— Ты последнее время вел себя более чем странно, капризничал, дерзил, — сказала она с укором.

— Неужели ты не можешь меня понять? — ответил Хольт. — В апреле и мае на нас столько всего свалилось… Нервы не выдерживали… А к тому же…

— Что к тому же?

— Я пережил тяжелый кризис. Только теперь, когда все позади, мне ясно, до чего я был издерган. Я сомневался решительно во всем. В нашей конечной победе — и в себе… Я сомневался даже…

Он осекся, и она подтолкнула его локтем, словно побуждая к дальнейшей откровенности.

— … в своих чувствах к тебе…

Она звонко рассмеялась и крепко сдавила ему локоть.

— На костер еретика!

— Ты на меня сердишься? — спросил он.

— Ужасно! Тебе придется отречься от своих заблуждений!

Повсюду лежали разбитые, развороченные трамваи и автобусы. Над развалинами, над густыми зарослями сорняков стоял тихий вечер.

— Сегодня все напоминает мне наше первое знакомство, — сказал Хольт. — Что ты подумала тогда, встретив меня на улице?

— Таких вопросов женщине не задают, — наставительно отвечала она. — Ты неисправим! Женщин не заставляют копаться в том, что лучше оставить неясным, туманным. Они не любят задумываться над своими чувствами.

— Но отчего же?

— Кому, охота признаваться в собственной слабости! Но тебе этого не понять. У вас, мужчин, это не так. Мужчина в этих случаях утверждается в своем тщеславии и властолюбии…

Он плохо ее понимал.

— Я чувствовал себя скорее твоим рабом!

— По-видимому, с возрастом это меняется, — продолжала она, смеясь. — Женщине ведь хочется немного бояться мужчины, иначе ей становится скучно.

— Мог ли я тогда предположить, — сказал он угрюмо, — что ты…

— Не бойся, договаривай, что думаешь, — подхватила она. — Что я, замужняя женщина, и так далее и тому подобное — ты это хотел сказать? Вся беда в твоей неопытности! Иначе бы ты знал, что замужнюю женщину легче покорить. — И с вызовом: — Каждая замужняя женщина рада случаю отдаться. Каждая! Пусть мужчина только внушит ей, что всякое сопротивление бесполезно. — Хольту этот разговор был неприятен, он напоминал ему о том сомнительном и неблаговидном, что было в их отношениях. Он сказал уклончиво:

— И все же, я уверен, попробуй я в чем-нибудь заявить свою волю, ты мне этого не простишь!

— Но это потому, что у твоего упрямства всегда один и тот же дурацкий повод!

— Неужели ты не можешь войти в мое положение? Неужели тебе трудно понять, как мне тяжело быть в твоей жизни… какой-то… эпизодической фигурой!

— Глупенький, ты ревнуешь к клочку бумаги. Ты, пожалуй, возненавидишь моего домохозяина — ведь и с ним я связана договором! Если бы ты, большой ребенок, был хоть чуточку опытнее, — вырвалось у нее, — ты понимал бы, что это у него все основания… — Она внезапно умолкла. — Я и так сказала больше, чем нужно! — Она пошла быстрее. — Надеюсь, они хоть сегодня оставят нас в покое.

И действительно, ночь прошла без воздушной тревоги. Ранним утром Хольт спал крепко, без сновидений, когда фрау Цише его растолкала. Он так основательно позабыл и свою батарею, и войну, и свое орудие, что проснуться было для него огромным разочарованием.

— Слушай! — приказала ему фрау Цише, держа руку на регуляторе громкости маленького радиоприемника, стоявшего на ночном столике.

Хольт протер глаза. По радио передавали:

— «… противник начал свое давно подготовляемое и заранее предвиденное нами вторжение в Западную Европу… вступив, по приказу Москвы, на этот жертвенный путь… Противнику после высадки удалось во многих местах потеснить… В районе бухты Сены крупные воздушные десанты… Прямые попадания в соединения линейных кораблей… Борьба с вторгшимися войсками противника идет полным ходом…»

Фрау Цише выключила радио и снова тряхнула его за плечо.

