Свои продают дороже

— Как знаешь, — с неожиданной легкостью согласился Змей и сказал в трубку:

— Отбой, Сережа, больной здоров… Ну да, ты всегда готов, когда не надо.

Не прощаясь, он сложил трубку и швырнул на стол.

— А теперь его заела врачебная совесть. Пускай, говорит, пообещает, что сразу, сразу в поликлинику… Пойдем, хоть провожу. Но ты на самом деле обещаешь?

Сергей кивнул, думая о другом. Интервью накрылось: с полчаса они наговорили, это тысяч восемь знаков — по объему достаточно, но главная тема едва затронута. Не порасспросил он сочинителя Кадышева о сочинителе Кадышеве. Из восьми сделать три чистовых, остальное — под личную жизнь, письма читателей и творческий процесс, век бы его не знать. В интервью должно быть как минимум три-четыре сюжетных поворота, тогда оно хорошо читается. Черт, и фотографию не сделал. Хотя можно перегнать с видео, компьютерщики умеют.

Змей довел его до припаркованной у ворот старушки «Нивы», и только тут Сергей сообразил, что все-таки крыша у него здорово едет. Надо было договориться о продолжении, и не сейчас, а раньше, когда Змей старался избавиться от него и был рад согласиться на что угодно.

— Владимир Иваныч!

— Конечно, встретимся, — понял Змей. — Ты, главное, выздоравливай.

По дороге домой Сергея разбомбили гаишники (ах, извините, тибэдэдэшники. Нарочно придумали аббревиатуру, от которой трудно образовать разговорный вариант, ан нет: молодежь уже окрестила их гиббонами). Один гиббон остановил, потребовал дохнуть и слупил пятьдесят долларов. Потом — второй. Отъезжая, Сергей увидел, как он переговаривается по рации, и понял, что его передают с рук на руки.

— Он съехал с шоссе и дернул на своей «Ниве» прямо по полю с кое-где не снятыми, подмерзшими капустными головами. Ушел.

Пока доехал до дому, одолевший его в доме Змея дурман окончательно выветрился. Он чувствовал себя, как и положено чувствовать стодвадцатикилограммовому здоровяку, еще не страдающему жировой дистрофией печени и принявшему несерьезную при своей массе дозу водки класса люкс. Не оглядываясь, проехал мимо поликлиники, бросил машину во дворе, ворвался в квартиру, окликнул жену — нет ее, жалко. В штанах приятно свербило.

«Доктор, не пойму, что со мной: как выпью, так хочу женщину. Это не инфаркт?»

Вытащил из камеры пленку, заправил в видяшник, перемотал на начало…

Запись обрывалась на рассказе Змея о Кубе.

Прощай, штука долларов от Виктора Сауловича Тарковского! Второй раз на того же червячка Змея не поймаешь. Кстати, а как он среагировал на фразу"! Да, помнится, никак. Ни один мускул не дрогнул на лице ветерана, и все такое. Интересно, что это за дела не такие уж давние, о которых напоминал ему Тарковский?

Сергей сунул в камеру первую попавшуюся кассету, включил запись. Так и есть: мигнуло «беттери офф», и сразу — темнота. Странно, аккумулятор заряжался всю ночь.

На секунду мелькнуло шальное и нелепое подозрение, но, как человек со здоровой психикой, он отмел его сразу.

Уголовщина такого рода — на улицах, в пыли архивов, в репортажах из зала суда, которые он писал, еще будучи студентом. А у таких, как Змей и Тарковский, уголовщина своя, цивилизованная: сидят в красивых кабинетах люди с чистыми воротничками, поглядывают на компьютер и между утренним кофе и предобеденным аперитивом успевают сделать тысчонку-другую (пятую, десятую) черного нала в настоящих американских деньгах.

А вообще паскудный старикашка этот Кадышев, одно слово — полковник.

* * *

До пола втаптывая акселератор. Змей гнал «Мерседес» в Москву. Это после вчерашнего и после сегодняшнего, в смысле — после приступа и после выпивки. Не жалел себя. А что поделаешь, когда жизнь рушится?!

