Ландскрона (сборник современной драматургии)

      ЧЕРТ. Вот только об фокстрот можно сломать себе зубы. _ Черт и Чертова невеста похохатывают, целуются, переглядываются. Переглядываются, похохатывают, целуются. __ Свет гаснет.
      Зажигается настольная лампа, за столом сидит Борис Наумович.
      Неподалеку стоит Шарковский, бледный и растрепанный. _ БОРИС НАУМОВИЧ. Садитесь, Шарковский. _ Шарковский садится. _ Мне сказали, что вы хотели меня видеть.
      ШАРКОВСКИЙ. Возможно, это так.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Слушаю вас.
      ШАРКОВСКИЙ. Что я должен говорить? _ Борис Наумович невзначай поворачивает лампу так, что ее яркий направленный свет бьет точно в лицо Шарковского. _ БОРИС НАУМОВИЧ. Что вы хотели мне сказать?
      ШАРКОВСКИЙ. Должно быть, это уже не важно. _ Борис Наумович записывает. _ БОРИС НАУМОВИЧ. Я могу немного вам помочь, задавая вопросы.
      ШАРКОВСКИЙ. Мне больше помогли бы, если бы не обращали на меня внимания. Если бы меня забыли. _ Борис Наумович записывает. _ БОРИС НАУМОВИЧ. Вы хотите нас оставить?
      ШАРКОВСКИЙ. Едва ли где-нибудь мне было бы лучше или хуже.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Во всяком случае, здесь есть люди, расположенные к вам, люди, которые могли бы вас понять.
      ШАРКОВСКИЙ. Это самое первое, что необходимо для того, чтобы меня уничтожить.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Должен предупредить вас, Шарковский. Вы даете мне основания полагать, что вы считаете, будто все окружающие настроены к вам враждебно.
      ШАРКОВСКИЙ. Этого не было в моих словах. Тем более - расположение опаснее враждебности.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Вы хорошо сегодня спали?
      ШАРКОВСКИЙ. Ночью во сне я видел вас, Борис Наумович, утром я проснулся с мыслью о вас, Борис Наумович, и теперь я снова вижу вас.
      БОРИС НАУМОВИЧ. У вас бывают повторяющиеся сновидения?
      ШАРКОВСКИЙ. Во всяком случае, они тревожат не более, чем повторяющаяся явь. _ Борис Наумович записывает. _ БОРИС НАУМОВИЧ. Кошмары?
      ШАРКОВСКИЙ. Такие же, как всегда и повсюду.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Вас беспокоят головные боли?
      ШАРКОВСКИЙ. Нет.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Изнурительные?
      ШАРКОВСКИЙ. Да.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Значит, боли изнурительные, но не они вызывают наибольшее беспокойство? Запишем.
      ШАРКОВСКИЙ. Да.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Страдали венерическими заболеваниями? Туберкулезом? Гепатитом?
      ШАРКОВСКИЙ. Нет.
      БОРИС НАУМОВИЧ. То есть, болезни, прежде имевшие место, вы не связываете со страданиями?
      ШАРКОВСКИЙ. Да. _ Борис Наумович записывает. _ БОРИС НАУМОВИЧ. Полагаете ли вы скрытность допустимым средством достижения личной свободы?
      ШАРКОВСКИЙ. Необходимым. Но не достаточным.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Считаете ли вы возможным лгать, изворачиваться во имя душевного спокойствия?
      ШАРКОВСКИЙ. Слишком сильное средство ради слишком незначительной цели.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Вы по-прежнему не хотите видеть ваших близких?
      ШАРКОВСКИЙ. Когда я вижу рыбок в аквариуме, меня всегда охватывает ощущение ужаса. В самом деле, не существует зрелища страшнее.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Вы полагаете, что жизнь на свободе - участь более завидная?
      ШАРКОВСКИЙ. Разумеется, нет. _ Борис Наумович записывает. _ БОРИС НАУМОВИЧ. Вы, Шарковский, пока чувствуете себя неспособным без остатка отдаться вашим искусствам, не так ли?
      ШАРКОВСКИЙ. Я очень устал.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Следует изучать влияние субъективного фактора усталости на клиническую картину вашего изощренного миросозерцания. Запишем.
      ШАРКОВСКИЙ. Да.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Приходилось ли вам когда-нибудь желать смерти вашим близким?