— Да проснись же! — А потом сказала: — Веселенькие новости!

Он зябко натянул на себя стеганое одеяло:

— Увидишь! Это будет новый Дьепп!

И только тут словно пелена упала с его глаз.

— Теперь я понимаю! Вот почему все это время они оставляли нас в покое!

Фрау Цише сунула ему в рот зажженную сигарету.

— Значит, все-таки война на два фронта!

Он старался побороть охватившее его разочарование:

— Не будь такой пессимисткой!

Она последовала за ним в ванную. Он брился перед зеркалом. Скалывая мокрыми руками распустившиеся волосы, она спросила:

— Ты на батарею?

— Да, теперь мое место там, — отвечал он.

Гюнтер Цише перед бараком поучал новичков иа Силезии:

— Наконец-то американские войска почувствуют сокрушительную силу наших ударов.

Высунув в окно взлохмаченную голову, Феттер язвительно заметил:

— Как бы твоя башка не почувствовала сокрушительную силу их ударов!

Вольцов вместо посещения уроков подолгу простаивал над картами.

Прошло несколько дней, и он еще ниже, еще озабоченнее склонился над столом.

— Русские наступают на Карельском перешейке!

— Наступление русских на Карелию — признак их слабости, — заявил Цише.

— В Нормандии, — продолжал Вольцов, — оба плацдарма вчера соединились!

— Тем лучше, — не сдавался Цише. — Мы сможем одним натиском сбросить их в море!

В маленьком радиоприемнике, принадлежащем Цише, диктор вещал:

— «Атака началась. Грудь вздымается в предчувствии этого поистине решающего часа».

Вольцов, склонясь над картой, досадливо почесал в затылке. Во время дневной поверки к ним вышел давно уже не показывавшийся Кутшера.

— Слушать всем! У меня новость, сегодня это передадут по радио. Наконец-то началось! Час возмездия близок!.. Соблюдать тишину!.. С нынешнего дня Лондон находится под непрерывным огнем новых немецких снарядов самого тяжелого калибра! — Спустя несколько дней выяснились подробности, а также название нового оружия — «Фау-1».

Эти резкие переходы от бурного ликования к гнетущей подавленности, эти внезапные подъемы и спады настроения, которые Хольт наблюдал у себя и у других, немало его пугали. Сообщение о вводе в бой нового оружия заслоняло печальные донесения из Франции. Когда радио и газеты наперебой приводили самые оптимистические сообщения и прогнозы, Гомулка единственный за этим гомоном расслышал роковую весть о том, что «американцы сброшены с полуострова Котантен» — до сих пор Котантен в сводках не упоминался. На следующий день пришло известие о падении Сен-Совера.

С полной силой возобновилась активность английской и американской авиации. Один за другим следовали дневные налеты американских бомбардировщиков на промышленные объекты соседних городов и ночные налеты англичан на Обергау-зен, Дуйсбург и Гельзенкирхен. В одну из этих ночей бомба попала в гельзенкирхенские заводы по гидрогенизации угля, и они горели много дней подряд.

Стрельба и подноска боеприпасов в своем неизменном чередовании по-прежнему заполняли все время. Сводки все чаще говорили об усиливающейся активности авиации противника в восточных районах Германии. Число нарушений германских границ, равно как и число самолетов, нарушающих эти границы, все увеличивалось. Все реже и реже становились дневные бои, и настал час, когда Вольцов констатировал: «Они захватили господство в воздухе над рейхом». Однажды ночью курсантам пришлось дать свыше сотни залпов. А затем их ждала подноска боеприпасов; от изнеможения все валились с ног. У Гомулки сдали нервы, и он крикнул Цише:

— Вот и видно, как вражеская авиация выдохлась под действием наших яростных ударов!

От недавнего оптимизма и воодушевления не оставалось и следа. А тут еще распространились, а вскоре и подтвердились слухи, повергшие молодежь в полное уныние. Севернее Реклингхаузена, а также под Дуйсбургом и Дортмундом подверглись бомбежке зенитные батареи. «Следопыты» дымовыми сиг-валами засекли средь бела дня местоположение батарей, и бомбардировщики, проходя волна за волной, сбрасывали свой груз на орудия.

