Я пошел на голос, пораженный столь странной картиной... Выходя из-за стола, чтобы пожать мне руку, он наткнулся на ведро, наполненное водой, в которой качались белые мундштуки выкуренных за ночь папирос... Их было, вероятно, более сотни. Брюсова слегка качало.
      - Вы уж простите меня, я неисправимый курильщик... Вот заработался и забыл обо всем. Надо открыть форточку. Садитесь в это кресло...
      Пока он открывал форточку, я успел сквозь дым рассмотреть его кабинет. Кабинет был большой, по стенам - книжные шкафы, картины, портреты. Стол завален рукописями, на стульях - тоже рукописи. Стихи... Проза... Левый ящик стола выдвинут, и в нем уложены стопки папирос..."
      Жена Брюсова Иоанна Матвеевна позвала мужа и гостя в столовую, там, за чаем, и состоялся разговор о Циолковском, о научных работах самого Чижевского.
      Возможно, тогда же, но, скорее всего, в одно из следующих посещений Чижевский передал Брюсову тетрадь своих стихов.
      Начать разговор о своих стихах было для Чижевского трудно. Дело в том, что год назад он послал Брюсову письмо и сборник стихов, но не получил ответа. Чижевский не напомнил о письме, Брюсов о нем не заговорил.
      Письмо это очень важно для понимания отношения Чижевского к Брюсову. Пятьдесят лет спустя после смерти Брюсова оно нашлось в его архиве, при получении затерявшееся среди бумаг и потому непрочитанное.
      Вот фрагменты из этого письма:
      "14-VIII-1919 г.
      Милостивый государь многоуважаемый Валерий Яковлевич!
      Простите меня за то, что, не будучи лично знакомым с Вами, смею беспокоить Вас своим письмом, одновременно с коим посылаю два своих труда: "Тетрадь стихотворений" и "Академию поэзии".
      Если Вас не затруднит моя просьба, не откажите в любезности выразить о моих стихах свое мнение. В них много недостатков и ошибок, которые стали особенно ясны после отпечатания. Но я все же решил выпустить стихи в "свет", во-первых, потому что на счет "культпросвета", а, во-вторых, потому что "сегодня - жив, а завтра - расстрелян".
      Мне пошел 22 год, а из жизни уже 5 лет утрачено на войну и революцию, и обидно будет потерять еще столько же, что при современном положении дел как будто и возможно...
      Подожду Вашего, глубокоуважаемый Валерий Яковлевич, мнения о моих виршах (ибо только Вас считаю серьезным и тонким критиком и знатоком искусства), а потом что-нибудь предприму...
      Зная хорошо Вас по Вашим произведениям, я надеюсь, что Вы поймете меня и не осудите за излишнюю мою откровенность..."
      Брюсов, познакомившись с оставленной ему рукописью стихов, писал Чижевскому в Калугу: "Разнообразие тем и форм Ваших стихотворений делают Вас одним из замечательных мастеров нашего времени. Работайте над Вашим высоким даром". К сожалению, из письма Брюсова сохранилась лишь эта небольшая цитата, выписанная Чижевским, а само письмо, как и многие другие материалы архива Чижевского, пропало.
      Сорок лет спустя, 22 апреля 1961 года, уже после лагеря и ссылки Чижевский шел мимо дома Брюсова, увидел барельеф поэта на мемориальной доске, а во дворе дома пожилую женщину. "Я решил подойти к ней и узнать: не известно ли ей что-нибудь о судьбе семьи поэта? Каково же было мое удивление, когда эта женщина, пристально посмотрев на меня, добродушно улыбнулась, протянула руку и сказала:
      - Сколько же лет мы с вами не встречались?
      Я, откровенно говоря, смутился и ответил, что в этом доме не был ровно 41 год, подумав, что эта приветливая женщина просто ошиблась, спутав меня с кем-либо.