Раскусил его Виктор Саулович, раскусил, медуза!

Но зачем было после вчерашних громил подсылать журналюгу? Это было не правильно. Змея так не учили.

Вчера его пытались захватить двое вооруженных и еле ноги унесли (теперь-то ясно, что они люди Тарковского).

А сегодня является один безоружный (на это у Змея глаз наметан), и вдруг — приветик вам от Виктора Сауловича, Ну разве не очевидная картина? От Виктора Сауловича — значит, с тем же заданием; не побоялся раскрыться — значит, один стоит четверых. Поэтому Змей среагировал на него, как на достойного противника. Он просто спасал свою жизнь.

И лишь когда журналист уже падал, не успев даже отметить атаку движением глаз, до Змея дошло, что этот мешок ему очень хорошо знаком. Когда Вика закрутила с ним любовь. Змею, понятно, стало интересно, на кого она променяла сочинителя Кадышева, и дружок из управления кадров снял ему копию личного дела лейтенанта Левашова. Секретным оно было только потому, что так положено, а де-факто никаких секретов не содержало: военное образование — кафедра при МГУ, подготовка — месячные сборы, служба — окружная газета. Одно название, что офицер запаса, а по сути — рядовой необученный.

И стало ясно, почему Вежливый прикидывался рэкетиром и не упомянул Тарковского, а журналистик поставил телекамеру и упомянул. Виктор Саулович подозревал писателя Кадышева, но не был уверен, поэтому дал задание Вежливому захватить его и потрясти. Разумеется, имя Тарковского не должно было прозвучать в связи с этой уголовщиной. (Змей и сам бы так сделал: разговорить объект — не проблема, так пускай, не понимая, что и по чьему приказу у него выпытывают, говорит все, что знает.) На тот случай, если писатель окажется не виноват и его придется отпустить или если уголовничков схватит милиция, у них было прикрытие: рэкетиры мы. А Тарковский ни при чем… Но похищение не удалось, и тогда Тарковский подсылает журналистика с невинным приветом. И почтенный сочинитель Кадышев вместо того, чтобы обрадоваться, что Виктор Саулович его не забывает, вдруг чуть не сворачивает интервьюеру башку (ай-яй-яй, кто бы мог подумать!). Купился. А камера пишет, и уже ничего не поделаешь, кто сказал "а", должен и свидетелей убрать.

Был момент, когда Змею хотелось подольше задержать палец на сонной артерии журналистика. Он остановился только по тем соображениям, что спускать его с откоса в машине нужно было еще живого. Труп в таких авариях не сгорает дотла, и патологоанатомы могут определить, как погиб человек: надышался ли перед смертью дымом или упокоился на свежем воздухе, после чего сел за руль и совершил аварию.

Жизнь журналиста была сохранена еще на полчаса, пока Змей стирал конец записи с провокационным приветиком от Тарковского и сажал батарею телекамеры.

Когда оставалось только подогнать «Ниву» и загрузить полуфабрикат, Змей сообразил, что этими мерами можно и ограничиться. Журналистик очнется — ни черта не поймет…

Потом Змея стал одолевать соблазн поговорить по душам: гвоздь в барабанную перепонку — и любой споет «Песнь о Гайавате». И опять его остановило чисто профессиональное соображение: судя по всему, журналистик ничего не знал — приказали упомянуть в разговоре Тарковского, вот и упомянул, как попка.

О Вике за все это время Змей не вспомнил ни в каком контексте — ни «жалко девочку, вдовой останется», ни «так ей и надо, изменнице». Жизнь ее мужу он сохранил только потому, что тот не представлял для него интереса.

* * *

Что ж, Виктор Саулович, подловили вы сочинителя Кадышева, что есть, то есть, но это была комбинация неглупого лоха. Знаете, как вам ответит неглупый профессионал? Никак. Плоды своей победы вы прогадили: надо было повесить на журналистика микрофон и ворваться, когда он валялся без сознания, а запись в телекамере была еще цела. А так вы не продвинулись ни на миллиметр: все те же подозрения без фактов — зато меня предупредили, за что вам сердечное спасибо.

