СЕМЕЙНОЕ ДЕЛО

Татьяна гнала «Мерседес», наполовину опустив стекла, чтобы ее семейство протрезвело на морозце, и рассказывала все с самого начала, с того момента, как рэкетиры впервые появились на даче и Змей прострелил верзиле руку.

Отец, не успевший в их маленьком городке вкусить прелестей криминальной революции, ужасался и задавал неудобные вопросы: «Почему они привязались именно к Владимиру Ивановичу?», «Почему ты не сообщила в милицию?» За Татьяну огрызался Сашка, который много знал, а еще больше догадывался о делах сестры: «Пап, ну откуда она знает почему? Это у них надо спрашивать!», «В милицию еще Владимир Иванович сообщил и отдал им пистолет с отпечатками пальцев, а фиг ли толку?! Два месяца прошло, и что, нашли кого-нибудь?»

Сашка был горячим сторонником того, чтобы, не вмешивая милицию, разобраться с бандюгами домашними средствами. «Домашние средства» он предлагал такие, что отец хохотал, считая, что Сашка упражняется в черном юморе, а Татьяна ужасалась. Отец еще не успел понять, что после Чечни его добрый сынок превратился в безжалостного пса войны.

Приехав на дачу, Татьяна обнюхала Сашку. Запах перегара был сносный для полуночи — в этот час и от ментов едва ли пахло слабее.

— Отгони машину к милиции, — приказала она не допускающим возражений тоном. — Покажешь им свое удостоверение, объяснишь, что с утра мы ждем «гостей»…

Ей казалось, что если брат сам договорится с милиционерами, то оставит свои фантазии насчет «домашних средств».

Сашка с неохотой, но согласился. Для облегчения переговоров Татьяна дала ему литровую бутылку «Юрия Долгорукого» из дачного запаса, и брат уехал, а она с отцом стала затаскивать на чердак матрацы с кроватей.

Если рэкетиры захотят перехватить капитана с деньгами, то самое для них верное — подкараулить его на даче. Не станут же они устраивать погоню на дороге. Нет, скорее всего приедут затемно, влезут в окно и сядут дожидаться капитана. Тут их и возьмет милиция. Одного только взлома будет, наверно, достаточно, чтобы упечь рэкетиров за решетку, а ведь есть еще пистолет с отпечатками пальцев верзилы…

Вернулся Сашка и с анекдотической солдатской смекалкой сначала расчистил от снега дорожку, где остались их следы, а потом прошелся с переключенным на выдув пылесосом, наметая с обочин свежий снег. Пылесос он подключал к фонарям вдоль дорожки, сделав для этой цели «жулик» из разбитой лампочки.

Отопление не включали, чтобы дом выглядел пустым.

Расположились на чердаке, усевшись на матрацы вокруг кофеварки, и весь остаток ночи пили то кофе, то пустой кипяток и тряслись от холода. Отец поругивал Татьяну за бесхозяйственность: надо было хотя бы сухих листьев нагрести на чердак, а так доски пригнаны плохо, тепло из дома улетает. В ничтожном свете красного глазка кофеварки Сашка почти на ощупь протирал замки ружей автомобильным антифризом и приговаривал, что это, конечно, варварство, но что поделаешь, если смазка на ружьях летняя и, когда дойдет до дела, может замерзнуть. Сашкино «когда дойдет до дела» Татьяне ужасно не нравилось. Брату ничего не стоило пальнуть без необходимости, кого-нибудь ранить, и тогда его затаскают по судам.

В конце концов она при поддержке отца отняла у него патроны — набралась целая наволочка от подушки, потому что ружей было много.

Под утро все разнервничались. Отец уселся у круглого оконца, выходившего на дорожку. Там через два на третий светили дежурные фонари, и он хоть что-то видел.

Сашка с другого конца чердака смотрел на Змеево стрельбище, где не было видно ни зги, только иногда мелькали фары на далеком шоссе. А Татьяна, оставшаяся не у дел, бегала от брата к отцу и нервничала сильнее всех. Когда она в сотый раз спросила, договорился ли Сашка с милиционерами, тот понял, что простым «договорился» от сестрицы не отделаешься, и в доказательство стал звонить в милицию по сотовому. Что-то у него не получалось.

— Ты когда перезаряжала аккумулятор? — изменившимся голосом спросил Сашка.

Аккумулятор перезаряжал еще Змей, но после его смерти Татьяна почти не пользовалась этим телефоном, а сегодня перед выездом из дома проверила — все в порядке, кнопочки светились.

