— Что, что? Это ж нелепо! Почему вы не стягиваете свои силы для обороны столицы?

— А где это написано, господин лейтенант, что я непременно обязан прикрывать свою столицу? Ни в одном источнике это не указано. Я волен поступать, как мне угодно! В столице у меня сильный гарнизон. И я, конечно, приведу его в боевую готовность.

— Вы дадите мне спокойно форсировать водный рубеж?! Это же последняя преграда на пути к вашей столице!

— Очень мне надо из-за полоски речного песка жертвовать своими лучшими дивизиями, — парировал Вольцов. — Вот здесь, в тылу моей столицы, я расположу один из своих корпусов, который в любую минуту может быть брошен на помощь гарнизону. Я объявляю свою столицу крепостью, вам придется вести осаду по всем правилам, господин лейтенант!

Венерт подтянул свои танковые клинья к реке:

— А я опрокидываю ваши предмостные укрепления и форсирую водный рубеж.

— Пожалуйста! — ответил Вольцов. — Двигайтесь на мою столицу — этим вы меня с толку не собьете. Свои главные танковые и пехотные силы я сосредоточу против вашего северного фланга, и тогда посмотрим, осмелитесь ли вы продвигаться вперед!

Теперь уже лейтенант крепко задумался, озадаченный таким оборотом дела. Вольцов продолжал:

— Если я очертя голову брошу против вас свои танковые дивизии, вы их сомнете — и я разбит. Вы на это как раз и рассчитывали?

Обескураженный лейтенант в замешательстве молчал.

— Но просто открыть путь неприятелю — разве это не противоречит всем правилам?

— Правил, указывающих, что можно и чего нельзя, в стратегии вообще не существует! — высокомерно провозгласил Вольцов. — Основные принципы — да, в остальном же надо придерживаться одного: смотря по обстоятельствам, находить наилучший выход. Мольтке определил стратегию как систему импровизированных решений. До Мольтке считалось: полководец обязан прежде всего обеспечить защиту своей базы, должен прикрывать фланги и тылы, не распылять свои силы, перед сражением сосредоточить их в кулак и двигаться навстречу армии противника… Полководец должен, полководец обязан — в девятнадцатом столетии это были незыблемые законы. Мольткe нарушил все эти законы и, несмотря на свои колоссальные ошибки, — победил. Уже Шлиффен задался вопросом: было ли это просто везением? Нет, не только. Это была примененная Мольтке система импровизированных решений.

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал Венерт. — Мне, значит, надо искать такое решение. Однако вы просчитались, думая, что я намерен атаковать вон те ваши превосходно укрепленные позиции. Я не собираюсь противодействовать вашим силам, нависшим над моим северным флангом. Разумеется, я часть своих сил поверну фронтом на север, а в остальном продолжаю двигаться на вашу столицу и приступаю к ее осаде. Хольт, прошу вас передвинуть первые восемь батальонов!

Вольцов немного подумал, затем широким полукругом перекинул свои танки на восток.

— Да-а-а… однако… — протянул Венерт.

— Попались, а? Быстро мы сегодня с вами покончили. Понимаете, что сейчас произойдет?

Весь покраснев, Венерт уставился на ящик с песком.

— Но послушайте, у меня же достаточно сил, чтобы отразить удар с тыла! Вот здесь, вдоль этой гряды холмов, часть моих сил, причем солидная, займет прочную оборону.

Вольцов даже не потрудился скрыть улыбку.

— Что это у вас повсюду действует часть сил, причем солидная! Часть сил поворачивает на север, солидная часть занимает оборону вдоль цепи холмов; часть сил осаждает мою столицу! Ну что ж, мне остается только отправить свой танковый корпус на отдых, господин лейтенант. Чтобы уничтожить часть ваших сил, хватит и гарнизона. Так Мольтке тоже нельзя понимать! Часть ваших сил я сомну, где пожелаю!