Если только уже не поздно.

Не сбавляя скорости. Змей достал из кармана трубку и зубами вытянул антенну. Он звонил соседу по гаражу, организму достаточно безмозглому, чтобы исполнять, не понимая, и достаточно здоровому, чтобы покараулить квартиру до его приезда.

— Анатолий, это Владимир Иваныч. — Змей отстранил трубку от уха, пропуская поток восторгов. — Ты где сейчас?.. А можешь подскочить ко мне? Немедленно.

Я буду через час, а ты — немедленно. Возьми с собой двоих-троих, кто под руку попадется, и просто стойте на лестничной клетке. Ну, бутылку поставьте на подоконник, как будто распиваете… Можно на самом деле… И за мое здоровье можно. Приеду — сам с вами добавлю… Да звоночек мне был, что квартиру хотят обнести. Толик, ты честный коммерсант или депутат какой-нибудь? Потом выступишь в прениях, а сейчас шевелись… Только смотри, без крови. Толь, знаешь что? Если кто сунется, затейте с ним драку, пусть всех в милицию заберут. Я оплачу…

Зачем, зачем. Личность его узнать. Он же на дело с документами не пойдет. Все, двигай, а то пока ты разглагольствуешь, я сам до дому доеду.

Змей сложил антенну, уперев ее в грудь. Жест напомнил удар ножом, и ведь против сердца себя ткнул: подсознанка сработала. Если в квартире уже побывали, то Тарковский раскопает правду, и тогда хоть не живи…

* * *

Еще в подъезде он увидел кровяную дорожку на кафеле. Размазал каплю подошвой — кровь была свежая. Хорошо, если просто нос расквасили… Ни о чем попросить нельзя! Толик, верный организм, рад служить за удовольствие выпить рюмку с сочинителем Кадышевым, но ведь заложит по простоте! Небось чувствует себя героем: квартиру Морского Змея охранял. А как посадят героя в прессхату, он и выложит, что в июле ходил в офис к Тарковскому, мойщика стекол изображал. И потянется ниточка, и захлестнется петлей на шее сочинителя Кадышева…

На лестнице слышались голоса, и Змей рванул наверх.

Толик сидел на подоконнике, веселый и пьяный, посасывая сбитый кулак, и следил, как двое забулдыг разливают остатки дешевой водки «Исток» по пластмассовым стаканчикам. Пятью киосками владеет, мог бы в ресторанах питаться, на Канарах отдыхать… Слава богу! Если бы зарезал кого, то смылся бы.

— Иваныч! — расцвел он. — Мужики, погодите жрать.

Но забулдыги уже торопливо выпили, чтобы не пришлось делиться, и Толик неподдельно огорчился:

— Крысятники! Как водку жрать, вы первые, а когда этот хрен полез с нунчаками, хвосты поджали!

— Прекрати, — сказал Змей. Картина случившегося была в общем ясна. — Дай им сотню, а то у меня мелочи нет.

— Пускай отсосут, а не сотню! — Толик замахнулся, впрочем, явно не собираясь бить, и один из забулдыг так же символически закрылся руками.

— Дай! — повысил голос Змей. — У вас свои счеты, а сотня — от меня.

Не слушая ворчания Толика и благодарностей забулдыг, он отпер стальную дверь. Маячок был на месте — защемленный во внутренней двери Танькин волос, — и Змей немного воспрянул духом. Сигнализации он доверял меньше, чем маячкам: она проводная, и ворье даже средней руки знает, как ее отключить.

— Заходи, похвались подвигами, — через плечо бросил Змей и, войдя в прихожую, позвонил на пульт, чтобы квартиру сняли с охраны. В распахнутую дверь было слышно, как Толик нудно выясняет отношения с забулдыгами. Змею не терпелось проверить второй маячок, в сейфе, но Толик мог войти не вовремя, а такие секреты не для чужих глаз. Сначала надо его спровадить…

— Ты где там?! — прикрикнул Змей. Толикова простота начинала бесить его. Когда Толик вошел, очень довольный собой, Змей закрыл дверь и отвесил безмозглому оплеуху. — Трепло! Тебе что было ведено? Затеять драку и сдать его в милицию!