      - Вот видите, как нехорошо забывать старых знакомых. Вы и меня не узнаете - ведь я Иоанна Матвеевна, а вы - поэт. Не так ли?
      Я, удивляясь зрительной памяти Иоанны Матвеевны, не надевая шляпы, поклонился и назвал себя..."
      После смерти В.Я.Брюсова Иоанна Матвеевна сохраняла квартиру такой, какой она была при жизни мужа. Она разобрала и привела в порядок его огромный архив, подготавливала издания его произведений. В конце 1920 начале 1930-х годов в доме Брюсова продолжались встречи поэтов и литературоведов, занимавшихся изучением жизни и творчества Брюсова, но постепенно они прекратились.
      В 1960-е годы часть помещений дома, в том числе и комнат квартиры Брюсова, заняла районная библиотека. После смерти Иоанны Матвеевны в 1965 году библиотеке был передан и кабинет Валерия Яковлевича с условием организации в нем мемориального музея.
      В феврале 1971 года музей открылся. Его заведующей Е.В.Чудецкой и научному сотруднику А.А.Китлову удалось сделать новый музей одним из культурных центров Москвы. В те времена литература Серебряного века еще находилась под полузапретом, а в музее регулярно проводились вечера, посвященные творчеству Брюсова и его современников.
      К сожалению, в 1975 году дом пострадал от пожара, фонды музея были законсервированы, и лишь спустя двадцать четыре года в бывшем "доме Брюсова", теперь уже занимая его целиком, открылся филиал Государственного литературного музея - "Музей Серебряного века русской поэзии" и мемориальный кабинет В.Я.Брюсова.
      В начале 1930-х годов второй этаж особняка занимала мастерская архитектора Ивана Александровича Фомина - академика, руководителя одной из архитектурно-проектных мастерских Моссовета. Здесь он работал над проектом реконструкции Сухаревской площади с сохранением Сухаревой башни.
      При жизни В.Я.Брюсова ходили слухи, что он как-то связан родством с шотландскими Брюсами, сам же он в автобиографиях всегда подчеркивал свое происхождение от костромского крепостного крестьянина. Но, видимо, это обсуждалось и в семье. В воспоминаниях Брониславы Матвеевны, о которой упоминалось выше, говорится, что дед Брюсова был управляющим у графа Брюса - факт, опровергающийся документально; говорили также, что этот дед получил наследство откуда-то из Шотландии, на которое и начал свое торговое дело...
      Слухи слухами, но одна связь - достоверна: графу Якову Вилимовичу Брюсу в 1730-е годы принадлежал на 1-й Мещанской участок, соседний с домом-музеем В.Я.Брюсова, на территории нынешних домовладений 34 и 36, на которых недавно располагался "Комитет защиты мира", а теперь открыто множество контор, ресторан, пиццерия и другие подобные заведения.
      Правда, Я.В.Брюс здесь не жил, построек тут не было, видимо, участок использовался под огород.
      Следует отметить и еще одну, причем более знаменательную, московскую топографическую встречу имен В.Я.Брюсова и Я.В.Брюса.
      В главе "Между Лубянкой и Сретенкой" уже было рассказано о причине рождения Валерия Яковлевича не в семейном доме Брюсовых на Цветном бульваре, а в снятой квартире в Милютинском переулке, во владениях Милютиных.
      А владение Милютиных в XVIII веке соседствовало с владением Брюса, которое находилось на Мясницкой улице (П.В.Сытин указывает современное владение 15), но уходило вглубь - к нынешнему Милютинскому переулку. Именно там, в глубине, по новейшим натурным исследованиям В.А.Киприна, до настоящего времени сохранилось, встроенное в более позднее, здание палаты Я.В.Брюса XVII - начала XVIII века.
