Первый лагерь был где-то в Тюрингии, в поле; отмеченный столбами квадрат, от столба к столбу проволока и две тысячи согнанных сюда отовсюду пленных офицеров и солдат всех родов оружия; среди них — Хольт, более суток не получавший ни пищи, ни воды.

Он лежал на земле, завернувшись в плащ-палатку. Свирепствовала дизентерия. Заболевал то один, то другой. Небо заволокло. Пошел дождь. Мелкий, пронизывающий, затяжной дождь.

Второй лагерь вмещал двадцать пять тысяч пленных. Перепаханное жнивье, огороженное колючей проволокой. Лили дожди. Земля раскисла. Пленные по колено вязли в грязи. Их не кормили. И здесь протекавший через лагерь ручей служил водопроводом, а заодно и отхожим местом. Все поголовно болели дизентерией и поносами с рвотой. Были смертельные случаи.

Хольт сидел на мокрой земле, подтянув колени под самый подбородок и укрывшись с головой плащ-палаткой. Спускались сумерки. Дождь кончился. Грязь схватило морозом. Тело закоченело. То, что некогда было Вернером Хольтом, зенитчиком, бойцом трудовой повинности, танкистом, медленно угасало.

С тех пор как американцы обезоружили Хольта и он очнулся в плену, его душевное напряжение не ослабло. Стоило ему закрыть глаза, как перед ним с необыкновенной ясностью возникали взрывающиеся, горящие танки, трупы, искалеченные тела раненых, видения рушащегося мира. Вставали воспоминания: пылающий город, лесопилка, узники в полосатых куртках… Картины потухали, их застилал туман.

Серое небо, моросит дождь. Пленные, спина к спине, сидят в грязи. Безмолвие. Часовой по ту сторону колючей проволоки вытирает мокрое лицо. Дуло автомата звякает о край каски.

Хольт прислушивается: шумит дождь — и только. Прислушивается к тому, что в нем самом: пустота, одна только пустота. Закидывает голову. Мелкий дождь брызжет в лицо. Перед глазами клубятся тучи, свинцово-серые тучи. Цепенеет мысль.

Осталось тупое безразличие. Животная жизнь заменила сознательные поступки. Любой самый нелепый слух вызывал надежды и разочарование, но Хольт оставался безучастен. Известие о безоговорочной капитуляции мало его тронуло, а просочившиеся сообщения о переселениях с востока даже не проникли в сознание. Вокруг идет медленный процесс умирания. Смерть от голода и тифа вызывает в памяти виденные им неописуемые страдания и муки… Молча наблюдает он агонию умирающих от голода людей.

Лагерь сменялся лагерем: Хейдесхейм, Крейцнах, Бюдесхейм… Открытая местность с виноградниками и невозделанными полями, колючая проволока, двадцать восемь блоков, широкие лагерные улицы, триста тысяч военнопленных. Они спали на жесткой земле, рыли голыми руками ямы и лежки, спали, как звери, вповалку, тесно прижавшись друг к другу. А дождь лил и лил, потом пошел мокрый снег, замерзал, таял и снова замерзал. В мае наконец в лагере просохло. Но к этому времени пожилые солдаты в форме фольксштурма уже полегли сотнями.

Понос изнурил Хольта, вечное недоедание мало-помалу превратило его в скелет. Но он каким-то чудом уберегся от тифа, от которого блоки все больше пустели. Голод превращал военнопленных в зверей.

Хольт опустился. Волосы свалялись, он оброс бородой. Френч болтался на иссохшем теле. Мучила дизентерия и понос, неделями не удавалось вымыться. Он пригоршнями сыпал на себя хлорную известь. От постоянного запаха хлорки он потерял обоняние, кожа воспалилась и покрылась сыпью. Часами он просиживал на земле. Лишь раздача пищи заставляла его подняться. Он редко подходил к ограде, так как был слишком слаб, чтобы выдержать драку за окурок.

В июне пошли ливни, сменившиеся удушливой жарой. Жара окончательно доконала Хольта. Все силы уходили на то, чтобы выстаивать в очереди за водой. События внешнего мира едва проникали в его сознание. Соседний блок опустел. Ходили слухи об освобождении, об отправке на бельгийские шахты..

Хольт лежал на горячей, потрескавшейся от зноя земле. Над ним — бескрайнее небо, вокруг — колючая проволока. Что там, за оградой, существует мир с городами и деревнями, что там живут на свободе люди — он не мыслил себе. Это невозможно было себе представить.