      ШАРКОВСКИЙ. Тем более, чем более я их жалел.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Готовы ли вы были в таких случаях причинить им вред?
      ШАРКОВСКИЙ. Увы, я не способен был их казнить своим милосердием.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Часто у вас бывают бессонницы?
      ШАРКОВСКИЙ. Бессонница мне снится даже во сне.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Страх смерти?
      ШАРКОВСКИЙ. Едва ли чаще страхов существования.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Ваше решение оставить страну было внезапным или давно вынашивалось вами?
      ШАРКОВСКИЙ. Страна оставила меня. Я осиротел и задумался.
      БОРИС НАУМОВИЧ. В какой мере на вас влияет иное виртуозное слово, услышанное вами или прочитанное?
      ШАРКОВСКИЙ. Ныне во мне вытоптана всякая поросль, и никакое слово не может посеять новой.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Ну, хорошо. Прочтите и распишитесь. (Пододвигает Шарковскому свои записи.) Внизу на каждой странице.
      ШАРКОВСКИЙ. Какое поставить число?
      БОРИС НАУМОВИЧ. Можете завтрашнее. Как на молоке. _ Свет гаснет.
      Зажигается свет. Шарковский один; читает дневник. _ ШАРКОВСКИЙ. Шестнадцатое февраля. С утра кашель, днем кашель, вечером удушье. Изможден настолько, что меня не хватает даже на горечь... Девятнадцатое февраля. Бедный Шарковский. Бедный Сережа. Руки мои выдают мою старость, которая всегда со мной. Выдают даже когда не вижу себя... Двадцатое февраля. Выбирал себе костюм. Зачем он мне? На что он мне? Не затем ли, чтобы быть прибранным, когда отправлюсь в путь, которого опасаюсь и которого жажду? Но кто это увидит? Двое-трое приятелей и еще, возможно, какой-нибудь бродячий пес, который непременно увяжется за автобусом, в коем меня повезут. Да и тот не увидит... Двадцать первое февраля. Старый киоскер пригласил меня на свадьбу своей дочери. Киоскера я едва знаю, дочери его не знаю вовсе, проще всего было бы отказаться. Тем более, кого ни спроси, они мне не ровня, старик и его дочь. Но именно оттого, возможно, соглашаюсь, хотя и скрепя сердце... Двадцать четвертое февраля. Опять киоскер... Двадцать восьмое февраля. Несу невесте цветы; это весьма невзрачная девушка, мне не удается скрыть своего разочарования. А цветы, что я принес, вдруг оказываются стеклянными и рассыпаются от неловкого прикосновения. Невеста все-таки мила, и я досадую на себя. Я был только гость, всего только гость, и ничего больше... Двадцать девятое февраля. Я в тупике; а они поняли мое затруднение и освободили меня. Равнодушен к их деликатности, подчеркнуто равнодушен... Второе марта. Говорю, что газеты стану покупать только у него. Хитрый, лживый старикашка. Зато какая основательность!.. _ В судорожных, стремительных па врываются Черт и Чертова невеста.
      Шарковский сидит лицом к стене, он полностью ушел в себя, никак не отзывается на проделки эксцентричных пришельцев. _ ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Мы гуляли по улицам и углов не гнушались.
      ЧЕРТ. Мы катались по площадям на лошадях.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Там, где выгул голытьбы.
      ЧЕРТ. Там, где аристократия расточает проклятия.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Мы летали по воздуху.
      ЧЕРТ. Не зная покоя и отдыха.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Мы чаруем нашими вычурными голосами.
      ЧЕРТ. Мы с тобой два гения негодования.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Опять этот несносный Шарковский. Это твой шуруп программы? Это твой рвотный корень?
      ЧЕРТ. В основном, он умеет обходиться без несчастий, но этого ему недостаточно для удовлетворения.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. А ты научи его причудливости. Научи его настойчивости.
      ЧЕРТ. Временами он колеблется между неизбежностью радости и триумфами безнадежности.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Он не спрашивал еще у тебя работы оборотня? Он не ждет от тебя потворства его отвращениям?
      ЧЕРТ. Зато он ждет для себя почета отчаяния, позора прозорливости.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ты теперь растопчи его почтительностью, обескуражь его дурашливостью. Ты должен образумить его гипнозом назойливости.
      ЧЕРТ. Мы увидим еще волшебные вивисекции, сеанс магической наготы.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Я горю нетерпением. Я смотрю с вожделением.
