Истории московских улиц

      Распространение противоречивых и панических слухов о положении на фронте Ростопчин остановил тем, что распорядился, кроме публикаций в "Московских ведомостях", выходивших лишь дважды в неделю, печатать сообщения из армии ежедневно особыми листами. Эти листы раздавали в типографии, полиция разносила их по домам, как в мирные времена содержатели театров и артисты разносили объявления о спектаклях - афишки, отчего и листы, имевшие заглавие "От Главнокомандующего в Москве", в народе называли "ростопчинскими афишками".
      Затем Ростопчин начал выпускать листы, в которых он не просто публиковал официальные известия, а пересказывал их, дополняя московскими новостями и своими соображениями по поводу современных событий. Некоторые из ростопчинских афишек имели заглавие "Дружеское послание Главнокомандующего в Москве к жителям ея".
      Первого июля появилось первое "Дружеское послание" с лубочной картинкой, изображающей "бывшего ратника московского мещанина Карнюшку Чихирина", который, выйдя из питейного дома, где он услышал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился и обратился к народу (также изображенному на картинке) с речью в духе прежнего литературного персонажа Ростопчина Силы Андреевича Богатырева:
      "Карл-то шведский пожилистей тебя был, да и чистой царской крови, да уходился под Полтавой, ушел без возврату. Да и при тебе будущих-то мало будет. Побойчей французов твоих были поляки, татары и шведы, да и тех наши так отпотчевали, что и по сю пору круг Москвы курганы, как грибы, а под грибами-то их кости. Ну, и твоей силе быть в могиле. Да знаешь ли, что такое наша матушка Москва? Вить это не город, а царство. У тебя дома-то слепой да хромой, старухи да ребятишки остались, а на немцах не выедешь: они тебя с маху сами оседлают. А на Руси что, знаешь ли ты, забубенная голова? Выведено 600 000, да забритых 300 000, да старых рекрутов 200 000. А все молодцы: одному Богу веруют, одному царю служат, одним крестом молятся, все братья родные... По сему и прочее разумей, не наступай, не начинай, а направо кругом домой ступай и знай из роду в род, каков русский народ!"
      В конце июня в Москве появились наполеоновские агитационные прокламации, аналогичные тем, которые он выпускал в оккупированных странах. Однако в Москве их начали распространять до вступления в нее французской армии. Прокламации представляли собой рукописные листочки и были весьма вольным переводом двух речей Наполеона, опубликованных в номере "Гамбургских известий", запрещенных русской военной цензурой к распространению. Прокламации рассылались по почте, неизвестные люди давали их для списывания желающим в кофейнях и трактирах. "Манера их изложения, пишет об этих прокламациях в своих воспоминаниях Ростопчин, - вовсе не соответствовала видам правительства. Ополчение называлось в них насильственной рекрутчиной; Москва выставлялась унылой и впавшей в отчаяние; говорилось, что сопротивляться неприятелю есть безрассудство, потому что при гениальности Наполеона и при силах, какие он вел за собой, нужно божественное чудо для того, чтобы восторжествовать над ним, а что всякие человеческие попытки будут бесполезны".
      По расследовании оказалось, что распространялись прокламации купеческим сыном Верещагиным и почтамтским чиновником Мешковым. Появлению провокационных прокламаций посвящено обращение Ростопчина к москвичам от 3 июля 1812 года:
      "Московский военный губернатор, граф Ростопчин, сим извещает, что в Москве показалась дерзкая бумага, где между прочим вздором сказано, что французский император Наполеон обещается через шесть месяцев быть в обеих российских столицах. В 14 часов полиция отыскала и сочинителя, и от кого вышла бумага. Он есть сын московского второй гильдии купца Верещагина, воспитанный иностранными и развращенный трактирною беседою. Граф Ростопчин признает нужным обнародовать о сем, полагая возможным, что списки с сего мерзкого сочинения могли дойти до сведения и легковерных, и наклонных верить невозможному. Верещагин же сочинитель и губернский секретарь Мешков переписчик, по признанию их, преданы суду и получат должное наказание за их преступление".
      Верещагин и Мешков были по закону приговорены "за измену" к смертной казни, но "за отменением оной" их следует "бить кнутом и, заклепав в кандалы, сослать в каторжные работы". До исполнения приговора они были водворены в тюрьму.