Хольт слабел день ото дня, но опять начал думать — непоследовательно, нелогично, он, словно в бреду, перебирал какие-то обрывки мыслей, воспоминаний и прежних чувств, всплывавшие из забытья. Лихорадочная мысль быстро теряла нить. Но из прошлого неудержимо вставали неясные, расплывчатые, лишенные контуров картины… Все новые и новые слухи: военнопленных должны освободить, их передадут французам… Хольт держался поближе к воротам, спал там и отходил, только когда раздавали пищу. Он чего-то ждал.

Но ничего не происходило.

Жарко палило полуденное солнце.

От солнечных лучей, падавших на сомкнутые веки, перед глазами плыли красные круги. Несмотря на зной, он мерз, и ощущение холода как бы проясняло сознание.

Освободят, думал он. Но куда же я пойду?

Он встал. Всякий раз, когда он вставал, у него начинала кружиться голова. Мне нужно увидеть Гундель! Мысль эта не оставляла его. Мне нужно увидеть Гундель!

Однажды их повели в другой блок. С десяток больших палаток, вокруг — военнопленные. Это был тот самый легендарный лагерь, откуда отпускали на волю. Хольт лег на землю. Рано утром он уже шагал между рядами палаток. Офицер поставил штемпель на отпускном свидетельстве.

По ту сторону виноградника дожидался товарный состав. На открытых платформах лежали картонные коробки с продовольствием — рацион для солдат американской армии, даже с сигаретами. Хольт не спеша ел. Лежа на досках платформы, курил. Он мерз, его знобило. Потом его прошиб обильный пот. Ему стало дурно. Где же он найдет Гундель?

Поезд пересек Рейн и двое суток шел на восток. Потом неожиданно остановился. Конвоиры согнали отпущенных военнопленных с платформ.

Тысячи изголодавшихся людей, как тучи саранчи, облепили яблони, которыми было обсажено проходившее поблизости шоссе. Кто слишком ослабел, чтобы залезть на дерево, хватал кочан капусты с поля.

Сырая капуста не насытила Хольта. Что-то гнало его на восток. Он все еще не знал, куда идти. К отцу? Нет. К Гундель! Он прошел две деревни, но нигде, сколько он ни стучал, ему не отворили. За накрепко запертыми воротами заливались цепные псы. Он покинул шоссе и направился на север. Шел до самого вечера. Выбившись из сил, присел на краю выгона, где паслись жеребята.

Никому нет до меня дела. Так и остаться здесь лежать. Не вставать больше. К чему?

Но нет, я должен еще увидеть Гундель! Мысль эта заставила его подняться.

В тихом городке на берегу реки он долго и безуспешно искал Гундель. В доме адвоката Гомулки жили какие-то чужие люди. Кругом — чужие. Наконец он узнал: Гундель куда-то уехала.

Он побрел дальше. Ослабев от голода, он просил милостыню, но никто ему ничего не подавал. Спал он в придорожных канавах.

По утрам, в предрассветной прохладе он еще чувствовал себя отдохнувшим и более или менее бодрым, но к полудню, когда начинало припекать солнце, силы иссякали. Тогда он ложился в кусты, натягивал на себя плащ-палатку и спал, пока выпавшая на рассвете роса не будила его.

Он продвигался медленно, слепой ко всему, что творилось вокруг. Он не видел ни обломков самолетов, ни выгоревших остовов танков среди цветущих лугов, не видел, как убирали урожай, не видел разрушенных деревень, взорванных мостов, потока возвращающихся на родину солдат и переселенцев на всех дорогах… Он брел, подгоняемый мучительной тревогой, пока не падал и не засыпал на несколько часов где-нибудь в кустах.

Как-то он увидел свое отражение в деревенском пруду. Непомерно большая голова, заросшее всклокоченной бородой лицо со впалыми щеками, лихорадочно блестевшие глаза… Это ты! Вот что от тебя осталось! Когда-то ты пустился в путь, полный сил и задора, жаждал приключений, чтобы испытать себя, закалиться, пройти школу мужества. А возвращаешься сломленный, уничтоженный. Наклонившись над водой, он глядел на свое отражение. Где-то я уже видел таких. И вдруг он вспомнил: он идет к трамваю, возвращаясь на батарею, под мышкой толстая тетрадь — специальный выпуск информационного бюллетеня: «Недочеловеки»… У них были такие же лица.