— Придет и наш черед! — говорил Гомулка. Хольт терзался страхом. При каждом сигнале тревоги мороз пробегал у него по коже, и только грохот пушек возвращал ему равновесие. Напрасно он говорил себе: я должен побороть в себе страх, должен! Он успокаивал себя тем, что в критическую минуту растеряется не больше, чем другие. Все боятся.

Цише три раза в неделю слушал комментарии Ганса Фриче и, вооружившись новыми аргументами — о смене командования и приближении часа расплаты, — старался взбодрить молодежь. Вольцов по-прежнему изучал карты.

— Генеральное наступление на Востоке! — говорил он. — Что-то будет, друзья! — Жутко становилось Хольту от его неизменного хладнокровия.

У Цише был свободный день. Рутшер, Феттер и Кирш в столовой играли.в скат. Вольцов достал из шкафчика топографические карты. Хольт с внезапной решимостью вскочил с кровати и наигранно равнодушно спросил: «Ну, что новенького?» И сразу же к ним присоединился Гомулка.

— Положение кажется мне серьезным, — начал Вольцов. — Американцы заняли весь полуостров Котантен. — Он разложил на столе карту Франции.

Хольт следил за острием его циркуля, указывавшим на Шербур.

— Так это и есть Котантен? Но ведь это же ничтожная часть Франции!

— Да, но важнейший стратегический плацдарм, — пояснил Вольцов. — Американцам теперь ничто не помешает начать широко задуманное наступление. Но все это не идет ни в какое сравнение с тем, что творится на Восточном фронте.

— А что, там очень плохо? — подавленно спросил Хольт.

Вольцов сердито фыркнул. Он разложил на столе карту Восточной Европы. Но тут открылась дверь, и в комнату заглянул Готтескнехт.

— Продолжайте! — Он испытующе поглядел по сторонам. — Мы, кажется, обсуждаем положение на фронте? Признаться, Вольцов, ваше мнение и я не прочь послушать. Валяйте, не смущайтесь!

Вольцов, склонив голову набок, посмотрел на Готтескнехта с видом, говорившим: «Только тебя здесь не хватало!» Но вслух он произнес:

— Все дело в том, что официальные сводки надо сперва перетасовать, а это задача нелегкая!

— То есть как это перетасовать?

— Ну, собрать в одно целое, как из частей собирают радиоприемник. Официальная сводка не дает связного обзора событий. Вам расскажут о частичном продвижении в одном месте и вынужденном отходе в другом — спасибо, если назовут еще два-три населенных пункта. Только из обзора в «Фелькишер беобахтер» можно кое-что уразуметь, вот и приходится из кусочков ляпать общую картину.

— Ну и ляпайте! — сказал Готтескнехт. — А мы послушаем. Но предупреждаю: если будете нести околесицу, придется поставить вам плохо!

— До двадцатого июня, — начал Вольцов, — наш фронт выглядел примерно так: от Черноморского побережья западнее Одессы он через Яссы тянулся к Карпатам, а там через Броды уходил на север, к Припяти. Здесь начинался Центральный участок фронта: образуя широкую дугу в триста километров, глубоко вдававшуюся на восток, он тянулся вдоль Припяти и дальше на северо-восток до Рогачева и Жлобина; отсюда, пересекая Днепр, он направлялся к северу и, снова возвращаясь на западный берег Днепра и охватывая Витебск, уходил на запад к Полоцку. Здесь простирался Северо-Восточный участок фронта; поднимаясь круто к северу, он огибал Чудское озеро и шел дальше к Нарве. — Вольцов показывал все на карте. — Когда я увидел дугу, которую образует фронт, я сцрашно удивился, ведь любой учебник тактики и стратегии вам скажет, что такие дуги к добру не ведут, — вспомните Сталинград! Этот огромный южный фланг на центральном участке фронта, тянущийся с запада на восток на протяжении трехсот километров, правда, прикрыт болотами Припяти — летом здесь ни о какой войне не может быть и речи. И все же эта дуга представляла своего рода яйцо всмятку, если можно так выразиться…

— Так можно выразиться!