      С легкой руки недобросовестных историков и писавших о ростопчинских афишках с их слов многочисленных популяризаторов в литературе получило всеобщее распространение представление о ростопчинских листовках как о дурного вкуса пустых агитках, наполненных, как и положено агиткам, похвальбою и ложью. Обращение же к самому источнику (что весьма желательно при пользовании трудами дореволюционных либеральных и послереволюционных советских историков) опровергает это заблуждение полностью. Ростопчин не лукавил, не обманывал читателей. Все сообщаемые им факты и цифры соответствуют действительности, а общая идея борьбы против оккупантов отвечала общенародным настроениям.
      Современник описываемых событий историк И.М.Снегирев свидетельствует: "Мы видели в Москве, какое имели влияние над простым народом в 1812 году развешанные у ограды Казанского собора картины лубочные: мужик Долбило, ратник Гвоздило, Карнюшка Чихиркин и словоохотливый Сила Андреевич Богатырев, который со ступеней Красного крыльца разглагольствовал с православными о святой Руси, и слова его были по сердцу народу русскому".
      Другой современник - М.А.Дмитриев - также пишет о влиянии ростопчинских афишек на народ: "Ростопчин прославился своими афишками. Это тоже мастерская, неподражаемая вещь в своем роде! Никогда еще лицо правительственное не говорило таким языком к народу! Притом эти афишки были вполне ко времени. Они производили на народ московский огненное, непреоборимое действие! А что за язык! Один гр. Ростопчин умел говорить им!.. Они много способствовали и к возбуждению народа против Наполеона и французов, и к сохранению спокойствия Москвы. Кто другой, кроме гр. Ростопчина, мог бы успокоить народ в таких трудных обстоятельствах?"
      6 июля Александр I принимает решение об организации народного ополчения. Эта мера свидетельствует о крайне серьезном положении. Сначала он направляет соответствующий рескрипт, адресованный "Первопрестольной столице нашей Москве", надеясь, что именно в Москве найдет поддержку: "Имея в намерении для надлежащей обороны собрать новые внутренние силы, наипервее обращаемся мы к древней столице предков наших Москве: она всегда была главою прочих городов российских". И лишь затем посылает текст манифеста об ополчении в Петербург для рассылки по всей России.
      Создание ополчения было грозным сигналом. Одних царский рескрипт испугал, они увидели в нем признание правительством того, что русская армия столь слаба, что не может противостоять противнику, другие - а их в Москве было большинство - в обращении императора к народу видели залог скорой победы.
      А.С.Пушкин, всегда необычайно точный в характеристике и описаниях причинно-следственных связей современных исторических событий, так рисует картину этого времени: "Вдруг известие о нашествии и воззвание государя поразили нас. Москва взволновалась. Появились простонародные листки графа Ростопчина; народ ожесточился. Светские балагуры присмирели; дамы вструхнули. Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх, и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюр, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни".
      12 июля в Москву прибыл Александр I. 15 июля состоялась его встреча в Слободском дворце с московским дворянством и купечеством. В своей речи он выразил уверенность, что все сословия откликнутся на его призыв к ополчению и, подобно предкам, не потерпят ига чуждого. В зале раздавались крики: "Готовы умереть скорее, нежели покориться врагу!"
      Решение об ополчении было принято тотчас же. На следующий день выбирали главнокомандующего Московской военной силой, как официально называлось ополчение москвичей. Результаты баллотировки оказались следующие: генерал от инфантерии князь М.И.Кутузов - 243 голоса, граф Ф.В.Ростопчин - 225, другие кандидаты набрали лишь по нескольку десятков голосов. Таким образом, избрание Кутузова послужило первой ступенью к последующему его назначению главнокомандующим всей армией.
      О патриотическом подъеме тех дней сохранилось много свидетельств современников.
      Щедро поступали пожертвования на ополчение, богатые жертвовали сотни тысяч, бедняки несли последний рубль.
      На бульварах, в местах народных гуляний были поставлены палатки, украшенные оружием, в которых велась запись добровольцев. В эти дни, рассказывает современник, в Москве "движение народное было необыкновенное. Множество приезжих из деревень наполняло вечерние гулянья на бульварах, так что тесно от них было; все почти были в мундирах Московского ополчения, вооруженные, готовые кровью своею искупить мать русских градов; но мало-помалу эта толпа становилась реже и реже, а недели через три бульвары и вовсе опустели". "В Москве не осталось ни одного мужчины: старые и молодые, все поступают на службу", - сообщала тогда одна москвичка в письме к петербургской приятельнице. Вступали в ополчение дворяне, разночинцы, сыновья священников, мещане, торговцы, актеры, помещики отпускали в армию своих крестьян. Студент С.И.Тургенев писал тогда в своем дневнике: "Военное ремесло есть единственно выносимое для порядочного человека в настоящее время".