— Дай сюда, ты не умеешь. — Она отобрала у Сашки трубку.

Кнопочки по-прежнему светились, в трубке тилиликало, но, помимо этих игрушечных звуков, ничего не было слышно. Татьяна попыталась дозвониться не в местный отдел, а по «02», потом на сотовый Сохадзе, рассудив, что между двумя сотовыми связь, может быть, лучше, — все без толку.

— Поздравляю, — сказал Сашка. — Менты ждут моего звонка, а так обещали заехать на всякий случай часам к одиннадцати… Не мучай аппарат, лучше спрячь к телу — может, отогреется.

Татьяна сунула промерзшую трубку на живот, под кофточку, и уселась на свой матрац у кофеварки. Сашка и отец дипломатично молчали, но от этого она еще сильнее чувствовала свою вину. Может, все-таки отогреется?..

— Ну, кажется, дождались, — с непонятным Татьяне облегчением сообщил брат. — Фары остановились и погасли. Черт, не подумали — кофе же пахнет!

Не успела Татьяна ничего сообразить, как брат подбежал, схватил кофеварку и, открыв окошко, утопил ее в глубоком сугробе на козырьке крыши, а потом еще присыпал снегом.

— Открой свое окошко, — сказал он отцу, — пускай сквознячком протянет. Ничего, мороз любые запахи убивает моментально.

Татьяну хлестнуло по щекам ледяным ветром. Надо же — «кофе пахнет»! Да она бы сроду до такого не додумалась. Хотя, как знать, ведь обнюхивала же исподтишка Змееву тельняшку, когда муж поздно домой приходил.

Нет, все-таки на запах духов соперницы любая женщина сразу делает стойку, а сообразить, что тебя может выдать запах кофе, — это уже по-мужски… Бог знает о чем думаешь, оборвала себя Татьяна. Сашка стоял над ней, черный на фоне чуть светившегося окошка, грея под распахнутым пальто барабан слоновьего ружья.

— Отдай патроны! Теперь уже не до хорошего, защищаться нужно.

— Отдам, если полезут на чердак, — заупрямилась Татьяна. — Подумай о мальчиках. Навоюешь себе срок, и станут они из детей майора детьми зека.

Сашка присвистнул от удивления:

— Ничего себе! Значит, всякая сволочь будет шарить в твоем доме, а я — сиди на чердаке, дожидайся, пока они уйдут?!

— А ты хочешь сам их задержать? Вот поэтому, Саша, я и не даю тебе патроны, — отрезала Татьяна. — Лучше сиди тихо, а там видно будет. Может, милиция заедет пораньше, а может, это вообще не их машина. Мало ли, кто и зачем остановился на дороге.

Сашка вернулся к своему окну и почти сразу же сообщил:

— Это их машина. Идут. Четверо!

Рэкетиры вошли через черный ход, ни на минуту не задержавшись с замками. Значит, имели ключи. Кто же все-таки эта гадина, которая им даже ключи сделала?!

На чердаке, как в деке великанской гитары, отзывался каждый звук снизу. Кто-то затопал, обивая снеге ботинок, знакомый голос Есаула приказал:

— Всем обмести ноги! А то придут, увидят лужи раньше времени.

Для Татьяны такая театральная акустика была полной неожиданностью: из своей комнаты на втором этаже она не слышала даже громких разговоров снизу. Звук шел из вентиляционного короба. А она еще удивлялась, что вытяжка на кухне без вентилятора, но тянет так, что пар из кастрюль винтом уходит в отдушину.

Вот голос верзилы (Шишкин называл его кличку.

Живот? Нет, Брюхо!):

— Ша, братва! Кофе пахнет, и фонари горят во дворе!

— Фонари всегда горят, от воров, — успокоил его Есаул. — А кофе — это, наверное, со вчерашнего дня.

Сходи, пощупай на всякий случай плиту.

Брюхо громыхнул кухонной табуреткой и крикнул:

— Холодная! — Ну вот, — довольным голосом сказал Есаул, — какой кофе, если плита холодная. Я же говорил: все в городе, поминки справляют… Ладно, посидите на кухне, а я по комнатам пройду.

Есаул бродил по даче, как по собственной: в темноте легко подбирал ключи от внутренних дверей, ни разу не споткнулся. Татьяна поняла, что здесь он явно не в первый раз. Приходил, когда хозяев не было, шарил, конечно же, по шкафам, копался в белье — многие под бельем прячут деньги… Ей стало жутко.