      В главе о Сретенке говорилось о неоконченном рассказе Брюсова "Таинственный посетитель", над которым он работал в 1900-е годы. В нем рассказывается, как незадолго до полуночи, в Рождественский сочельник, оказались наедине в пустом доме дочь профессора - гимназистка последнего класса Вера Осинина и таинственный ночной посетитель, который был не кто иной, как бес.
      Брюсов рассказа так и не дописал, но развил и закончил сюжет в другом жанре - в сонете, написанном в 1918 году.
      Ища забав, быть может, сатана
      Является порой у нас в столице:
      Одет изысканно, цветок в петлице,
      Рубин в булавке, грудь надушена.
      И улица шумит пред ним, пьяна;
      Трамваи мчатся длинной вереницей...
      По ней читает он, как по странице
      Открытой книги, что вся жизнь - гнусна.
      Но встретится в толпе шумливо-тесной,
      Он с девушкой, наивной и прелестной,
      В чьем взоре ярко светится любовь...
      И вспыхнет гнев у дьявола во взоре,
      И, исчезая из столицы вновь,
      Прошепчет он одно: memento mori!
      (Memento mori - лат. помни о смерти.)
      Из двадцати с лишним переулков, выходящих на проспект Мира, два получили особую известность: это - Банный и Безбожный.
      В Банном несколько десятилетий находилось городское московское бюро обмена жилплощади. О жилищной проблеме в Москве написано много, причем в разных жанрах, как в художественно-литературном, так и в сугубо деловом от лирики до милицейского протокола. С этой проблемой сталкиваются почти все москвичи, за исключением весьма и весьма малочисленных счастливчиков. Мечта сменять шило на мыло и на грош пятаков, которая якобы может осуществиться в Банном переулке, - вечная мечта москвичей.
      Но само название Банный - очень старое, ХVII в., и объясняется тем, что в переулке были общественные бани.
      У Безбожного переулка известность шире. Его название в 1980-е - начале 1990-х годов, когда по всей стране поднялось движение за возвращение исторических названий городам и улицам, переименованным в советское время, в советском духе, попало на страницы местных и центральных изданий в качестве вопиющего примера такого переименования.
      Название "Безбожный переулок" появилось в Москве 12 августа 1924 года. В тот день Моссовет принял решение о переименовании переулка с "религиозным" названием Протопоповский в Безбожный, как более соответствующий современной эпохе и "в честь популярного журнала "Безбожник".
      Переименованный переулок имел длинную историю. Он возник в ХVII веке. В начале ХVIII его называли Аптекарским, так как он проходил с 1-й Мещанской на Большую Переяславскую улицу вдоль петровского Аптекарского огорода. В Москве в то время был еще один Аптекарский переулок (есть он и сейчас), причем более известный. Он находился в Немецкой слободе, где еще до основания Аптекарского огорода на Мещанской открыл аптеку немец-фармацевт Яган Готфрид Грегори, к которому ездили за лекарствами со всей Москвы. Поэтому, говоря об Аптекарском переулке на Мещанской, приходилось уточнять, что речь идет именно о нем, а не о том, который в Немецкой слободе. В конце концов в начале XIX века за Аптекарским на Мещанской закрепилось другое название - Протопоповский, по фамилии одного из жителей переулка - коллежского асессора И.Г.Протопопова, который имел в нем свой дом и, видимо, был заметным и уважаемым в переулке человеком, хотя сейчас мы ничего о нем не знаем, кроме фамилии и чина, впрочем не очень высокого: в армии коллежскому асессору соответствовал чин капитана.
      С фамилией Протопопов мы еще встретимся на нашем пути: ее носил священник храма Пятницкого кладбища. Весьма вероятно, они с асессором родственники: раньше москвичи поколениями жили в одном и том же районе.
      Когда Протопоповский переулок переименовывали в 1924 году, производившие переименование чиновники полагали, что он имеет профессиональное название - "в честь" протопопов - церковных служителей высшего ранга, подобно тому, как старинный Кузнецкий мост был назван "в честь" кузнецов, а новая улица Сталеваров - "в честь" рабочих этой профессии.