Венерт обалдело таращил глаза на Вольцова. А тот спросил:

— Теперь разрешите мне сделать несколько принципиальных замечаний? Вам, должно быть, мерещилось нечто похожее на осаду Алезии Цезарем. Защита осаждающих войск против деблокирующей армии — одна из самых сложных задач, какая только может стоять перед полководцем. Немало крупных военачальников расшибли себе на этом лбы, и лишь очень немногие решили ее успешно. — Он достал свой справочник. — Впервые это удалось Цезарю. Когда галлы с превосходящими силами поспешили на помощь осажденному Верцингеториксу, Цезарь не снял осады Алезии, а сам окопался против деблокирующих галлов. Мольтке назвал бы это гениальным решением. Возможно ли что-либо подобное в наше время — трудно сказать. Однако русским это удалось под Сталинградом — они, не снимая осады, отразили попытку Манштейна прорваться к осажденным. Зато боязнь выпустить из рук добытые преимущества стоила, например, Кара-Мустафе в 1683 году уже близкой победы! Он так и не решился ввести в бой против Карла Лотарингского, шедшего на прорыв блокады Вены, своих янычар. И проиграл кампанию. Нечто похожее случилось и с Фридрихом Прусским, когда он с частью своих сил направился в Колин. Правильно поступил Бонапарт. В 1797 году он снял блокаду с Мантуи и разгромил австрийцев под Риволи, Корона и Ла Фаворита, после чего Мантуя сама сдалась ему. В нашем случае я избежал ошибки, совершенной Наполеоном в 1813 году. Наполеон, — продолжал Вольцов с непревзойденным апломбом, — должен был бы, как я, сконцентрировать свои силы в стороне от Парижа, тогда пруссаки не рискнули бы двинуться на Париж! А вы вот рискнули. Если бы вы свои основные силы повернули на север, мне бы туго пришлось.

— У вас феноменальная память, Вольцов! — сказал Венерт. — Конечно, это помогает, если у тебя в голове наготове десяток таких примеров. Я произведу вас в унтер-офицеры. Я пошлю вас на офицерские курсы. Разумеется, сначала вы должны пройти через горнило фронта. Не думайте, — заметил он, поправляя желтую офицерскую портупею, — что одних военных знаний достаточно, чтобы стать настоящим командиром. Тут требуется кое-что еще. Не каждому дано стать лейтенантом! — Он кивнул. — Посмотрите на меня. Твердость, доходящая до жестокости, непоколебимая вера в миссию Великой Германии и главное — беспредельная преданность фюреру до последнего вздоха… Таковы основные качества офицера — национал-социалиста! — Он указал на ящик с песком. — Освобождаю вас на завтра от строевых занятий. Мы с вами еще раз разыграем эту задачу. Посмотрим, что получится, если я двинусь против ваших основных сил.

Вольцов отчеканил:

— Слушаюсь, господин лейтенант!

Лейтенант Венерт проводил занятия. Тема: «Раса и судьба». В лекционном зале Хольт всегда садился в последних рядах, рядом с Петером Визе. За ним Феттер и Вольцов сидели, развалясь на скамьях. Лейтенант Венерт, высоко подняв голову, стоял перед новобранцами, позади него на кафедре восседал Ревецкий — один глаз прищурен, другой широко раскрыт, остановившийся взгляд устремлен в зал. У Венерта на мундире танкиста выделялся круглый значок национал-социалистской партии. Холодный взгляд его голубых глаз был направлен куда-то поверх голов слушателей. Руки он заложил за спину.

Собирается с мыслями, подумал Хольт. Он было положил локти на стол, но заметил, как одна бровь Ревецкого угрожающе полезла вверх.

— Судьба и раса, — звенящим голосом начал Венерт. Хольт подумал: может быть, он наконец объяснит, что, собственно, понимает под судьбой? А то все судьба, господь бог, провидение…

— Судьба расы — в ее самоопределении, — сказал Венерт, — так как нордическая кровь… — Хольт не мог сосредоточиться. — …и каждый, кто к ней причастен… — слышал он — …должен всячески способствовать тому, чтобы наша нация вновь обрела нордические черты… Нордическая раса…

Нордическая раса, думал Хольт. Никто так ни разу и не объяснил, что же такое «нордическая раса», ни Кутшера, ни Цише, ни Лессер. Он вспомнил отца. Это было давно. Отец с кем-то говорил о расовой теории. По его словам, существует четыре группы крови — А, В, АВ и О и много всяких подгрупп. А стало быть, кровь эскимоса, кровь японца, шведа, индейца ничем не отличается одна от другой, существуют только этп группы. Что же все толкуют о нордической крови, что под этим понимать?

— Для того чтобы немецкий народ полностью осознал свою расовую миссию, он должен подчиниться избранным, высшей касте фюреров, новому дворянству чистой нордической крови — так учит один наш исследователь расового вопроса.

Отец тогда говорил, вспоминал Хольт, что это своего рода религия, суеверие, шаманство, какая-то изуверская тарабарщина. Но он это говорил не мне, думал он с горечью, мне он ничего не говорил, меня он предоставил самому себе, обрек на горе и несчастье… Так и этак склоняемая Венертом «нордическая кровь» раздражала его. Все это вздор, думал он. Но для чего, к чему эта галиматья о чистоте расы, крови, нордическом типе? Вот что хотелось бы понять!