Толик не обиделся по той простой причине, что был одним из немногих, для кого не составляла секрета физическая подготовка сочинителя Кадышева.

— Так ить все в порядке, Иваныч! — изумился он. — Ума я ему вложил, а в ментовку стучать мне западло.

— Маленький, в длинном пальто? — описал Вежливого Змей.

— Что ты! Здоровенный пердила, на голову меня выше. Ка-ак звезданет нунчаками под ребра!

— Левой рукой?

— Почему? Правой.

— Покажи, — потребовал Змей.

Задрав куртку вместе с рубашкой, Толик с готовностью продемонстрировал кровоподтек — слева, значит, действительно били правой. Раненый верзила отпадал.

На всякий случай Змей назвал приметы журналиста.

Тоже — нет. Выходит, против него работал уже четвертый человек.

— Давай только без фантазий, — попросил Змей. Он действительно крутой?

— Спортсмен, — презрительно бросил Толик и счел нужным оправдать собутыльников:

— Мужики ведь чего перебздели? Ногами он машет выше головы. Но зоны не нюхал, а то бы яйца прикрывал.

Характеристика была по-своему исчерпывающая: судя по всему, спецподготовки любитель махать ногами тоже не нюхал. Змей повеселел. Пока Виктор Саулович не нанял профессионалов, можно замести следы.

— Толян, — улыбнулся он, — объясни мне как инженеру человеческих душ. Тебе этот «Исток» обходится рублей в шесть-семь…

— Считаешь, у меня водка безакцизная? — вскинулся Толик, подумал и признался:

— Правильно считаешь. И с ценой почти угадал.

— Ты бы мог полы мыть коньяком. Так какого же хера пьешь самопальную водку, да еще и с дружками чуть не подрался из-за лишнего глотка?!

— Во-первых, они мне не дружки, а так, рожи примелькались, — сообщил Толик. — Эту самую бутылку я при них снял с витрины. Они и так знают, что вся дешевая водка на рынке — самопал, а теперь будут знать, что я свой самопал пить не боюсь. Реклама, Иваныч. А во-вторых, зачем к хорошему привыкать? Я от сумы да от тюрьмы не зарекаюсь, а в мое время спирт на зону носили в проглоченном гондоне. Бывало, тянешь его, тянешь за нитку и порвешь. Так заставишь «верблюда» сунуть два пальца в рот и пьешь, что он выблюет.

— А что ж ты сейчас-то из стакана пил? — подначил Змей. — Гондон тебе дать, чтоб к хорошему не привыкал?

Он перехватил быстрый взгляд — Толик примерялся для удара — и рубанул ребром ладони по бицепсу торгаша.

— Доболтаешься, Иваныч. Если б ты при людях мне такое сказал…

— Так я же не при людях! — пошел на попятную Змей.

Толик мог понадобиться в самом скором времени. — Пойми, Толян, я добра тебе хочу. Ты ведь мог бы жить красиво, а фантазии не хватает…

— Скажешь, я живу не красиво?! Да я трех циркачек имел! Близняшек, ассистенток фокусника! — оскорбился Толик, и Змей махнул рукой. Безмозглый был неисправим.

Он достал из бумажника стодолларовую купюру, обернул ею ключи от «мерса» и всунул Толику в руку.

— Не в службу, а в дружбу: поставь машину в гараж и сделай нам стол. Закуски на твое усмотрение, а водку ты знаешь, какую я люблю. Только бери в универсаме, из холодильника.

— У меня, что ли, денег нет? — запротестовал Толик, пытаясь всучить сотню Змею.

— А у меня?.. Ты сегодня очень помог мне, Толян. Не отказывай в удовольствии тебя угостить, — с чувством сказал Змей, не сомневаясь, что завтра, же эти слова станут известны каждому лоточнику на рынке.