      И москвичи восприняли переименование как очередной кощунственный акт коммунистической власти против религии, что их возмутило.
      Местные жители старались по возможности не употреблять новое название, поэтому историческое сохранялось в памяти москвичей, пожалуй, более всех других переименованных московских улиц и переулков. Если прежнее название переименованной в 1925 году в улицу Фрунзе Знаменки в 1950-е - 1960-е годы помнили только пожилые люди, то в Безбожном в то же самое время даже мальчишки считали его нынешнее название "ненастоящим", а "настоящим" оставалось то, как он назывался раньше. Это ощущение усваивалось и его новыми обитателями. Так, став в 1980-е годы жителем Безбожного переулка, Булат Окуджава в стихотворении, обращенном к соседу по дому писателю Олегу Васильевичу Волкову, упоминает и Безбожный переулок.
      На Покровке я молился,
      на Мясницкой горевал.
      А Тверская, а Тверская,
      сея праздник и тоску,
      от себя не отпуская,
      провожала сквозь Москву.
      Не выходят из сознанья
      (хоть иные времена)
      эти древние названья,
      словно дедов имена.
      И живет в душе, не тая,
      пусть нелепа, да своя,
      эта звонкая, святая,
      поредевшая семья.
      И в мечте о невозможном
      словно вижу наяву,
      что и сам я не в Безбожном,
      а в Божественном живу.
      Это стихотворение написано в 1985 году, когда в Москве только начиналось общественное движение за возвращение исторических названий, чему сопротивлялись и МК КПСС и Моссовет (позже - мэрия), но вынуждены были уступить требованиям москвичей. Насколько широко было движение, показывает опрос москвичей, проведенный Лужковым, также противником возвращения названий. Он надеялся, что "население" поддержит его, но в результате опроса оказалось, что поддерживает возвращение старомосковских названий 58%, затрудняются ответить - 14%, не поддерживают - 28%. Воля высказана ясно, со времени опроса прошло 7 лет, но до сих пор Алексеевские улицы называются Коммунистическими, Щипковский переулок - Партийным, Войковские улица и проезды "увековечивают" имя одного из палачей, принимавших участие в расстреле царской семьи...
      Однако в конце 1980 - начале 1990-х годов общественности удалось добиться возвращения исторических названий части московских улиц, и одному из первых было возвращено прежнее название Безбожному переулку. Теперь он носит свое историческое название: Протопоповский. Впрочем, и советское не забывается, и очень хорошо, что не забывается, оно также - наша история.
      В Мещанской части жило много богатых людей - купцов и фабрикантов, почти все они занимались благотворительностью. Но самыми известными мещанскими благотворителями были братья Набилковы - Федор Федорович и Василий Федорович - первостатейные купцы, потомственные почетные граждане. В Протопоповском переулке стояла большая богадельня, под стать Шереметевской, построенная и содержавшаяся на их средства, а на 1-й Мещанской в барском доме с колоннами находился детский приют - "Дом призрения сирот мужского пола". То и другое заведения все называли по фамилии их основателей - Набилковскими.
      Об основании приюта рассказал в очерке "Из московского захолустья" бывший его воспитанник, известный актер и исполнитель собственных рассказов Иван Федорович Горбунов.
      Современники особо отмечали умение Горбунова в своих произведениях точно воспроизвести самые характерные черты разговорного языка персонажей, к какому бы сословию или классу они ни принадлежали: от нищего бродяги до генерала. Верностью и мастерством языка Горбунова восхищались такие знатоки русской речи, как А.Н.Островский, А.П.Чехов, Л.Н.Толстой. Отрывок из рассказа Горбунова, приведенный ниже, предоставляет читателю чудесную возможность послушать звучавшую более полутораста лет назад на Серединке живую речь одного из тогдашних обитателей 1-й Мещанской.