      ЧЕРТ. Добрые хворобы и прокислые рефлексии суть темные симптомы реализма незрелости его.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ты - уполномоченный злополучия, представитель страсти.
      ЧЕРТ. Фосфорическая бесформенность устало застилает углы его публичного глубокомыслия.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ты теперь профессор беззаботности, генерал кротости. Ты учитель тщетности.
      ЧЕРТ (Шарковскому). Сергей Арсеньевич.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА (передразнивает). Сергей Арсеньевич.
      ЧЕРТ. Бог плох, и ангелы наглы.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Раздувая в нем начала алчности, ты сотворишь из него ковыляющего человека.
      ЧЕРТ. Отзовись, Сергей Арсеньевич.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Откликнись, опомнись. Печальная повесть.
      ЧЕРТ. Ковырну я тебя коготком, полетишь ты тогда кувырком.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Он немало был склонен к самосожжению успехом.
      ЧЕРТ. Напротив. Чудная душа его навсегда простужена скромностью.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ныне надежды его в сфере феерий, а в искусствах его точность беспочвенности.
      ЧЕРТ. Он иногда притворяется пророком коросты, предтечею речи, законодателем безнаказанности.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Строительство оскалов ласки совершается на берегах его губ голубых.
      ЧЕРТ. В рамках шока кошмаров ныне в нем происходит любовь к плебейству и ненависть к смелости.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Его бередят укоры киоскера и осколки волка.
      ЧЕРТ. Его манит обетованное безземелье.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Тебе нужно склонить его к паскудствам искусства негодяям в угоду.
      ЧЕРТ. Ты - моя богиня погибели.
      ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Натянутые тетивы ночи угрожают ему тревогами, интригуя его, недотрогу.
      ЧЕРТ (дурашливо). Сергей Арсеньевич!.. (Черт и Чертова невеста со смехом убегают.) _ Стол, находящийся за спиной у Шарковского, медленно поворачивается вокруг своей оси.
      Шарковский один. _ ШАРКОВСКИЙ. Тринадцатое марта. Пытался организовать съезд антихристов; однако власти усиленно вставляют палки в колеса. Стараюсь убеждать, ублажать, доказывать, уговаривать, угрожать - все бесполезно. Глухая стена... Пятнадцатое марта. Еще одно хорошее дело загублено. Нет денег. Нет денег. Нет денег. Всего только нет денег. Бешеное безденежье... Двадцать первое марта. Дерьмо. Вездесущее и неопровержимое... Двадцать четвертое марта. Целый день ожидал краха этой ублюдочной цивилизации с ее фальшивым механизмом на золотых шестернях... Двадцать девятое марта. Дерьмо... Четвертое апреля. Я стою на перроне ночью и, возможно, ожидаю поезда. Но, вероятнее все же, тот мне вовсе не нужен. Порывами налетает ветер, и дождь хлещет мне в спину. Вдруг ко мне подходят несколько мужчин в дождевиках с капюшонами, с фонарями и ружьями. "Вы здесь не видели волка?" - спрашивают они. "Зачем он вам?" - возражаю я. "Так не видели?" - настаивают они. "Волка здесь не было", - отвечаю я. Мужчины уже собираются уходить, но один из них, в очках, задержался и говорит: "Если вы все-таки его увидите, будьте любезны сообщить мне; вот вам моя карточка. Я преподаю в здешнем университете. Буду чрезвычайно рад новой встрече", говорит он. "Благодарю вас", - отвечаю я. И они уходят. Минут через десять я слышу отдаленную пальбу из ружей. Потом ко мне подходят еще двое и спрашивают: "Вы не видели здесь людей, которые ищут волка?" - "Людей я видел, - отвечаю я, - и еще я слышал выстрелы. Идите в ту сторону, если вы хотите их отыскать". "Ну нет, это маловероятно, - говорят мне эти двое, - навряд ли бы они стали стрелять. У них бы на то и духу не хватило". Потом пришел поезд, мне было на него наплевать, но я уже чувствовал себя спокойнее... Четырнадцатое апреля. Мое выступление на художественном совете. Старался говорить с достоинством. Поначалу слушали с вежливым равнодушием, и только потом началось. О достоинстве уже не думал. Уж лучше бы топтали меня ногами. В каком это было году - не помню. Давно, должно быть. Апрель для меня всегда месяц бедствий Иерусалима... Шестнадцатое апреля. Дерьмо. _ Свет гаснет и почти сразу же зажигается. Письменный стол неожиданно превращается в стол операционный. Шарковский, обнаженный по пояс, лежит на столе. Бедра его накрыты простыней, на грудь наброшена белоснежная салфетка. Появляются Борис Наумович и Маргарита Эмильевна в медицинских халатах, с марлевыми масками на лицах, на руках обоих - резиновые перчатки, а на головах у Бориса Наумовича и Маргариты Эмильевны надеты весьма странные головные уборы - длинные конические шапки с хвостами на концах. _ МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Борис Наумович. Борис Наумович. Давайте я поправлю вам халат сзади.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Маргарита Эмильевна, золотце. Очень мало времени. Давайте начинать.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Это же всего секунда. _ Шарковский тревожно приподнимается. _ ШАРКОВСКИЙ. Как так - начинать?!