На кухне мятыми голосами бубнили рэкетиры. Когда Есаул вернулся к ним, Брюхо, очевидно, самый доверенный его человек, высказал общее мнение:

— Петрович, тут братва чего-то не врубается. Полон дом добра, почему не грузим? В голосе верзилы звучал вызов. Похоже, Есаул не был абсолютным авторитетом для своей шайки.

— Садиться не хотим, вот и не грузим, — хладнокровно сказал он. — Кому охота связываться с паленым барахлом, может идти шапки с прохожих срывать. А мы подождем, когда нам принесут сюда деньги, пятьдесят тысяч долларов!

Татьяна охнула. Какие пятьдесят тысяч, откуда пятьдесят тысяч, если она никому не называла сумму меньше семидесяти пяти?!

Рэкетиры молчали — видимо, для них и пятьдесят было предостаточно.

— Эй, кто там курит? Погаси! Ты бы еще вышел к воротам, чтобы тебя пораньше заметили! — прикрикнул Есаул.

На Татьянин взгляд, если бы человек с деньгами вошел в дом и учуял свежий запах дыма, ему было бы уже поздно бежать. Так что Есаул заставил кого-то погасить сигарету, просто чтобы лишний раз продемонстрировать свою власть. Он был умнее всей братвы вместе взятой, и Татьяна поняла: Есаул обманывает своих, собирается поделить пятьдесят тысяч на всех, а еще какую-то сумму прикарманить. Какую именно — зависит от его жадности и самоуверенности. Не зная этой разницы, наводчика не вычислишь…

Потом братва добралась до холодильника:

— Бля, «Юрий Долгорукий»! Икорка! Брюхо, икорки тебе намазать?

— Намажь ему на шишку, пускай сосет.

Сашка скрежетал зубами:

— Я тут с ребятами пил «Завалинку», дорогую водку им не давал… Долго мы еще собираемся терпеть?!

— Шурка, прекрати! — шепотом оборвал его отец. — Тебе что, водка дороже жизни?! Их же четверо. Сиди, раз уж так получилось.

— Скажи ей, пусть патроны отдаст! — заводился Сашка. — Фиг ли мне четверо? Они воевали, эти четверо?!

— Уймись, вояка!

Отец, так и сидевший у окна во двор, вдруг охнул и схватился за сердце.

Брезжило утро; у сосен, казавшихся ночью сплошь черными на снежном фоне, уже различались терракотовые стволы и темно-зеленая хвоя. И там, среди сосен, загребая по сугробам пустой дорожной сумкой, брела Галька.

— Господи, прямо в лапы… — шептал отец. — Галенька, Галина…

Сашка вырвал у Татьяны наволочку с патронами и запустил в нее руку.

— Ты соображаешь, что натворила?! Все перемешалось, а они разного калибра!

Отец, расстегнув пальто, рвал на себе рубашку:

— Я ей помашу белым, она заметит.

Внизу с визгом открылась промерзшая дверь и завопил с крыльца Есаул:

— В сторону! В сторону, курица, обойди дорожку!

Сашка застыл с горстью патронов в руке. Его жена по-свойски махала перчаткой рэкетиру:

— Что вы говорите?!

— Не заходи на дорожку, следов не оставляй!

— А как же я войду?

— Сбоку обойди!

Есаул в сердцах так хлопнул дверью, что на веранде задребезжали стекла, и протопал на кухню.

— Это Зоя, наводчица, — объяснял братве Брюхо. — Слышь, босс, чего она приперлась?

— Деньги делить, зачем же еще, — буркнул Есаул. — Неизящно у нас получается, вот что я вам скажу. Я думал, Черный и Савелий наденут маски, повяжут вдову с капитаном, возьмем доллары и уйдем. В лицо их она не видела, если что, не опознает. А я бы продолжил наши игры с вдовой. У нее гораздо больше, чем пятьдесят тысяч. Одна дача потянет на полмиллиона, и дачу она продает.

— Так что тебе мешает, босс? — не понял кто-то из братвы.

— Наводчица дура, — пояснил Есаул. — Грабанем капитана, и ее обязательно станут трясти: она подружка вдовы или даже родственница.

Татьяна посмотрела на своих. Отец по-рыбьи хватал воздух бесцветными губами, а Сашка ковырял какую-то защелку на слоновьем ружье и уже сорвал ноготь. В слабом утреннем свете кровь на его пальце казалась черной.