      Руководство по формированию ополчения легло на Ростопчина. Он сменил генеральский мундир на ополченский кафтан и пребывал на службе круглые сутки. Его жилой дом на Большой Лубянке и дача в Сокольниках были обращены в служебные помещения, куда доставляли депеши, шли посетители. В Москве формировались также воинские части, и губернатор обязан был оказывать их командирам любое содействие. Кроме того, в ведении Ростопчина оставались, усложняясь и расширяясь с каждым днем, обычные городские дела: город жил и своей повседневной жизнью, и появившимися в связи с войной специфическими военными заботами. Каждый, у кого было дело к губернатору, мог обратиться к нему в любое время и в любом месте, где бы он ни находился.
      В середине июля из Москвы начали уезжать дворянские семейства и богатые купцы. Ростопчин не поощрял их отъезд, но и не препятствовал ему.
      Отход русских армий в глубь страны вызывал в обществе и среди самой армии тревогу и недоумение, поскольку, хотя в частных стычках русские, как правило, одерживали верх, командование, не решаясь на генеральное сражение, приказывало отступать. Говорили об измене, требовали смещения главнокомандующего Барклая-де-Толли. 5 августа главнокомандующим был назначен М.И.Кутузов. Он прибыл в армию после падения Смоленска, когда французам открылся прямой путь на Москву. Недаром Смоленск называли ключом к Москве и в его гербе была изображена пушка с сидящей на ней птицей Гамаюн - символом чуткого сторожа и провидицы.
      Главный смысл назначения Кутузова все в России видели в том, что он должен дать Наполеону генеральное сражение. В письме Ростопчину от 17 августа с просьбой ускорить присылку Московского ополчения Кутузов пишет о необходимости дать сражение перед Москвой, но говорит о нем как о деле большого риска: "Не решен еще вопрос, что важнее - потерять ли армию или потерять Москву".
      Ростопчин принимает план действий, ориентированный на оба варианта развития событий, о которых говорилось выше. 12 августа он пишет в армию Багратиону: "Если вы отступите к Вязьме, я примусь за отправление всех государственных вещей... Народ здешний, по верности к царю своему и любви к родине, решился умереть у стен московских, и если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу, не доставайся злодею, он обратит город в пепел и, вместо богатой добычи, Наполеон найдет одно пепелище древней русской столицы..."
      21 августа, когда русская армия остановилась в районе Можайска и стало ясно, что идет перегруппировка перед генеральным сражением, Ростопчин пишет Багратиону о возможности участия в обороне Москвы ее жителей: "Я полагаю, что вы будете драться, прежде нежели отдадите столицу; если вы будете побиты и подойдете к Москве, я выйду к вам на подпору с 100 000 вооруженных жителей; а если и тогда неудача, то злодеям вместо Москвы один пепел достанется..."
      Если же армия не будет драться за Москву, Ростопчин предполагал вывести заранее из города жителей, увезти, что можно, и сжечь пустой город.
      С 16 августа Ростопчин распорядился вывозить казенное имущество и отправлять учреждения в Казань, Нижний Новгород, Владимир.
      В афише от 17 августа Ростопчин, с одной стороны, одобряет, что жители уезжают из города, с другой, извещает москвичей о том, что им следует готовиться к защите столицы.
      "Здесь есть слух и есть люди, кои ему верят и повторяют, что я запретил выезд из города. Если бы это было так, тогда на заставах были бы караулы и по несколько тысяч карет, колясок и повозок во все стороны не выезжали. А я рад, что барыни и купеческие жены едут из Москвы для своего спокойствия. Меньше страха, меньше новостей; но нельзя похвалить и мужей, и братьев, и родню, которые при женщинах отправились без возврату. Если, по их, есть опасность, то непристойно, а если нет ее, то стыдно.