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Он поднимается.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Держите его. _ Маргарита Эмильевна с силой укладывает Шарковского на место. _ ШАРКОВСКИЙ. Как - начинать? Вы же меня не усыпили.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Лежите спокойно, Шарковский. Вы спите. У нас очень хороший наркоз. (Маргарите Эмильевне.) Держите его крепко. Я начинаю.
      ШАРКОВСКИЙ (кричит). Нет! Усыпите меня! Нельзя! Нет!
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА (Шарковскому). Ничего. Ничего. Ничего. Сейчас уже начнем. _ Борис Наумович картинно взмахивает остро заточенным скальпелем и делает длинный разрез на животе Шарковского. _ БОРИС НАУМОВИЧ. Черт, рука не туда пошла. Надо попрактиковаться еще дома на говядине. _ Маргарита Эмильевна продолжает держать Шарковского и с большим любопытством следит за действиями Бориса Наумовича. _ МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Ну и что там у него?
      БОРИС НАУМОВИЧ. Не ваше дело. Не отвлекайтесь.
      ШАРКОВСКИЙ. Усыпите меня!.. Вы же режете по живому.
      БОРИС НАУМОВИЧ. А ну-ка еще раз! (Снова взмахивает скальпелем и делает еще один разрез, рядом с первым.) Вот теперь уже лучше. Вы, Шарковский, не морочьте нам голову, будто вы не спите. Такой дозы хватило бы, чтобы укокошить слона.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА (Шарковскому). Ну-ну, потерпите, ничего страшного. Вы сами себе, Шарковский, оказываете медвежью услугу, сочиняя искусство для избранных.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Так вот режем, режем, режем... Каждый день одна и та же петрушка.
      ШАРКОВСКИЙ. Господи, как больно!..
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА (Шарковскому). А сестра моя, она была от вас без ума. "Ничего, - говорит, - другого не надо. Шарковский, - говорит, - это наше все". Вы для нее были больше чем просто кумиром.
      ШАРКОВСКИЙ. Я совсем обессилел. Теперь мне уже все едино.
      БОРИС НАУМОВИЧ (Маргарите Эмильевне). Что вы там утешаете этого контрреволюционера?! Идите лучше сюда. Оставьте его. Он не станет носиться, как курица, с распоротым брюхом. Ему следовало бы раньше изучать искусство жить напропалую.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА (приближаясь к Борису Наумовичу). Что мне нужно делать?
      БОРИС НАУМОВИЧ. Возьмите тоже инструмент. Будете мне помогать.
      ШАРКОВСКИЙ. Боль куда-то уходит. Тело это будто не мое... _ В руке Маргариты Эмильевны появляется скальпель. _ МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Я готова.
      ШАРКОВСКИЙ. Я здесь и не здесь и, может, здесь никогда не был, и, может, лежу сейчас где-то на плоском берегу Азовского моря, роятся вокруг мухи, и за холмом неподалеку меня еще ожидает моя старая лошадь, как всегда оседланная...
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Вы, Шарковский, разумеется, не знаете вашего диагноза. "У него фобомания, у Шарковского фобомания", - по секрету сказал мне вчера Борис Наумович.
      БОРИС НАУМОВИЧ. В нашей трагической практике находится место и многочисленным едким серьезностям.
      ШАРКОВСКИЙ (едва слышно). День ото дня отличается только плотностью его назойливого бесплодия.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Сердце его притворяется спокойным. Вероятно, он скоро заснет.