Безмозглый упорхнул как на крыльях, а Змей кинулся в кабинет. Маячок в дверце сейфа был другого рода: капелька клея на внутренней поверхности. Набрав код, Змей встал перед сейфом на колени, прислонился к дверце ухом, повернул ключ и потянул ручку. Хрустнул, разрываясь, засохший клей.

Гора с плеч!

* * *

В любой замкнутой группе должен быть «большой секрет» — некий общий грех, который служит гарантией того, что свои, замазанные, не предадут. Скажем, в высших эшелонах комсомола это были гомосексуализм и педофилия, а средние комсомольские вожаки замазывали друг друга групповухами и махинациями со стройотрядовскими деньгами. Партия и армия обходились консервативным пьянством; бытовала поговорка «Кто не пьет, тот стучит» и присловье, заменявшее кряканье после выпивки: «И как только ее пьют беспартийные?» А поскольку Змей вращался в кругах старой номенклатуры, как пишут газеты, нашедшей себя в рыночных реалиях, то и привычки сохранил старые: без бутылки не решался ни один вопрос. Он знал, что гробит себя, но система не отпускала. Если ты годами пил с полезным человеком и вдруг завязал, это будет воспринято однозначно: перестал уважать, отталкивает…

Змей уже много лет балансировал на грани второй стадии алкоголизма, то есть переходил от состояния «хочу пить и пью» к «и не хочу пить, а пью», и прекрасно это осознавал. Устраивал себе алкогольные каникулы: ездил понырять с аквалангом, а глубина выпивки не терпит, это правило за сорок с лишним лет вошло в кровь, и пить совершенно не хотелось. Но когда возвращался, все начиналось сызнова.

Юбилей он отмечал уже неделю, пропуская через себя не меньше чем по литру в сутки, и дай бог, если хотя бы сто граммов из каждого литра выпивал удовольствия ради, а не для того, чтобы поддержать нужное знакомство, переломить чью-то настороженность, подпоить человека и расколоть. За эту неделю он опух и отек. Печень выпирала из подреберья, тяжелая как булыжник, сердце тупо ныло и временами начинало трепыхаться, как бабочка на булавке. Было понятно, что близок предел.

С Толиком тоже пришлось пить. Выпроводив его, Змей добрался до унитаза и сунул два пальца в рот. Привычный к алкоголю желудок долго не хотел отдавать добро, потом процесс пошел, и в этот момент Змея застал сердечный приступ.

Содрогаясь от спазмов и поливая себя блевотиной, Змей на четвереньках дополз до висевшего в прихожей пальто. Наполненный шприц лежал в кармане, и нужно было встать, но в грудину как будто воткнули ножевой штык. Он чувствовал, как нанизанное на острие сердце, трепеща, с каждым ударом ранит себя все глубже. Штык раскалялся, плавился, жидкая сталь растеклась по груди, юркнула под левую лопатку, и Змей упал на подкосившуюся руку.

Боль стала вполне терпимой. Если не шевелиться, было даже приятно лежать, чувствуя, как остывает расплавленная сталь и адский огонь в груди уже не сжигает все вокруг себя, а только по-банному печет сердце. Он знал, что приступ не кончился и что без укола скорее всего отойдет в луже собственной блевотины, но и в этом была своя приятность. Обманет погоню сочинитель Кадышев, скроется туда, где никому из живых его не достать, а Танька найдет в сейфе документы и покарает виновных и невиновных. Уж на то, чтобы отправить конверты по надписанным адресам, ума у нее хватит.

Потом до него дошло, что Таньки нет и первыми в квартиру войдут люди Тарковского. Он представил, как его тело переворачивают тупоносым армейским ботинком с высокой шнуровкой… Ботинок был его собственный, времен Анголы, и рука, шарившая по карманам, была его, со шрамом от выведенного якорька — греха курсантской юности. Отхожу, подумал Змей и огорчился до слез, потому что давно решил напоследок хлопнуть крышкой гроба, а вот — не получилось, не хватило суток жизни или еще меньше. Хлюпая носом, слабый, как ребенок, он перевалился на спину — расплавленная сталь опять плеснулась в груди, — дотянулся до пальто и стал подтягиваться, вцепившись в полу одной правой, потому что левую уже не чувствовал.