      Я жизнию отвечаю, что злодей в Москве не будет, и вот почему: в армиях 130 000 войска славного, 1800 пушек, и светлейший князь Кутузов, истинно государев избранный воевода русских сил и надо всеми начальник; у него, сзади неприятеля, генералы Тормасов и Чичагов, вместе 85 000 славного войска; генерал Милорадович из Калуги пришел в Можайск с 36 000 пехоты, 3800 кавалерии и 84 пушками пешей и конной артиллерии. Граф Марков через три дни придет в Можайск с 24 000 нашей военной силы, а остальные 7000 вслед за ним. В Москве, в Клину, в Завидове, в Подольске 14 000 пехоты. А если мало этого для погибели злодея, тогда уж я скажу: "Ну, дружина московская, пойдем и мы!" И выдем 100 000 молодцов, возьмем Иверскую Божию Матерь да 150 пушек и кончим дело все вместе. У неприятеля же своих и сволочи (то есть сволоченных - собранных вместе военных частей других государств, не французов. - В.М.) 150 000 человек, кормятся пареною рожью и лошадиным мясом.
      Вот что я думаю и вам объявляю, чтоб иные радовались, а другие успокоились... Прочитайте! Понять можно все, а толковать нечего".
      Все цифры, приведенные Ростопчиным, точны, их приводят современные событиям документы и нынешние историки.
      Отъезд москвичей из Москвы объективно был также актом сопротивления. Противопоставляя их отъезд поведению жителей других европейских столиц, которые при оккупации их французами предоставляли неприятелям свои жилища и услуги, Л.Н.Толстой пишет в "Войне и мире": "Они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа".
      21 августа Кутузов пишет Ростопчину: "С сокрушенным скорбным сердцем извещаюсь я, что увеличенные нащет действий армий наших слухи, рассеиваемые неблагонамеренными людьми, нарушают спокойствие жителей Москвы и доводят их до отчаяния. Я прошу покорнейше ваше сиятельство успокоить и уверить их, что войска наши не достигли еще того расслабления и истощения, в каком, может быть, стараются их представить. Напротив того, все воины, не имея еще доныне генерального сражения, не могли дойти до такой степени оскудения в пособиях и силах и, оживляясь свойственным им духом храбрости, ожидают с последним нетерпением минуты запечатлеть кровию преданность свою к августейшему престолу и Отечеству. Все движения были до сего направляемы к сей единой цели и к спасению первопрестольного града Москвы..."
      Дом Ростопчина на Большой Лубянке был тем пунктом, куда стекались все известия о военных действиях и откуда растекались по Москве. Дом постоянно был наполнен людьми: курьерами, офицерами и генералами, следующими в армию или из армии, не покинувшими город дворянами, которые приходили узнать свежие новости, служащими, адъютантами, различными посетителями.
      В последние дни августа по предложению хозяина в доме Ростопчина поселился Н.М.Карамзин. У них были давние хорошие отношения, и даже более: по московским меркам они считались родней, их жены были двоюродными сестрами. Но Карамзин поселился у губернатора не в качестве родственника.
      20 августа историк отправил из Москвы в Ярославль жену с детьми, сам же остался в городе, намереваясь вступить в ополчение. "Наши стены ежедневно более и более пустеют, уезжает множество, - писал он после отъезда семьи в письме в Петербург И.И.Дмитриеву. - Я рад сесть на своего серого коня и вместе с Московскою удалою дружиною примкнуть к нашей армии. Не говорю тебе о чувствах, с которыми я отпустил мою бесценную подругу и малюток; может быть, в здешнем мире уже не увижу их! Впрочем, душа моя довольно тверда, я простился и с "Историей": лучший и полный экземпляр ее отдал жене, а другой в Архив иностранной коллегии... Я благословил Жуковского на брань: он вчера выступил отсюда навстречу к неприятелю". В ополчение проводил Карамзин и П.А.Вяземского, и своего помощника, молодого историка К.Ф.Калайдовича, и многих других.
      Ростопчин отказал Карамзину в направлении в армию и оставил при своем штабе, чем Карамзин был недоволен. 27 августа он посетовал в письме брату: "Живу у графа Ростопчина, но без всякого дела и без всякой пользы. Душе моей противна мысль быть беглецом: для этого не выеду из Москвы, пока все не решится". "Хотя пребывание мое здесь и бесполезно для отечества, иронизирует Карамзин в письме к жене, - по крайней мере, не уподоблюсь трусам, и служу примером государственной, так сказать, нравственности". (Карамзин выехал из Москвы с последними отрядами русской армии за несколько часов до вступления в нее французов.)