      ШАРКОВСКИЙ (угасающим голосом). Пути мира вымощены сарказмами...
      БОРИС НАУМОВИЧ. Вот. Покопайтесь пока в поджелудочной. Мне еще столько возни с его кишками.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. А что мы ищем?
      БОРИС НАУМОВИЧ. Если вы это увидите, вы сразу поймете.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Но что же это такое?
      БОРИС НАУМОВИЧ. Опухоль.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Она точно должна быть?
      БОРИС НАУМОВИЧ. Откуда еще, по-вашему, могут взяться его боли?
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Он жаловался на них?
      БОРИС НАУМОВИЧ. Хватит болтать. Режьте, я вам сказал. Этот вот червячок... Посмотрите, что внутри. Да не туда же, там уже селезенка. Впрочем, в нее загляните тоже.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Сейчас.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Как вы держите скальпель?! Вот, взгляните, как надо.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Но я не закончила медицинский.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Неважно. Рабочих рук так не хватает. Совершенно некому резать. Некому тащить зубы. Некому делать лекарства.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Я очень хотела учиться. Но увлеклась тогда одним мальчиком, потом забеременела. Мне, конечно, было тогда уже не до учебы.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Куда это вас понесло? Что это еще за самодеятельность?
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Извините, я ошиблась. Это врачебная ошибка.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Ошиблись? И только-то?
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Мне очень неприятно.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Ну ничего. Вот, скажите-ка лучше, что это за мышца?
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Наружная косая мышца живота.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Косая?
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Да, это я, пожалуй, еще помню.
      БОРИС НАУМОВИЧ. А, черт с ней, режьте.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Отчего бы не расспросить его получше, где у него болит?
      БОРИС НАУМОВИЧ. Расспросишь его, как же. Сегодня у него здесь болит, завтра там, послезавтра еще где-нибудь. Ох ты, не хорошо, когда на себе показывают. Правда, Шарковский? _ Небольшая пауза. _ Спит.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Должно быть, иррадиация боли.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Не нужно умничать. Если с селезенкой закончили - режьте дальше. Желчный пузырь оставьте мне.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Кстати, у нас рабочий день сегодня до пяти?
      БОРИС НАУМОВИЧ. Почему вы спрашиваете?
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Потому что уже без пятнадцати.
      БОРИС НАУМОВИЧ (срывая с себя маску, шапку, стягивая перчатки). Вот черт! Только-только руки помыть и переодеться.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Может, все-таки пока зашить? Сметать на живую нитку?
      БОРИС НАУМОВИЧ. Потом-потом, походит так до завтра. Ничего страшного.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Подвезете меня?
      БОРИС НАУМОВИЧ. Не могу. Машина сломалась.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Так я и думала.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Пока.
      МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. До завтра. _ Борис Наумович и Маргарита Эмильевна исчезают. Шарковский поднимается, прикрываясь окровавленными простынями, вид его ужасен. __ Свет гаснет. _ ШАРКОВСКИЙ. Двадцать девятое апреля. Гусеницы; я облеплен гусеницами, я жду заклинателя гусениц. Я стою в реке, которая теперь обмелела настолько, что вода едва покрывает мои подошвы. Тысячи гусениц, они ползают по моему лицу, по губам, заползают под рубашку. Если во мне поднимется омерзение, оно меня доконает. "Молитесь, Сережа, о ниспослании дождя", - говорит мне кто-то со стороны моего затылка. Я узнаю его, это мой старый университетский профессор. Мне его невозможно увидеть, мне никак до него не дотянуться рукой... Пятое мая. Я лгу, я всегда лгу. Чем более ненасытно, тем более несносно. И когда я говорю об этом, я так же приумножаю массивы лжи. И только ничтожные островки отчуждения и пустоты, в которых никак не могу усомниться. _ Свет зажигается. Шарковский один, он одет в больничный халат, он сидит, неподвижно глядя перед собой. _ ШАРКОВСКИЙ. В дни царствования Веспасиана, прозванного Божественным, сын императора Тит с четырьмя легионами и иным корыстолюбивым воинством направился в сторону Иерусалима. Невиданного масштаба грабежи и распри приводили в содрогание население несчастного города. Народ, доведенный до отчаяния преступлениями Иоанна Гискалы, для противодействия последнему призвал на помощь себе Симона, сына Гиоры, оказавшегося, впрочем, разбойником даже более кровавым, нежели тот, кого он был предназначен обуздать. Партия Елеазара вскоре распалась, и участники ее в большинстве своем примкнули к Иоанну. Чем более жестокой делалась осада римлян, тем более неистовствовали противоборствующие шайки. Никогда еще ни до ни после того беда столь не разобщала граждан государства, как это случилось в дни осады Иерусалима. Голод косил горожан сотнями, разбойники истребляли тысячи, трупы некому было предавать земле, и те разлагались на улицах... _ Входит Маргарита Эмильевна, в руках у нее ведро и швабра с тряпкой. _ БОРИС НАУМОВИЧ. Опять вы не спите, Шарковский. Нехорошо, Сережа. Взрослый человек...