Ему повезло: оборвалась вешалка. Теряя сознание, Змей нашарил в кармане шприц, зубами сорвал наконечник и через штанину вонзил иглу в бедро.

БАНОЧКА ИЗ-ПОД КОФЕ

Что ни болит, то к сердцу велит.

Пословица

Татьяна. Утро 7 ноября

Гинекологическое отделение в военном госпитале?

Можно подумать — нонсенс. Но поскольку в уставах Вооруженных Сил пол военнослужащих в целом не оговорен, то во всех военных лечебных учреждениях гинекология есть и функционирует. Конечно, не так бурно, как хирургия, куда привозят раненых во время вооруженных конфликтов, и не как отделение кардиологии, куда сразу же после увольнения в запас гремят отставники.

Гинекология — тихая заводь. Находится, как правило, на отшибе, чтобы не возбуждать нездорового интереса у выздоравливающих мужского пола. В Татьянином госпитале она размещалась на десятом этаже, причем соответствующая кнопка лифта была от греха подальше заблокирована: поднимайся до девятого, а дальше — пешком.

Там, на лестнице между девятым и десятым, Татьяну снова прихватило. Лилось при каждом шаге, хваленая прокладка перестала держать, кровь двумя одинаковыми дорожками побежала по ногам. Не жалея специально надетую старую юбку, Татьяна села на подоконник. Только сейчас ей пришло в голову, что надо было по-соседски зайти за Любкой. А теперь сиди, дожидайся.

Внизу хлопнула дверь лифта, кто-то начал подниматься, и Татьяна увидела в лестничном пролете огненно-рыжую Любкину гриву.

— Люба!

— Танечка! — Любка никогда не спрашивала, что случилось. Могила! Сразу по-деловому:

— Заходи.

Войдя в ее кабинет, Татьяна поставила на стол баночку из-под кофе. Любка охнула, кинулась к телефону:

— Николай Ильич! Срочно! Таня из барокамеры!

Без расспросов Любка сунула ей под мышку градусник, разделась сама и села за стол. У старшей медсестры всегда полно писанины — Татьяне ли не знать, — но Любка к бумагам не притронулась, просто сидела и ждала.

Было ясно, что сейчас для нее нет дел важнее, чем Татьянины.

Виртуоз скребков и расширителей, зав гинекологией полковник Николай Ильич Вершинин жил в кооперативном доме, ходил на службу пешком, полчаса по липовой аллее, а в воскресенье, да еще седьмого ноября, мог вообще не ходить — и без заведующего в отделении найдется кому подежурить. Но тут появился минут через пятнадцать, кинул взгляд на Татьяну, на баночку и заорал:

— Люба! Что сидишь?! Приготовила? Асе приготовила? Не понимаешь?! В операционную!

Любка кинулась раздевать Татьяну.

— Температуру хоть померила?

Татьяна вытащила из-под мышки градусник, Вершинин мрачно глянул на ртутный столбик.

— Давно?

— Ночью, часов, наверное, в двенадцать, — ответила Татьяна, как всегда робея перед громогласным гинекологом.

— Ну и чего ты ждала, кукла бестолковая? Надо было сразу к дежурному!

— Да я думала…

— ..Что само рассосется? Ну прямо целочка! Лишить вас квалификации за такие фокусы! Ля-ля разводите, а больных гробите. Естествоиспытательница, прости господи, мать твою! Расселись тут, устроили кунсткамеру! — Вершинин уже снимал форменную тужурку.

Моментальное появление Николая Ильича по паролю «Таня из барокамеры» и такая реакция были не случайными. В баночке из-под кофе «Чибо» лежал плод и их совместных усилий. Татьяна пять лет не могла забеременеть от Змея. Недолгие задержки заканчивались чистками и профессиональными беседами с Вершининым.

— Партнер старый, гормонально ослабленный, — объяснял завотделением, — семенная жидкость неживая…

Как уж он оживил вялых сперматозавров Змея — его секрет. Когда Татьяна забеременела, Вершинин ликовал.