Он добрался до Веймара. Шли разговоры о демаркационной линии: «Нельзя же вам идти к русским… там ужас что творится…» Это мало беспокоило Хольта. Укладываясь спать на траве в парке, он видел слонявшихся по улицам американцев. Когда он проснулся, по мостовой протарахтела двуколка. На козлах сидел красноармеец. Хольт стоял на обочине. По дороге проехал грузовик с солдатами. Но Хольт слишком ослабел, чтобы почувствовать впитавшийся в плоть и кровь страх, от которого непроизвольно еще быстрее забился его лихорадочный пульс. Никто на него не обратил внимания.

Тысячи и тысячи людей заполонили дороги. Никого не интересовала одинокая серая фигура на обочине.

Вокзал, пыхтящий паровоз, все подножки заняты, вагоны набиты битком, на крышах люди в истрепанных френчах. Хольт примостился на буфере. Вечером поезд остановился.

На другой день ему удалось сесть на попутную машину, потом на товарный поезд, идущий на север. Он потерял счет дням. Он только смутно чувствовал: пора уже добраться до цели.

В жаркий, безоблачный июльский день Хольт сидел на обочине. Сон его уже не освежал. День и ночь его то мучительно трясло от озноба, то прошибал пот. Он жевал щавель и пастушьи сумки. Мимо прогрохотала фура, в кузове стоял белый в коричневых пятнах теленок. Хольт взобрался на фуру, лег в солому, теленок принялся лизать ему лицо большим шершавым языком… В полдень он опять остался один на шоссе. Волоча ноги, двинулся дальше, но голова сама собой опускалась на грудь. Так он шел с час. Его клонило в сон.

Грузовик обогнал его и остановился. Шофер поковырял огромной кочергой в дымившем газогенераторе. Хольт опять очутился в машине, среди чемоданов и узлов, женщин с младенцами на руках, закутанных в платки старушек, мужчин с костылями и култышками. Машина направлялась в большой, разрушенный бомбежкой город.

Во второй половине дня Хольт стоял перед мрачным рядом сгоревших домов с разбитыми фасадами. Мимо куда-то спешили люди. Проехал переполненный трамвай. Возле груды развалин женщины, встав цепью, передавали друг другу кирпичи. Хольт заторопился. Заунывные, скрипучие звуки шарманки, слепой с желтой повязкой на руке. Узкая улочка, неповрежденный дом. Хольт взглянул на фасад. Рождество… Отсюда он бежал. Казалось, с тех пор прошла вечность.

Он медленно поднялся по лестнице.

— Доктор Хольт? Он больше здесь не живет. Русские назначили его директором фабрики. Акционерное общество Шпремберг… в Менкенберге…

Хольт отправился в пригород.

Отыскал красное кирпичное здание. Над воротами надпись — «Акционерное общество Шпремберг». Деревянная дощечка с русскими буквами. В ворота Хольт увидел большой фабричный двор. Он прошел мимо проходной будки. Его окликнул вахтер, однорукий — левый, пустой рукав подоткнут. Хольт, тяжело дыша, прислонился к стене. Потом пригнулся к окошечку.

— Мне нужен доктор Хольт.

Однорукий поправил его:

— Профессор Хольт. Да, он здесь. — Он взялся за трубку и, не снимая ее, спросил:

— А вы кто будете?

Нет, подумал Хольт, только не возвращение… блудного сына… только не это! Приступ озноба спутал все мысли.

— Мне… справиться… Пожалуйста, не… не находится ли у него… не известно ли ему что-нибудь…. — Он никак не мог выговорить фразу до конца. — Не известно ли ему что-нибудь о Гундель Тисс. Адрес или…

— Гундель? — удивленно переспросил вахтер, снял руку с телефона, придвинул несколько сданных пропусков и стал листать. Потом отодвинул бумажки и пробормотал: — Пожалуй, лучше… — Он прижал трубку к уху плечом ампутированной руки и стал набирать номер. — Профессор… А, в лаборатории! — Нажал на рычаг и вновь стал набирать. — Господин профессор, тут у меня… солдат из плена. Справляется об адресе фрейлейн Тисе!

Но Хольт всего этого уже не слышал. Он не видел, как вахтер кивнул, бросил трубку и, явно потрясенный, выбежал из проходной к воротам. Он стоял, прислонясь к стене, и глядел на улицу. Ему казалось, что яркие блики заходящего солнца на тротуаре завертелись и стали кружиться все быстрей и быстрей.

Он услышал торопливые шаги, увидел белое расплывающееся пятно отцовского халата, а потом и это пятно закружилось.

Временами он приходил в себя, а когда вновь впадал в забытье, уносил в свои горячечные сновидения образ склонившейся над постелью Гундель.

Примечания