      Действие очерка И.Ф.Горбунова происходит в 1830-м - холерном году.
      "...Редкий день, чтобы по Серединке не проводили (то есть не провожали. - В.М.) от сорока до пятидесяти покойников. Вдруг дотоле неслыханное слово "холера" разнеслось по захолустью. Народ оцепенел! Гнев Божий!..
      - Ах, как это народ-от мрет! Господи ты Боже наш! Царица ты наша небесная! - говорил живший в захолустье на Большой улице кривой купец, мимо дома которого провозили жертву смерти. - И что это теперича будет? Вся Москва, почитай, вымерла. Испытует нас Господь или наказывает - Его святая воля. В городе-то пусто; мимо Минина вчера проехал - хоть бы те один человек был... жутко; только заблудящий какой-то, Бога, знать, в ем нет, стал средь площади да песней так и заливается... "Что, говорю, просторно тебе?" - "Просторно, говорит, господин купец! Никто не препятствует". Индо руками я всплеснул!.. Этакое божеское наказание, а он...
      - Что значит - непутевый-то человек! - заметила старуха жена.
      - Диву я дался! Молодой парень - дворовый али так какой... "На смирение-то, говорю, взять тебя некому". - "Живых, говорит, теперича не трогают, мертвых подбирать впору".
      Старики в глубоком молчании смотрели в окно.
      - Сирот-то, сирот-то теперича... Господи! - сказала старуха.
      - Сироты теперича много! - отвечал старик. - Столько теперича этой сироты... и куда пойдет она, кто ее вспоит-вскормит, оденет-обует... Давеча я посмотрел... ребенок один: сколь мать свою любит, так под гроб и бросается... Удивительно мне это! Махонький, от земли не видать, а сколь у него сердце это к родительнице. Индо слеза меня прошибла! Еду, а у самого так слеза и бьет, уж очень чувствительно мне это... Махонький, а любовь свою... подобно как...
      Старуха прослезилась:
      - Сама была сирота, без отца, без матери, без роду, без племени...
      - И должна, значит, чувствовать сиротское дело. Сам куска не ешь сироте отдай, потому что сирота, она ни в чем не повинная... Должен ты ее... Вот ты теперича плачешь, значит, это Бог тебе дал, чтобы народ жалеть. А ежели мы так рассудим: двое нас с тобою; дом у нас большой, барский, заблудиться в ем можно; ежели в этот дом наберем мы с тобой ребяток оставших, сироту эту неимущую, пожалуй, и Богу угодим. Своих-то нет - чужих беречи будем. И будет эта сирота в саду у нас гулять да Богу за нас молиться. Так, что ли?
      Старуха перекрестилась:
      - Дай тебе Бог!
      Старик исполнил свое предположение. По окончании холеры он пожертвовал свой дом под приют-училище, внес большой капитал на его содержание".
      Дом, у окна которого стояли старик купец Федор Федорович Набилков и его жена Матрена Васильевна, сохранился до нашего времени - это дом 50 по проспекту Мира.
      Братья Набилковы были крепостными крестьянами Шереметевых из села Вески Ярославской губернии. "С молодых лет, - рассказывает их биограф священник Троицкой церкви при Набилковской богадельне отец Иоанн Святославский, - они пошли искать счастья на чужой стороне, подобно многим своим родичам, часто оставляющим свою родину по скудости земли и недостатку местной производительности". Оставили родную деревню Набилковы в начале 1790-х годов, после того как старший из братьев - Федор (родившийся в 1774 году) женился на дочери богатого крестьянина и получил за ней приданого три тысячи рублей ассигнациями. (В рассказе Горбунова, видимо для большей убедительности образа сердобольной женщины, Матрена Васильевна представлена как "сирота без отца, без матери".) Как поясняет Святославский, она была выдана за бедного человека "единственно по вниманию к его душевным качествам". На это приданое братья решили начать свое дело: Федор поселился в Москве, Василий уехал в Петербург.