Описал методику в своей докторской диссертации, отправил в «Акушерство и гинекологию» статью с примером длительно страдавшей бесплодием больной Т. Рукопись прошла редсовет на «ура». И вот что теперь, статью отзывать?

У Татьяны кружилась голова — похоже, действительно была температура, — перед глазами плыли пятна: зеленым по белому, зеленым по белому. Белые стены операционной, Любка в зеленом операционном балахоне, в белой маске.

Любка рывком подсадила Татьяну на кресло, привязала ей ноги и напялила операционные бахилки.

— Выпрями руку… — Татьяна почувствовала, как Любка затягивает холодный резиновый жгут. — Работай кулаком…

— Я сам, — подошел Вершинин, тоже в зеленом, перехватил шприц и попал в вену с профессиональной легкостью.

Любка привязала Татьянины руки к поручням.

— Лежи, не двигайся. Сейчас поплывешь.

Татьяна еще различала часы на стене — полдевятого, — когда в операционной появился Барсуков. Уже дурея от наркоза, она все же поняла, что главврач здесь не случайно: Любка успела доложить. Хотела поздороваться, но язык онемел. Уплывая, она как в увеличительное стекло увидела, что Барсуков заглядывает ей туда. Да еще и напевает: «На попке родинка-а, а в глазах любовь!» Чувственные пальцы главврача (что уж говорить: когда-то желанные) пощипывали ее за ягодицу, Татьяна попыталась закрыться, потянуть вниз казенную рубашку, но руки были привязаны.

Подошел Вершинин, уже в маске, и Барсуков сделал вид, что пощипывает Татьяну чисто диагностически, проверяя обезболивание:

— Чувствуешь что, Тань?

Вершинин полез в нее чем-то стальным и холодным, Татьяна замычала.

— Ну вот, видишь, Сергей Иваныч? Что я тут ей наскребу по воспалению?!

— Добавь-ка ей, Коля, масочку, — услышала Татьяна, и тугая жесткая резина обхватила ей рот и нос. В висках заколотился пульс.

— Дыши, Таня, дыши! — уже как бы и не наяву кричала ей удаляющимся голосом Любка.

Татьяна вдохнула под душной резиной и полетела, полетела, полетела.

И грезилось ей в тяжелом душном сне, что она Зоя Космодемьянская и ее на площади под барабанный бой пытают фашисты, всаживают ей в живот по рукоятку тяжелые мясницкие ножи.

Татьяна застонала, и в ответ из-под серого зимнего неба раздался глас божий. Почему-то бог говорил голосом Барсукова, да и нес-то пошлятину:

— И хорошо же Таньке под наркозом. Обкончалась вся!

НЕ КОРЫСТИ РАДИ

Что извлек я, несчастный, вспоминая, о чем я сейчас краснею, особенно из того воровства, в котором мне было мило само воровство и ничто другое?

Да и само по себе оно было ничто, а я от этого самого был еще более жалок.

И однако, насколько я помню мое тогдашнее состояние духа, я один не совершил бы его; один я никак не совершил бы его. Следовательно, я любил здесь еще сообщество тех, с кем воровал.

АВГУСТИН АВРЕЛИЙ. Исповедь

Змей. Утро того же дня

Змей пришел в себя от вони. Шприц со вдавленным поршнем торчал в ноге. По телу, как обычно после приступа, разливалась истома. Ни забот, ни мыслей, а только животная радость, что жив, и желание подтащить под голову сапог с галошницы и заснуть на полу, свернувшись калачиком.

Гадливость взяла верх, и Змей по стенке дошел до ванны, сбрасывая одежду. Встал под душ и, мстя предателю-сердцу, дал горяченькой, потом ледяной. Мотор трепыхался, но терпел, сволочь.