— Сдаст? — спросил тот же голос.

Есаул вздохнул:

— Обязательно. Она знает мой домашний телефон.

— Мочить ее! — вынес приговор Брюхо.

— Все бы тебе мочить… Вот-вот приедут капитан с вдовой, тогда их тоже придется. И останемся с тремя трупами и пятьюдесятью тысячами, а я хочу взять больше…

— Идет! — оборвал рассуждения Есаула Брюхо.

Галька вошла и, похоже, еще из коридора закричала на весь дом:

— Ну, вы тут сидите, как в Сталинграде! А на чердаке у вас кто, пулеметчик?

В наступившей тишине часто-часто затопали удаляющиеся шаги.

Сашка наконец переломил слоновье ружье и пытался воткнуть в барабан совсем неподходящий, маленький патрон. Руки у него тряслись, глаза побелели и казались слепыми.

— Я тебе подберу! — Отец кинулся к нему, высыпал патроны из наволочки.

Только сейчас Татьяна поняла, что натворила, сложив все в одну наволочку: патроны валялись вперемешку — металлические и картонные, с красными и зелеными гильзами, большие и маленькие. Положим, по калибру легко отобрать, но в каком пули, в каком дробь на уток? Отец выбирал нужные и вталкивал в барабан, несуразно огромный и пустой внутри, как свернутая кольцом пулеметная лента.

А звук чужих шагов, пропав ненадолго, стал приближаться. Он слышался уже не из отдушины, а снизу, со второго этажа.

— Папа, ну ты не все заряжай! — простонал Сашка.

Он уже стоял у люка на чердак.

Шаги смолкли под люком, с пружинными щелчками стала опускаться подтянутая к потолку лесенка. Сашка занес для удара ногу.

— Сейчас, Шура, сейчас! — Отец складывал незнакомое ружье, но что-то не так делал, и оно у него снова переламывалось на две половинки.

Снизу глухо забухали выстрелы. От люка отлетела длинная щепка, царапнула Сашку по щеке. Татьянин брат отшатнулся и упал, а там, где он только что стоял, отлетели еще две щепки.

Люк с грохотом раскрылся, и над проемом вынырнул бритый затылок верзилы. Лежавший навзничь Сашка бессмысленно шевелил руками, как опрокинутый на спину жук. Брюхо показался из люка по пояс. Пистолет в его руке был нацелен на безоружного Сашку.

— Я здесь, молодой человек! — сухим учительским тоном сказал за его спиной Татьянин папа, и Брюхо стал поворачиваться к нему.

Бездонный зрачок пистолета равнодушно скользнул по Татьяне. Брюхо поворачивался осторожно, потому что стоял на лесенке с узкими ступенями. Папа успел через его голову кинуть Сашке слоновье ружье, так и переломленное буквой Г, а сам схватил другое, незаряженное.

На этом время его жизни на земле кончилось. Брюхо с двух шагов выстрелил в голову Татьяниному папе.

Сливаясь со звонким хлопком пистолета, раздался второй выстрел, рявкающий, как иерихонские трубы.

Потрясенная Татьяна увидела, что в груди у верзилы появилась дыра, в которой на мгновение мелькнул свет из окошка, а потом из нее струей ударила кровь с какими-то ошметками и с ног до головы залила все еще лежавшего на спине Сашку. Только после этого Брюхо с еще живыми, всепонимающими глазами провалился вниз. Татьянин брат вскочил, утираясь ладонью и отфыркиваясь, стряхнул с руки черный сгусток и с окровавленной нечеловеческой рожей скакнул вслед за ним в люк. Внизу жутко хлюпнуло — Сашка попал на труп и, видно, хотел попасть, чтобы мягче было падать.

Слоновье ружье рявкнуло во второй раз. Грохнулась об пол сорванная дверь, несолидно кашлянул чей-то чужой выстрел, и Сашка начал палить не переставая.

В барабане слоновьего ружья было не меньше десятка патронов. Дом рокотал, как огромная погремушка. В жалобном звоне стекла, стуке опрокидываемой мебели, мате осатаневших от ярости и ужаса людей, частой пистолетной пальбе и рявканье Сашкиного ружья слышался непередаваемо жуткий ритм, как будто грохотали молоты адского цеха по утилизации жизни. Те, в кого попала картечь из слоновьего ружья, умирали на полудвижении, на полузвуке, без предсмертных стонов.