      Братья открыли торговлю "красным товаром", иначе называвшимся "панским", то есть господским, и "аршинным" - не оптовым, а отмерявшимся мелкой мерой - торговлю недешевой мануфактурой. "Дела их, - пишет биограф, - приняли счастливый оборот, и при благоразумной умеренности в образе жизни они быстро успели составить себе большое состояние и приобрести известность".
      Особенно преуспел в делах и был "преимущественно богатый материальными средствами" старший брат Федор Федорович, живший в Москве на Большой Мещанской улице в приходе церкви Филиппа митрополита.
      Отец Иоанн Святославский, лично знавший Набилковых, в примечаниях к биографическому очерку, написанному несколько витиевато и официально, дополняет его житейскими подробностями, отчего образ купца приобретает живые черты.
      "Федор Федорович, - пишет Святославский, - одаренный замечательным умом, отличался необыкновенной добротой и сильным религиозным настроением. Впрочем, он имел и благообразную наружность и крепкое телосложение, но был крив левым глазом..." В другом примечании он дает ему развернутую характеристику: "Он любил читать разные книги, и преимущественно духовные, и при всем избытке средств до конца жизни сохранил во всем умеренность, довольствовался простою пищею и двумя при доме прислугами, из которых любил особенно дворника Егора и часто разделял с ним свою трапезу; в своем саду своими руками сажал и поливал растения и сам мел дорожки".
      Еще будучи крепостным, но уже обладая большим капиталом, Ф.Ф.Набилков в 1815 году приобрел (на имя купца И.Г.Лабкова, так как сам не имел права владеть землей) у ямщиков упраздненной Переяславской слободы обширный участок по 1-й Мещанской улице и Протопоповскому переулку и выстроил на нем в 1816-1817 годах большой барский дом по проекту Е.С.Назарова. "При доме Набилкова с восточной стороны раскинут был обширный тенистый сад и роща с прудами, которая существует доселе, а за садом с разных сторон тянулись прежде огороды и обширная земля, лежавшая впусте. Но рядом с домом Набилкова на самой 1-й Мещанской улице было много разных посторонних строений".
      В начале 1820-х годов Набилков выкупился на волю.
      Набилковы были бездетны, они не создали династии. Их возвышение и обогащение от крепостного человека до "первостатейного купца и кавалера" и путь от первоначального накопления капитала к широкой благотворительности были заключены в пределах одного поколения. Это уже само по себе выделяло Набилковых среди купеческого сословия, потому что обычно такой путь купеческий род совершал за два-три-четыре поколения.
      В 1828-1831 годах Ф.Ф.Набилков на своей территории строит богадельню для престарелых из разных сословий, для чего его младший брат также пожертвовал значительную сумму. В 1831 году в богадельню были приняты 131 человек женского пола и 14 мужского. Впоследствии богадельня расширяется, строятся больничные корпуса.
      Всю свою землю Набилков завещал Московскому человеколюбивому обществу, и на ней в течение XIX века строились различные благотворительные учреждения: бесплатные квартиры, больницы, приюты.
      Детский приют - "Набилковский дом призрения сирот мужского пола" открылся в доме, принадлежавшем Ф.Ф.Набилкову, 30 июня 1832 года. Сами хозяева перешли жить в деревянный флигель во дворе, где и прожили до конца своих дней: Федор Федорович скончался в 1848 году, Матрена Васильевна - в 1850-м.
      Широкая благотворительность Набилковых вызывала в народе удивление. "Должна быть какая-то причина, - рассуждали люди, - для того, чтобы богатые, благополучные купцы, наживавшие и наживавшие капиталы, вдруг решили с ними расстаться". Такой поворот в жизни Набилковых требовал какого-то логического объяснения. И вот в конце XIX - начале XX века в Мещанской части родилась легенда о причине их благотворительности. Кто-то придумал, что у младшего брата Василия, жившего в Петербурге, во время пожара в цирке сгорели все его дети, и после этого несчастья братья и обратились к благотворительности. Эту легенду повторяют современные авторы, правда заменив младшего брата старшим - Федором Федоровичем.