Потом он опохмелился по своему рецепту: клизма из боржома, чтобы изгнать остатки алкогольной отравы и восстановить солевой баланс. Благостный, чистый, промытый с обоих концов, добрел до кровати, для порядка глянул за окно — проверить, перегнал ли Толик «Мерседес», — и увидел…

На обычном месте «Мерседеса» стоял джип. Стекло со стороны водителя было приспущено, и оттуда вился сигаретный дымок. Поставить машину на стоянку сочинителя Кадышева не посмела бы ни одна собака. Джип явно был чужой и явно выбрал во дворе лучшую точку для наблюдения за окнами змееквартиры.

Змей проверил замки, намертво затянул головку щеколды, сунул под подушку облезлый «кольт», привезенный еще с вьетнамской войны, и улегся в постель.

До сего момента Виктор Саулович занимался самодеятельностью: вчерашняя шпана (неужели всерьез рассчитывал, что они справятся с боевым пловцом?), потом журналистик, потом «спортсмен» с нунчаками, которому Толик расквасил нос… Ильф и Петров! Не хватало нищего с золотым зубом: «Дай миллион, дай миллион». Появление джипа под окнами могло означать либо то, что игра в лохотрон продолжается, либо то, что Виктор Саулович взялся за ум и нанял профессионалов.

Джип слишком нахально мозолил глаза. Так явно раскрыться мог либо полный идиот, либо профи, который хочет показать: в квартиру ты нас не пустил, а мы тебя не выпустим.

Самым правильным в такой ситуации было бы сжечь компроматы, но решиться на это Змей не мог. Содержимое сейфа было его страховым полисом: и деньгами на черный день, и гарантией беспокойной, но долгой жизни.

А вот хер вам, подумал Змей и, сжав под подушкой рукоятку пистолета, попытался заснуть.

Правда состояла в том, что вся сознательная жизнь Змея делилась на две части — явную и тайную. По-бытовому его назвали бы сексотом, но это, конечно же, оскорбление для офицера. Змей не сексот, он кадровый.

В разные годы его должность называлась по-разному, но суть ее была одна: служить где приказано и сообщать куда следует. Места «где приказано» и «куда следует» меняли географическое положение, название и ведомственную принадлежность, но Змей не замечал особой разницы.

Он был предназначен в доносчики с десяти лет, когда его матери, вдове погибшего офицера, настойчиво предложили отдать сына в Суворовское училище.

* * *

В Советской Армии трудно было кого-то удивить нерусским разрезом глаз, черным волосом или странным выговором. Но учащиеся групп с добавлением «бис» (Змей попал в 3-бис группу; в наше время ее назвали бы третьим спецклассом) все как один обладали особенностью, немыслимой для суворовца, будущего советского офицера.

Пункт «родственники за границей», девственно-чистый в анкетах их однокашников, у «бисовых детей» пестрел записями. Змею, например, сообщили, что никакой он не Кадышев, а Радзишевский и в Гданьске его ждет не дождется тетя Еля, родная сестра отца, который в двадцатые годы порвал связи с панской Польшей и сменил фамилию. Мало того, командир предложил ему написать письмо вновь обретенной тетушке на ее (и отныне Змеевом) родном языке. Собственно, только изучение этого языка на первых порах отличало программу «бисовых детей» от обычной.

Потом начались упоительные игры: скажем, в увольнение отпускали группой; при этом старший имел приказ не допускать попыток оторваться, а остальные — кто бросить открытку в почтовый ящик на отдаленной окраине, кто — выявить этого с открыткой и проследить за ним, кто — установить наблюдателя и увести его за собой. Задания усложнялись: увеличивалось количество контрольных пунктов и слоев наблюдения. Следящие следили за следящими. Проигравшие отдавали победителям компот.

Если в стенах своего «биса» Володзимеж Радзишевский бойко объяснялся «по-польску», обращаясь к преподавателям «пан», то на общеучилищных мероприятиях он оставался Вовкой. Прочие суворовцы не знали того, что знать им было не положено, зато видели еще одно отличие «бисовых детей», непринципиальное, но раздражающее, особенно для сирот в послевоенной стране. Их лучше кормили. Их одевали в габардин. Их ненавидели, и «бисовы дети» отвечали взаимностью.

Помимо польского, в училище был большой болгарский «бис», а в венгерских и чешских училось по два-три человека.