— …приходим к выводу, что раса в конечном счете есть нечто непостижимое, — сказал лейтенант Венерт. Хольт невольно кивнул. — Расу нельзя познать, ее можно только восчувствовать. Разум не в силах ее постичь, только чувство… Через расу мир вновь обретет героическую идею…

На лейтенанта нашел очередной приступ красноречия. Хольт наблюдал за ним с недоверием. К чему это?

— …и только в нордической крови. Германцы — или непроглядная ночь, таков, как и встарь, наш нынешний девиз.

Солдаты клевали носом. Мало кто слушал. А Венерт все говорил:

— Жизнь героя — это жизнь, к которой мы стремимся, жизнь рыщущей белокурой бестии, что алчет побед и трофеев. И мы станем героями, лишь обратив наше столетие в начало нового мира. Герой всегда стоит у истоков мира. Антипод героя — последыш. Вот почему последующие поколения так ненавидят все героическое.

Это явно никого не интересует, думал Хольт. Если бы он сказал, как обернутся дела на фронте, все бы его слушали. А он уже в который раз объясняет нам сущность героя.

— В детстве герой ленив и живет для себя. Да, мы знаем героическую лень.

Вольцов толкнул Хольта в спину и прошептал:

— Я! Ну вылитый я!

— Героическая лень есть погруженность в себя, благодушная, молчаливая, апатическая… — Он так и сказал: апатическая. — И вот наступает час пробуждения берсеркера, взрыв неистовых первобытных сил, воинственного пыла…

— Правильно, — шептал Вольцов за спиной Хольта. — Месяц сосать лапу, как медведь, а потом уж пойти крушить направо и налево!

— …если в юности герой одинок, то зрелый муж в героическом одиночестве черпает гордость и силу…

Феттер задремал, но Вольцов разбудил его пинком в бок.

— Вот почему герой так любит море, недаром ладьи викингов избороздили все моря и океаны, вот почему героя влечет к вершинам гор. Там, в заоблачной выси, он приобщается к вечности, там он друг орла — этого символа всякого начала, там ему открывается его предназначение: непреходящая власть! Герой и вселенная — таково глубочайшее прозрение в смысл истории.

«Друг орла — этого символа всякого начала!» Вот разошелся! Странно, я слышу, что он говорит, воспринимаю каждое слово и не понимаю, о чем, собственно, идет речь!

— Герой отважился на большую судьбу, не убоялся смерти, не убоялся навлечь на себя ненависть многих. Он знает, в чем его богатство, он простирает руки и шагает вперед. Он верит, что все еще надо свершить, что он стоит у истоков, что впереди сияет победа. Эта героическая убежденность дана лишь человеку чистой крови и благородного рождения.

«Навлечь на себя ненависть многих!» — задумался Хольт. И в этом величие, в этом геройство?.. Ненависть многих?..

— Удивительной кажется нам судьба героя… Ревецкий! — неожиданно крикнул Венерт, так что слушатели даже подскочили. Лицо его побагровело. — Менке, Хинц, Оцдорф и Плесе! Потом займетесь этими канальями, Ревецкий, чтобы они у вас взвыли! Спать на занятиях! Что за неарийская сволочь здесь собралась — я вытравлю из вас этот подлый дух!

Наверняка потерял нить, подумал Хольт, внимательно всматриваясь в лицо Венерта. Но он может продолжать с чего угодно, ему все едино!

— Удивительной кажется нам судьба героя! — повторил лейтенант. — И если мы постигнем героя и величие его судьбы, то мы постигнем и его самого и весь его мир.

Опять судьба! думал Хольт. Что же такое судьба?

— Ненависть героя — это хватка Тора, сжавшего молот так, что костяшки на руках побелели, великолепие героической ненависти, обрушивающейся на мир и повергающей в трепет даже сильного в девственном лесу! Лишь с тех пор, как мы снова вернулись к учению о ненависти, героической ненависти, над Германией занялся рассвет.

За героической ненавистью обычно следует героическая нравственность, подумал Хольт.

— Благородная необузданность чувств, столь свойственная содому прошлому, с веками выродилась в многоликий разврат гурмана. Распутство в прежние времена… — внимание слушателей заметно возросло — …было приключением, в нем был размах, пафос ликующих ляжек, и предавались ему бесшабашные головы, готовые рискнуть всем, лишь бы лихо погулять, пусть даже они проснутся назавтра в сточной канаве.