      ШАРКОВСКИЙ. Выслушай меня, Маргарита.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Знаю-знаю. Опять Симон, опять Иосиф. Опять Береника. Охота ж человеку копаться в том, чего давно на свете нет. Тыща лет прошла, а он все переживает, а он все обсасывает. Тыща лет...
      ШАРКОВСКИЙ. Две.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Ну вот, тем более. Лучше вы ложитесь-ка, Сережа.
      ШАРКОВСКИЙ. Я не слишком доверяю Флавию. Он много лжет, как всякий человек, сделавший выбор. А его таланты приумножают в нем массивы нечистой совести.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Хорошо ли это? Семья к нему приехала, а он их видеть не желает. А ведь деточки - это все, что у человека и есть, сыночки - это все, что у нас осталось.
      ШАРКОВСКИЙ. Сухость сомнений черпаем из замутненных первоисточников истории...
      БОРИС НАУМОВИЧ. Ложитесь, Сережа, а я у вас пока пол протру. Человека в палату отдельную поместили, культурный человек, чтоб отдохнуть мог как следует. А он и слушать не желает.
      ШАРКОВСКИЙ. Иосиф, несомненно, старается обелить Тита. Но ведь справедливо и то, что Тита перед преждевременной кончиной его мучило что-то, ныне нам неизвестное. Я не склонен преувеличивать просвещенность Тита... Но он был под влиянием Тиверия Александра, Иосифа, Береники...
      БОРИС НАУМОВИЧ. Да ложитесь же, ночь уже на дворе.
      ШАРКОВСКИЙ. Выслушай меня, Маргарита.
      БОРИС НАУМОВИЧ. Завтра. Завтра все сами и расскажете Борису Наумовичу во время обхода. Сейчас вы заснете, а утром проснетесь бодрым и уверенным. Сильным и здоровым. А потом еще к вам приедут деточки, и вы обнимете их крепко-крепко, совершенно не стыдясь своих слез...
      ШАРКОВСКИЙ. Я только хотел сказать, что мне жаль разрушенного Иерусалима. _ Шарковский глядит прямо перед собой. Маргарита Эмильевна привычно орудует шваброй. _ _Конец_
      _На страницу "Содержание"_
      --======-
      _Станислав Шуляк_
      _ПОСЛЕСЛОВИЕ_
      Пьеса в одном бездействии __ *Бездействующие лица*
      _Петр_
      _Иоанн_
      _Мария_
      _Иуда_
      ------------------------------------------------------------------------------___
      Ночь. У затухающего костра сидят трое: Петр, Иоанн и Мария. _ ПЕТР. Еще немного, и наш костер погаснет.
      ИОАНН. Этого не произойдет, если подбросить в него новых дров.
      МАРИЯ. Ты это сделаешь, Петр?
      ПЕТР. Нет.
      МАРИЯ. Ты, Иоанн?
      ИОАНН. Почему я?
      МАРИЯ. Если не ты и не Петр, то кто же?
      ИОАНН. Не все в наших руках.
      ПЕТР. И сами мы над собой не властны.
      ИОАНН. Иногда я не могу заставить себя пошевелить рукой.
      ПЕТР. Значит, это и не нужно.
      ИОАНН. Даже если это мне и очень нужно, я все равно не могу заставить себя.
      МАРИЯ. Неподалеку от тропы я видела много сухих сучьев.
      ИОАНН. Может, все-таки ты, Петр?
      ПЕТР. Не могу.
      МАРИЯ. Значит, будем сидеть и смотреть, как огонь погаснет?
      ПЕТР. Пусть так.
      ИОАНН. Если мы не знаем направления воли - той, что нами руководит, - лучше бездействовать, чем прекословить ей.