      И тогда же, в конце XIX века, переулок, проходящий по территории бывших владений Набилковых за богадельней, стали называть Набилковским, он существовал до 1972 года и был упразднен в связи с реконструкцией района.
      При основании Набилковского приюта в нем было организовано обучение детей по программе начальной школы, в Положении предписывалось "дать воспитанникам лучшее образование для дальнейшего их безбедного существования". Кроме общеобразовательных предметов - арифметики, чтения, начатков истории и конечно же закона Божия, детей обучали пению, рисованию. В конце 1860-х годов программы были расширены, и приют преобразован в учебно-ремесленное заведение с обучением ремеслам. Воспитанники под руководством мастеров овладевали основами типографского дела, живописи, ваяния, токарного, столярного, переплетного и чеканного ремесел по собственному выбору. Дальнейшая история училища - это постепенное превращение его в серьезное учебное заведение с сохранением пансиона "для сирот и детей беднейших родителей всех сословий".
      В 1899 году ранг Набилковского училища снова был повышен: из городского "высшего начального" оно стало средним учебным заведением Коммерческим училищем. Ученик, успешно его окончивший, получал звание "кандидата коммерции" и имел право поступления в высшие технические учебные заведения.
      Набилковское коммерческое училище в начале XX века считалось одним из лучших учебных заведений такого рода в Москве.
      В отличие от гимназий, подчиненных Министерству просвещения, оно находилось в ведении Министерства торговли и промышленности - более либерального и близкого к задачам современной жизни и практики.
      Основное внимание в Набилковском коммерческом училище уделялось преподаванию математики, химии, физики, специальным предметам коммерческой корреспонденции и бухгалтерии. В то же время достаточно основательно изучались русская литература, история, немецкий и французский языки, был ряд факультативных курсов: английский язык, работа на пишущей машинке и другие. Училище обладало замечательной химической и физической лабораторией и обширной библиотекой.
      При Набилковском училище оставался собственно приют, называемый пансионом, с бесплатным содержанием и обучением, но одновременно оно функционировало как обычная школа, в которой за установленную плату могли учиться все желающие.
      Преподавали в училище высококвалифицированные педагоги, имевшие университетское образование и труды по своей специальности, большинство из них придерживалось либерально-социалистических взглядов.
      Ученики Набилковского коммерческого училища имели свою форму одежды, отличную от формы всех других учебных заведений, чем они весьма гордились.
      Форму училища составляли, как записано в уставе училища, "полукафтан (мундир) из черного сукна, гимназического покроя, однобортный, не доходящий до колен, застегивающийся на 9 посеребренных пуговиц, с четырьмя такими же пуговицами сзади, по концам карманных клапанов; воротник скошенный светло-фиолетового сукна и обшлага прямые одного сукна с мундиром, у обшлагов, где разрез, по две малые пуговицы; верхние края обшлагов и клапанов окружены светло-фиолетовою выпушкой. Шаровары черного сукна со светло-фиолетовой выпушкой. Пальто черного сукна, двубортное, гимназического покроя, пуговицы к нему такие же, как и на мундире; петлицы на воротнике светло-фиолетового сукна с пуговицею. Фуражка черного сукна, со светло-фиолетовым суконным околышем, со светло-фиолетовой выпушкою вокруг тульи; на околыше, над козырьком, жестяной посеребренный знак, состоящий из лавровых листьев, между коими помещены металлические прописные буквы "Н.К.У." (Набилковское коммерческое училище). Сверх того дозволяется носить в зимнее время: башлык из верблюжьего сукна, без галуна".