Феттер громко шмыгнул носом.

— Буйная кровь героя бросает его в извечный спор полов, здесь ищет он тайный смысл мужского и женского начал, ибо это нужно испытать, а не мудрствовать. Половое влечение не терпит оков, отсюда условность брака для многих мужчин героического склада.

Новобранцы обратились в слух. Они ловили каждое слово лейтенанта. Но Венерт снова вернулся к героической расе, и интерес опять погас. Притупилось и внимание Хольта.

— Героическая раса… пусть в каждом из нас заговорит голос крови… Фюрер сказал: грех перед кровью и расой — первородный грех этого мира… Все ценное на земле создано нордическим человеком… Древняя Греция — великий подвиг нордической расы, римская империя — расовый подвиг нордического величия… Великие живописцы Италии были нордической крови… Нордическая кровь текла в жилах Вольтера и…

Теперь еще о героической красоте, и тогда он кончит, подумал Хольт.

— …не только высоко одарен, но и красив человек нордической расы. Взгляните, как стройна фигура мужчины, строение скелета и мышц — все дышит победой… Женщина? Как прекрасна ее осанка, эти узкие покатые плечи и широкие округлые бедра… Да, нордический человек явлен нам как украшение вселенной, он лучезарный вестник грядущего, плод радости созидания.

— Аминь, — сказал кто-то тихо. Это был Гомулка.

— Но нам, — воскликнул лейтенант, — тем, ному приоткрылась завеса над чудом расы и ее величием, нам надлежит выполнять свой долг. Кто всей душой верит в миссию нордического героя, тот не будет знать ни сомнений, ни слабости, даже если разум не в силах постичь приказа, ибо разум воспринимает лишь внешнее, тогда как вера проникает в суть.

Постой, постой! Как он сказал? Даже если разум не в силах постичь приказа… Да, теперь я понял!

— Судьба героя — его раса, миф империи нуждается в верующих сердцах. Нет, не сила разума воздвигнет нашу империю, а героическая убежденность, самообуздание вопреки протестам мудрствующего разума. Фюрер писал: «Если бы нашей молодежи вдалбливали поменьше знаний, то Германия от этого только выгадала бы! Ибо путь к победе лежит не через мысль — знание — сомнение, а через судьбу — миф — веру! Величие героя — в повиновении и действии. Партия фюрера воздвигла основу, та самая партия, о которой поэт сказал: „Из болот и низин встала партия, как исполин…“

Хольт уже не слушал. Наконец-то я понял, к чему все это придумано! От этой мысли у него перехватило дыхание. Раса, нордическая кровь, арийцы, сверхчеловек, убежденность героя… — все нужно для того, чтобы я, не моргнув глазом, застрелил словачку!

— В борьбе за дело империи мы отметаем мораль! Наш поэт Ганс Иост говорит: «Мораль не рождает веры, лишь вера рождает мораль». Наша мораль выросла из веры в первобытную силу расы. Где вера, — говорит Ганс Иост, — там всемогущество! А там, где всемогущество… там империя, там величие!

— Во веки веков аминь… — прошептал Гомулка.

— Смирно! — заревел Ревецкий.

Новобранцы вскочили с мест. Лейтенант Венерт деревянной походкой вышел из зала. Дверь захлопнулась за ним.

— Та-ак! — протянул Ревецкий. — Думаете, конец занятиям? Дудки! Я видел, как вы все дрыхли! — Постукивая тростью по сапогам, он бегал взад и вперед между столами. — Почему это я не замечаю на ваших рожах священного восторга? Что вы на меня таращите зенки, как снулая камбала? — Теперь он уже кричал. — Я вам покажу пробуждение берсеркера, вшивые вестники грядущего! Я вас всех заживо сгною! Я из вас вытряхну героическую лень, продемонстрирую необузданную нордическую муштру, вы у меня побегаете, покуда не свалитесь серым утром в сточную канаву! Вы у меня прозреете! Я вам открою глубочайший смысл истории! Живо! Через три минуты явиться в походном снаряжении! И… га-а-а-а-зы!

Новобранцы выхватили противогазы. Ревецкий вывел их на изрытый воронками плац.

— А теперь я проведу военно-политические занятия, — заявил он, — да так, что костяшки побелеют! Унтер-офицер Век сиял от удовольствия.

— Карабин наизготовку! Героически, по-лягушиному ать-два, через воронки, барабанные шкуры! Простирая руки, двигайте вперед! — Только через час он отпустил их по спальням.