      ПЕТР. Иоанн образован. Он умеет в точных словах выразить то, что нас тяготит.
      МАРИЯ. Что же нам делать?
      ПЕТР. Над нами луна. Согреть она нас не может. Но благодаря ей, мы хотя бы видим, что делается у нас перед носом.
      ИОАНН. Она отражает чужой свет.
      ПЕТР. Это именно то, что нам нужно.
      МАРИЯ. Вы насовсем распростились со своими честолюбиями?
      ИОАНН. Каждый из нас, возможно, в чем-либо разочаровался. Каждый из нас. Но каждый разочаровался по-своему.
      МАРИЯ. В чем разочаровался ты, Иоанн?
      ИОАНН. Хотя бы в беспредельности слова.
      МАРИЯ. Это так важно?
      ИОАНН. Если слово не беспредельно, то ничего важного не существует.
      МАРИЯ. А ты с этим согласен, Петр?
      ПЕТР. Нет.
      МАРИЯ. Почему?
      ПЕТР. Иоанн - казуист. Хотя его мозг настроен на козни беззлобности.
      ИОАНН. Все-таки, Петр, то время, что мы были вместе, не прошло для тебя бесследно.
      ПЕТР. Состоялось все. Все, что было предсказано, и все, что явилось неожиданным. Состоялось все, кроме воскресения.
      МАРИЯ. Может, вы сами были в этом виноваты?
      ПЕТР. Зачем тогда было вообще обнадеживать?
      МАРИЯ. И в этом твое разочарование, Петр?
      ПЕТР (смущенно). Эта чертова луна светит не хуже костра.
      ИОАНН. Мария, можешь ли ты сказать, что не видишь сейчас Петра с головы и до пят?
      МАРИЯ. Твой разум никогда не дремлет, Иоанн. Поэтому ты иногда не замечаешь и очевидного.
      ПЕТР. Кажется, кто-то ходит в темноте.
      ИОАНН. Где?
      ПЕТР. Там.
      ИОАНН. За холмом?
      ПЕТР. О чем ты говоришь? Ближе самых близких кустов.
      ИОАНН. Это очень далеко.
      МАРИЯ. Мы ждем кого-нибудь?
      ПЕТР. Ты же все знаешь.
      МАРИЯ. Не нужно преувеличивать мою прозорливость.
      ПЕТР. Дело здесь не в прозорливости.
      МАРИЯ. А в чем?
      ПЕТР. Ты знаешь.
      ИОАНН. Это же происходит не только с ней.
      МАРИЯ. Что?
      ИОАНН. Петр имеет в виду, что теперь нечто особенное сделалось со зрением всякого из нас. Мы, опоздавшие к началу времени, ясно видим и его конец. Все времена соединились для нас в одной точке. Мы только не можем ничему противостоять. Как бы мы ни ужасались происходящим или грядущим, мы бессильны ему противостоять.
      ПЕТР. Так.
      МАРИЯ. Да, я тоже это знаю.
      ИОАНН. Все.
      МАРИЯ. Что?
      ИОАНН. Просто я все сказал, что думал.
      ПЕТР. Ты солгал, Иоанн. Почти совсем незаметно, но все-таки солгал. И ты даже вовсе не виновен в своей незначительной лжи. (Иоанн пожимает плечами.)
      МАРИЯ (Петру). Объясни.
      ПЕТР (Иоанну). Ты преувеличиваешь наше бессилие. Ибо презрение к бренному временами умножает силу.
      ИОАНН. Ты способен дотянуться рукой до своего вчера? Ты можешь схватить его за горло?
      ПЕТР. Ты искусен во многих своих приемах. Но это не значит, что ты безукоризненно ведешь борьбу.
      ИОАНН. Сегодня борьба ведет меня. Извини, я в этом не виновен.
      ПЕТР. Мне это все равно.
      ИОАНН (Марии). Все-таки ты пойдешь с ним?
      МАРИЯ. Петр силен. Поэтому он нуждается в помощи.
      ИОАНН. "Петр силен!.. Петр силен!.." Я слышу это уже два года.
      МАРИЯ. Ты слышал это и в предыдущей жизни.
      ИОАНН. Я ничего не помню.
      МАРИЯ. Даже несмотря на то, что мыслями ты в том самом нашем пьянящем прошедшем?
      ИОАНН. Это было время громогласного безмолвия и калорийной радости.