— И в самом деле, русские между двадцать первым и двадцать третьим прорвали фронт в четырех местах: по обе стороны Витебска; здесь — у Орши, у Могилева и, наконец, по обе стороны Бобруйска. Оперативные сводки уже после первого дня наступления сообщали о «местных прорывах», которые тут же удавалось «перекрыть». Но это, очевидно, было действительно только до ближайшего утра. Возьмем, например, оба прорыва севернее и южнее Витебска: двадцать первого русские перешли здесь в наступление; самое позднее двадцать третьего они в этих местах прорвали нашу глубоко эшелонированную оборону, и уже двадцать четвертого оба ударных клина должны были соединиться. И то, что Витебск, несмотря на это, еще долго фигурировал в наших сводках — обычные разговоры насчет тяжелых оборонительных боев и прочее, — только доказывает… — Тут Вольцов осекся.

— Что же это доказывает? — спросил Готтескнехт.

— Господин вахмистр, когда русские форсированным маршем продвигаются на запад, а восточнее, в районе Витебска, идут тяжелые бои, иначе как «котлом» это не назовешь!

На время воцарилось молчание. Готтескнехт чиркнул спичкой и закурил.

— Итак, ловушка под Витебском захлопнулась. Русские развивают свое наступление на запад так стремительно, что голова кругом идет! То же самое, очевидно, происходило на участке Орша — Могилев: вам сообщают о «прорывах местного значения», а уже день спустя называют места, лежащие значительно западнее. Но хуже всего обстоит дело вот здесь. Удар на Бобруйск был, видимо, осуществлен с особенной силой. Я внимательно следил за тем моментом, когда русские севернее Бобруйска вышли к Днепру. Это может показаться шуткой, господин вахмистр, но похоже, что русские переправились через Днепр одновременно с нашими дивизиями! Там, видимо, самый большой котел. Из района между Березиной и Могилевом сообщают об оборонительных боях, тогда как в районе Могилев — Орша — Бобруйск идут сражения; здесь, очевидно, окружение достигло наибольших масштабов. — Вольцов отложил циркуль и обеими руками оперся о стол. — Итак, Орша сдана, Могилев и Бобруйск отрезаны. Между Днепром и Березиной оперируют русские. Они со дня на день должны выйти на Березину. Похоже, что они продвигаются беспрепятственно, а тут еще на севере фронт между Нарвой и Полоцком повис в воздухе с обнаженным южным флангом. Вбитым севернее Витебска клиньям противника остается лишь повернуть на север, чтобы обойти Полоцк, если только перед ними не стоит другая цель, а именно, широким охватывающим движением перерезать весь центральный участок фронта до самого Минска и стремительно продвигаться к Восточно-Прусской границе.

— И что же вы в данном положении рекомендовали бы сделать? — спросил Готтескнехт без тени улыбки.

Лицо у Вольцова расплылось в ухмылку.

— Классический вопрос генштабисту на выпускных экзаменах, господин вахмистр! По правилам военного искусства рекомендуется при всех условиях избегать окружения силами противника. Я попытался бы создать новый фронт на линии Минск — Слуцк.

Готтескнехт долго рассматривал карту, а потом сказал, не поднимая глаз:

— Ваш новый фронт чертовски близко подходил бы к Восточной Пруссии!

Вольцов пожал плечами.

— Держу пари на что угодно, что перед рубежом Двинск — Минск — Слуцк вы уже никакими силами не остановите русских!

Готтескнехт нахлобучил фуражку на глаза и смерил Вольцова непроницаемым взглядом:

— Надеюсь, Вольцов, вы не сомневаетесь в мудрости нашего руководства?

— Никак нет, господин вахмистр!

Готтескнехт резко постучал костяшками пальцев по крышке стола.