      В 1902 году в Набилковское коммерческое училище был принят на казенный кошт одиннадцатилетний мальчик Александр Феоктистович Родин - будущий известный педагог и москвовед. До этого он уже побывал в двух приютах, испытал все тяготы горькой приютской жизни, и его приятно поразила общая атмосфера училища.
      "Я был поражен различием режима в пансионе с режимом в приюте, - пишет А.Ф.Родин в своих воспоминаниях "Из минувшего". - Да, и здесь, в пансионе, строились в ряды, когда шли в столовую, - но как? - шумно, с болтовней, толкая друг друга, за столом - веселые разговоры, смех. Воспитатели останавливали лишь тех, кто слишком "расходился". В распоряжении ребят были лапта, мячи, во дворе - каток, снежные горы, в здании - шахматы, разные игры. Священник не приходил к нам разъяснять текст Евангелия, читаемого в ближайшее воскресенье в церкви, как это было в приюте, нас не водили ко всенощной в субботу, а вместо этого по субботам учителя проводили беседы с показом туманных картин преимущественно на географические, исторические и естественнонаучные темы".
      Наряду с отсутствием казарменных порядков, в училище поощрялось развитие самостоятельных занятий: рисование, литературные сочинения, любительские спектакли.
      А.Ф.Родин в 3-4 классе издавал рукописный журнал "Звездочка", для которого писали стихи и прозу, делали рисунки его одноклассники. Помещалась хроника школьной жизни такого рода: "Целую неделю стояла оттепель - это было самое буйное время для набилковцев, так как тотчас же после уроков начиналась целая серия сражений снежками".
      Общее направление журнала было, как тогда говорили, "прогрессивное". Один из одноклассников Родина откликнулся на смерть А.П.Чехова стихотворением, которое начиналось такими строками:
      Где же ты, обличитель-поэт?
      Что ж молчит твоя грозная лира?
      Обличитель наш умер, его уже нет,
      Не придет обличать пошлость мира.
      Наивная детская революционность в 1905 году выплеснулась в революционные действия.
      Старшеклассники организовали Училищный совет для защиты прав учащихся, который добивался отмены наказаний, отмены обязательного посещения церкви, а также признание своего права проводить ученические собрания и сходки без разрешения директора.
      Год спустя "волнения" в Набилковском училище уже были забыты, органы ученического самоуправления ликвидировались. Но несколько человек, входивших в ученический комитет, членом которого был и Родин, ушли в подполье. Они связались с подпольным "Социал-демократическим союзом учащихся средних учебных заведений Москвы", чтобы вести "революционную работу" под его руководством. Родин тогда записывает в дневнике, что он обрел цель жизни, и эта цель - революционная работа.
      Однако, познакомившись ближе с деятельностью Союза, с его членами, он испытал горькое разочарование. Руководители Союза погрязли в личных партийных дрязгах, вместо товарищеских отношений там царила иерархия, высшие с надменностью относились к низшим, требовали слепого повиновения, на все вопросы руководители отвечали пропагандистскими клише, обнаруживая полное невежество в философии, теории и истории социализма.
      Родин начинает отходить от "Социал-демократического союза учащихся", обнаруживается, что не он один испытывает неудовлетворенность такой "работой".
      Революция 1905 года разбудила умы, поставила вопросы, но не дала на них ответов, предоставив каждому искать их самостоятельно. Особенно остро и мучительно мировоззренческие вопросы решались в учащейся среде старшеклассниками и студентами.
      Русская учащаяся молодежь имела давнюю традицию молодежных мировоззренческих кружков. "В те годы, - пишет Родин в воспоминаниях, - не только в Москве и Петербурге, но и в провинции возникали самообразовательные кружки учащихся старших классов средней школы. Они собирались на частных квартирах. Кружки, как общее правило, были недолговечны. Зря уходило время на выработку устава, программы, на споры о формулировках цели, задач и т.п.