      ПЕТР. Возможно, мы подспудно ожидаем обновления крови.
      МАРИЯ. Мы ожидаем самого ожидания.
      ИОАНН. По-моему, на нас кто-то смотрит из темноты.
      ПЕТР. Кто это может быть?
      ИОАНН. Возможно, одна из теней от фальшивого светила.
      МАРИЯ. Может быть, тайный друг. Или скрытный соглядатай.
      ПЕТР. Только тот, кто враждебен, выбирает ночь для утверждения своих происков прекословия.
      ИОАНН. Мы молоды телом и согбенны духом. Возможно, именно оттого нас выбрал наш неизвестный.
      МАРИЯ (Иоанну). Ты правда полагаешь, что не знаешь его?
      ПЕТР. Если ты знаешь, Мария, скажи.
      МАРИЯ. И ты тоже знаешь, Петр.
      ИОАНН. Ты, Мария, была рядом с нами, но не была одной из нас.
      ПЕТР. Ты была каждому из нас матерью, женой и сестрой. Иногда ты бывала ближе к Слову, чем всякий из нас.
      ИОАНН. Духом безразличия веяло тогда надсадно над переулками и притонами прогорклого Иерусалима.
      ПЕТР. Мы не оправдывали тебя, Мария, когда ты стала жертвою сфабрикованного прощения.
      ИОАНН. Твоя рухнувшая прожженность была отменным снадобьем против недугов нашего разношерстного братства.
      МАРИЯ. Мир тебе, Иоанн, счастливый, безукоризненный, верный.
      ПЕТР. Когда я тебя еще не знал, Мария, я знал уже, что ты выберешь Иоанна.
      МАРИЯ. Я не могу пойти с вами обоими, когда пути ваши разминулись.
      ИОАНН. А мы не можем пойти вместе оттого, что ты все равно будешь для одного из нас.
      ПЕТР. Аминь.
      Мария встает и некоторое время стоит неподвижно.
      МАРИЯ. Пойду подберу несколько сучьев, которые видела неподалеку.
      ИОАНН. Не ходи.
      МАРИЯ. Почему?
      ПЕТР. Лучше огню сему погаснуть, чем согревать нечестивых, закосневших в их безыскусных горестях.
      МАРИЯ. Если огонь нужен хоть одному беспокойному, не лучше ли ему никогда не угасать от самого сотворения мира и до конца времени?!
      ИОАНН. Пищей огню угасающему служат упования тысяч, они же измельчившиеся разжигают пожары.
      МАРИЯ. Ныне свинцом приземистым душа моя утруждена.
      ПЕТР. Когда мы уйдем, один ветер будет соглядатаем исчезнувшего огня.
      ИОАНН. Ты говорил, Петр, что ждал хоть какого-то знака, хоть одного намека или знамения. Но не дождался.
      ПЕТР. Другим братьям повезло не более. Но они же от нас теперь ожидают решимости.
      ИОАНН. Если бы они еще вдохнули в нас силу!..
      ПЕТР. Тела наши устали. Дух наш притупился.
      МАРИЯ. Мне кажется, что кто-то стоит сзади и дышит мне в затылок.
      ПЕТР. Рядом?
      МАРИЯ. Ногами стоит за горизонтом и тянется ко мне рукой.
      ПЕТР. Мы не можем пренебрегать никакими ощущениями, из которых складывается наше скорбное сегодня.
      ИОАНН. Возможно, это кто-то из тех, кто хочет оттеснить нас от света.
      ПЕТР. Ныне мы сами носим в себе свет и славу, и скрытные соки земли.
      ИОАНН. Нас одних недостаточно. Когда мы желаем славы, она открывается нам в исступлении толп. Когда мы ищем покоя, тот настигает нас извне.
      ПЕТР. Куда ты пойдешь, Иоанн?
      ИОАНН. Если ты снова отправишься в Самарию, я отправлюсь в Антиохию. Если ты пойдешь в Антиохию, я, пожалуй, в Эфес.
      ПЕТР. Так я и предполагал.
      МАРИЯ. Здесь Иуда. Можно ли ему войти?
      ПЕТР. Разве нельзя нам проститься с землей этой без Иуды?
      ИОАНН. Ночь все равно испорчена.
      ПЕТР. Все ж таки жаль потерять такую концентрацию печали. _ Входит Иуда. _ ИУДА. Сарказм стоит над землей Израиля.