— Я на вашем месте воздержался бы от слишком частых обсуждений положения на фронте. Настоятельно рекомендую вам с нерушимым доверием взирать на нашего замечательного фюрера, особенно в тех случаях, когда здесь находится Цише. Вы меня поняли?

— Так точно, господин вахмистр!

— Чудесно! Ну а вы, Хольт, что скажете? Почему вы забились в угол с таким видом, будто вам жизнь не мила? Вольцов! Посмотрите на вашего друга? Я достаточно знаю людей, чтобы не сомневаться, что Хольт твердо верит в нашу конечную победу, и если он сейчас приуныл, то, уж верно, какая-нибудь зазноба испортила ему настроение. А ведь такой Цише мог бы сейчас указать на Хольта и заявить: «Это Вольцов морально разложил его своими пораженческими рассуждениями!» Он мог бы побежать к шефу с приятной новостью, что Вольцов подрывает боевой дух своих товарищей! А что из этого воспоследует со всеми вытекающими отсюда удовольствиями, вам достаточно известно. Смотрите же, ни при каких условиях не допускайте, чтобы подобное произошло у нас!

— Слушаюсь, господин вахмистр!

— Ну ладно! А вы, Хольт, извольте немедленно сделать веселое лицо. Вы вообще чересчур впечатлительны. Кажется, совсем еще недавно «Фау-1» взбодрил ваш боевой дух, но достаточно одного взгляда на карту — и у вас катастрофически падает настроение. Никуда не годится, Хольт! Берите пример с Вольцова, у него чисто наполеоновская хватка. На здоровье вы не жалуетесь, Хольт?

— Никак нет! — ответил Хольт, чувствуя себя оплеванным и жалким.

— Вот и отлично, в конце концов здоровье всего важнее! Итак, — добавил он, уходя, — скорее на боковую, ребята! Кто знает, удастся ли вам сегодня хорошо поспать. Покойной ночи!

— Покойной ночи, господин вахмистр!

Вольцов, не говоря ни слова, принялся убирать свои карты. Гомулка, подойдя к окну, стал глядеть в тихую летнюю ночь.

— Большой оригинал этот Готтескнехт, — заметил Хольт, но шутка прозвучала невесело и принужденно. — Скажи по-честному, Гильберт, — произнес он чуть слышной скороговоркой, — ты не обманываешься? Все это так, как ты говоришь?

Вольцов пожал плечами.

— Может, кое в чем я и ошибаюсь. Положение на самом деле может быть куда занятнее, ведь мне неизвестно, сколько дивизий у нас в окружении и какими резервами мы располагаем.

— А тогда я, убей, не пойму, как ты можешь так равнодушно рассуждать! Боже мой, что же это будет? Ведь речь идет о судьбе Германии! Неужели это тебя ни капли не волнует?

— Меня? — удивился Вольцов. — Но ведь это же совершенно разные вещи. Одно дело — лужа, в которой мы все сидим, а другое — оценка создавшегося положения вообще. Карта военных действий все равно что шахматная доска; как честный партнер, восхищаешься любой удачной комбинацией противника. А кроме того, что пользы вешать голову!

— Я так не могу. Меня все время гнетет мысль: что будет дальше?

— Кто это может сказать? Авось фюрер что-нибудь придумает! Ведь это же не первая война, которая после крупных неудач кончается победой. После битвы при Каннах Ганнибал стоял перед безоружным Римом — в то время никто гроша бы не дал за Римскую империю, а ведь дело повернулось иначе! Или готы — они под предводительством Тотилы устремились .уже на Византию, казалось, никто не мог их задержать, а все же цобеда досталась Нарсесу. — Вольцов привел и другие исторические примеры. — Фридрих после Кунерсдорфа… »Чудо на Марне» в девятьсот четырнадцатом году — французы тогда выглядели примерно как мы сегодня и думали: Дело дрянь! Эти аналогии оказали действие. Хольт устыдился своего малодушия: я неустойчив и слаб. Ничего еще не потеряно, надо только, чтобы каждый, не дрогнув, стоял на своем посту!