну, — сказал он. — Ты попался на удочку. Письмо написал я.

— Ах, вот оно что! — выкрикнул Мейснер; голос его дрожал от ярости. — Шантажом занялись! Иначе бы вы не рискнули!

Хольт вытащил из кармана пистолет, направил на Мейснера и сказал:

— Привет тебе от Руфи Вагнер!

Мейснер медленно отступил назад. Хольт — за ним. Мейснер неподвижным взглядом уставился на дуло пистолета. Голос его звучал надтреснуто:

— Чего вам от меня нужно?

— Немногого, — сказал Хольт.

— Берегись! — рявкнул Вольцов. Хольт невольно отступил на шаг. Мейснер тенью промелькнул мимо, в темноте грянул выстрел, и Мейснер, споткнувшись о подставленную Вольцовом ногу, рухнул в чащу папоротников. Мгновение, и Вольцов очутился у него на спине. Мейснер пытался освободиться, но Вольцов крепко прижал его щекой к земле и раза два со всего размаха двинул в ухо.

— На помощь! — заорал Мейснер.

— Я тебе помогу! — сказал Вольцов. — Ну-ка, Вернер, вяжи ему ноги!

Хольт выдернул из кожаных штанов пояс и стянул им ноги Мейснеру. Руки они ему вывернули и тоже связали в локтях. Потом сквозь чащу папоротника поволокли его к базальтовой стене и посадили спиной к камню.

Тем временем стемнело. Вольцов карманным фонариком осветил лицо Мейснера. Нижняя губа у него была рассечена и сильно вздулась.

— Что вам от меня нужно? — с трудом выговорил Мейснер. Вольцов достал из кармана заготовленную бумагу и прочел вслух: «…в тайную связь, а когда она оказалась в интересном положении, застращал ее угрозами и прогнал…»

Мейснер медленно поднял голову. Растерянность, страх, ярость были написаны на его лице.

— Ну вот. Это ты подпишешь, — потребовал Вольцов.

— А если… не подпишу?

— Подпишешь! Сам знаешь: когда кто не хочет, найдутся способы его уговорить.

Молчание.

— Ну а если я все же не подпишу?

Вольцов ничего не ответил. Он взял себе сигарету и протянул коробку Хольту, но тот отрицательно покачал головой.

— Что ж, оттащим тебя в лес и там прикончим. — Вольцов сказал это таким равнодушным тоном, что у Хольта задрожали руки. — Даю тебе пять минут на размышление. Пошли, Вернер!

На лесной опушке Хольт спросил шепотом:

— А вдруг откажется?

— Подпишет, будь уверен. У него не хватит духу.

— Ну а если нет? Неужели мы… его…

— А что нам еще остается? — Вольцов говорил все тем же равнодушным тоном. — Не можем же мы его отпустить! У нас нет выхода! Нападение на фюрера гитлерюгенда, да еще вооруженное! Тем более он знает, что мы в курсе его дел с покойной Вагнер. Если мы его укокаем, придется инсценировать самоубийство — все же какой-то шанс уцелеть. Нельзя, чтобы он на нас донес, иначе нам с тобой несдобровать. Ну, пойдем к нему, пять минут прошло.

Хольт последовал за ним обратно к скале. Убийство! Хладнокровное убийство! — мелькнуло у него в голове.

— Ну как? Надумал?

— Не подпишу! — заявил Мейснер. Вольцов не торопясь дал ему в зубы.

— Злодеи! Бандиты! — взвизгнул Мейснер.

— Молчать! — заорал Вольцов и, схватив его под мышки, легко поставил на ноги. Развернувшись, он с силой ударил его по лицу, а потом еще и еще раз.

Мейснер весь сник.

— Убейте меня, все равно не подпишу!

— Обыщи его! — сказал Вольцов. — Как бы у него не нашли письмо. — Хольт залез к Мейснеру сначала в левый, а потом в правый нагрудный карман, нашел письмо и спрятал.

— Давай развяжем ему ноги, — сказал Вольцов. Они подхватили Мейснера под руки и, как тот ни сопротивлялся, уволокли в темную глубь леса. Сильным ударом ноги Вольцов подшиб ему колени. Мейснер повалился наземь.

— Ну, теперь тебе каюк! — Вольцов приставил ему ко лбу дуло своего армейского пистолета.

— Сейчас же прекрати, — завопил Мейснер. — Убери пистолет! — И срываясь на истошный крик: — Перестаньте! На помощь!

Вольцов плотнее вдавил ему в лоб дуло пистолета.

— Подпишешь? Говори!

— Подпишу, подпишу! — закричал Мейснер. — Убери пистолет!

Они подняли его и развязали ему руки. Вольцов посветил карманным фонарем, в другой руке он держал пистолет. Мейснер подписал.

— Поставь дату, — приказал Вольцов. — Сегодня 24 июля сорок третьего года. Запомни этот день! — Он спрятал пистолет и заботливо убрал в карман подписанную бумагу. — А теперь встань, подлюга! Нам осталось еще свести личные счеты. За тобой старый должок.

Хольт смотрел, как Волъцов избивает высокого белобрысого детину; тот недолго защищался, а потом снова упал на землю. Вольцов стал топтать его ногами. Наконец он нагнулся над неподвижным телом, перевернул его навзничь и осветил фонариком обезображенное лицо. Мейснер лежал без сознания и только тяжело хрипел.

— А теперь ходу, Вернер!

Небо покрылось тучами. В лесу было темно, как ночью. Они торопливо шагали к городу.

— Ты в самом деле убил бы его? — опять спросил Хольт.

— Разумеется! А ты как думаешь? — удивился Вольцов. Потом в темной, пустынной вилле Хольт долго сидел, обхватив голову руками.

Кто-то избитый лежит сейчас в лесу, истекая кровью. Да, я слишком мягок. Мне надо закалиться. Я с ужасом смотрю на Вольцова. А ведь у него есть то, чего мне так не хватает: «беспечность убийцы, чья совесть спокойна и верен расчет». Где-то я об этом читал. Как же я буду воевать? Мне надо закалиться!

Кто-то хлопнул наружной дверью. Вольцов взвалил на плечи свой тюк; в руках он тащил набитый книгами портфель. Они медленно двинулись переулками вниз к реке. Вольцов рассказывал о своих планах:

— Мы с толком проведем время: ночные походы, спорт, учебная стрельба. Нам надо расширить свои военные познания, развить в себе боевые качества.

— Ясно, Гильберт, — поддакивал Хольт.