      Карамзин предложил Ростопчину писать за него афишки к народу, сказав, что это было бы его платой за гостеприимство и хлеб-соль. Но Ростопчин, поблагодарив, отклонил это предложение. "И, признаюсь, - замечает по этому поводу П.А.Вяземский, - поступил очень хорошо. Нечего и говорить, что под пером Карамзина эти листки, эти беседы с русским народом были бы лучше писаны, сдержаннее и вообще имели бы более правительственного достоинства. Но зато лишились бы они этой электрической, скажу: грубой воспламенительной силы, которая в это время именно возбуждала и потрясала народ".
      26 августа с нетерпением и тревогой в Москве ожидали известий о генеральном сражении. К вечеру поступили первые известия об ожесточенности битвы, о множестве убитых и раненых с обеих сторон. Поздно ночью Ростопчин получил от Кутузова официальное донесение о сражении.
      "1812 г. августа 26.
      № 70 Место сражения при сельце Бородине.
      Милостивый государь мой Федор Васильевич!
      Сего дня было весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощью Божиею русское войско не уступило в нем ни шагу, хотя неприятель в весьма превосходных силах действовал против него. Завтра, надеюсь я, возлагая мое упование на Бога и на Московскую святыню, с новыми силами с ним сразиться.
      От вашего сиятельства зависит доставить мне из войск, под начальством вашим состоящих, столько, сколько можно будет.
      С истинным и совершенным почтением пребываю вашего сиятельства, милостивого государя моего, всепокорный слуга
      князь Кутузов".
      Тотчас же, ночью, Ростопчин написал текст очередного "Послания к жителям Москвы", в котором сообщал о письме Кутузова, привезенном с места сражения, приводил его текст и сообщал москвичам о том, какие меры предпринимает он: "Я посылаю в армию 4000 человек здешних новых солдат, на 250 пушек снаряды, провианта. Православные, будьте спокойны! Кровь наша проливается за Отечество... Бог укрепит силы наши, и злодей положит кости свои в земле русской".
      Но на следующий день, 27 августа, когда Москва читала напечатанную в тысячах экземпляров афишу, Ростопчин получил от Кутузова депешу: "Ночевав на месте сражения, я взял намерение отступить шесть верст, что будет за Можайском. Собравши войски, освежив мою артиллерию и укрепив себя ополчением Московским, в полном уповании на помощь Всесильного и на оказанную неимоверную храбрость нашего войска, увижу, что я могу предпринять против неприятеля".
      В другом письме - в тот же день - Кутузов писал, что намерен "у Москвы выдержать решительную, может быть, битву противу, конечно, уже несколько пораженных сил неприятеля". Два дня спустя из подмосковных Вязем он сообщает: "Мы приближаемся к генеральному сражению у Москвы".
      Тогда даже Кутузов не считал Бородино генеральным сражением войны 1812 года, французы также называли его просто битвой под Москвой, считая в том же ряду, как, например, сражение у Смоленска. Гораздо позже, уже при помощи историков, русское общество осознало истинный масштаб и историческое значение "сражения при сельце Бородине".
      Но сохранилось свидетельство о том, что по крайней мере один русский человек сумел увидеть в Бородинском сражении не ступень к решительному перелому в войне, а сам перелом. А.Я.Булгаков - курьер из армии, доставивший Ростопчину письмо Кутузова от 27 августа, оказался свидетелем разговора графа с Карамзиным, и его так поразили "пророческие изречения историографа, который предугадывал уже тогда начало очищения России от несносного ига Наполеона", что он записал эту беседу и рассказал о ней в воспоминаниях.
      - Ну, мы испили до дна горькую чашу, - сказал Карамзин, выслушав сообщение Булгакова об ужасных потерях в сражении. - Но зато наступает начало его и конец наших бедствий. Поверьте, граф, Наполеон, будучи обязан всеми успехами своими дерзости, от дерзости и погибнет.
      - Вы увидите, что он вывернется! - с досадой возразил Ростопчин.
      Карамзин стал объяснять свою мысль:
      - Нет, граф, тучи, накопляющиеся над его главою, вряд ли разойдутся!.. У Наполеона все движется страхом, у нас - преданностью, там - сбор народов, в душе его ненавидящих, у нас - один народ, мы - дома, он от Франции отрезан... - Затем Карамзин добавил: - Одного можно бояться...
      - Вы боитесь, - воскликнул Ростопчин, угадывая его мысль, - чтобы государь не заключил мира?
      - Да, - подтвердил Карамзин. - Впрочем, он торжественно поклялся, что не положит меча...
      В Москву привезли смертельно раненного Багратиона. Те три дня, в которые принималось решение защищать столицу или оставить без боя, он находился в доме Ростопчина. Когда же судьба Москвы была решена, Багратион, от которого не скрывали тяжести его ранения, прощаясь с Ростопчиным, написал ему перед отъездом прощальную записку: "Прощай, мой почтенный друг. Я больше не увижу тебя. Я умру не от раны моей, а от Москвы".
      Между тем Москва наполнялась транспортами раненых, солдатами, отставшими от своих частей, появились дезертиры и мародеры, сбивавшиеся в шайки по кабакам, - все это было грозным предвестием.
      Ночью 30 августа Ростопчин получает от Кутузова сообщение, что один неприятельский корпус повернул на Звенигородскую дорогу и, возможно, попытается проникнуть в Москву. "Неужели не найдет он гроб свой от дружины Московской, когда б осмелился он посягнуть на столицу", - писал Кутузов, давая понять Ростопчину, что надеется на его военную помощь.
      Все воинские силы, формировавшиеся в Москве, вся артиллерия уже были отправлены в армию, в городе оставался лишь гарнизонный полк и полицейские команды. Ростопчин мог прибегнуть лишь к последнему средству, которое оставалось у него. Он пишет последнее "Послание к жителям Москвы":
      "Братцы!
      Сила наша многочисленная и готова положить живот, защищая Отечество, не пустить злодея в Москву. Но должно пособить, и нам свое дело сделать. Грех тяжкий своих выдавать. Москва наша мать. Она нас поила, кормила и богатила. Я вас призываю, именем Божией Матери, на защиту храмов Господних, Москвы, земли Русской. Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите со крестом; возьмите хоругви из церквей и с сим знаменем собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея. Слава в вышних, кто не отстанет! Вечная память, кто мертвый ляжет! Горе на Страшном суде, кто отговариваться станет!"
      Ростопчин распорядился прекратить работу судебных и других учреждений, еще остававшихся в Москве, и всем чиновникам ехать в Нижний Новгород.
      Утром он велел заложить кареты и отправил жену и трех дочерей в Ярославль. "Прощание наше было тягостно; мы расставались, может быть, навсегда", - вспоминал он. Сам Ростопчин понимал, что у него не так уж много шансов остаться живым. Он еще надеялся, что Кутузов готов драться на улицах. Армия подошла к Москве и остановилась у Филей, отблески бивачных огней были видны из центра города. Может быть, Ростопчин вспоминал Введенский острожек Пожарского и его защитников: в Москве тогда говорили с особым значением, что графский дом - "рядом с домом, принадлежавшим князю Пожарскому".
      Весь день 31 августа Ростопчин ждал распоряжений от Кутузова, но их не было. К вечеру Ростопчин отпечатал краткое извещение: "Я завтра рано еду к светлейшему князю, чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев".
      На рассвете Ростопчин поехал в ставку Кутузова на Поклонную гору. Хотя Кутузов и сказал ему, что "решился на этом самом месте дать сражение Наполеону", многие генералы и офицеры находили позицию невыгодной и даже гибельной для русской армии. Кутузов намеревался устроить военный совет. Ростопчин, не приглашенный на него, вернулся в Москву, полный сомнений и не имея четкого представления о действиях армии.
      В 8 часов вечера адъютант Кутузова штаб-ротмистр Карл Монтрезор привез Ростопчину письмо главнокомандующего:
      "Милостивый государь мой граф
      Федор Васильевич!
      Неприятель, отделив колонны свои на Звенигород и Боровск, и невыгодное здешнее местоположение принуждают меня с горестию Москву оставить. Армия идет на Рязанскую дорогу. К сему покорно прошу ваше сиятельство прислать мне с сим же адъютантом моим Монтрезором сколько можно более полицейских офицеров, которые могли бы армию провести через разные дороги на Рязанскую дорогу.
      Пребываю с совершенным почтением, милостивый государь, вашего сиятельства всепокорный слуга
      князь Голенищев-Кутузов".
      Итак, Москва будет сдана без боя. Можно представить себе после получения этого известия состояние Ростопчина, оно отразилось в донесении, которое он отправил этой ночью императору Александру с курьером. В нем он писал: "Князь Кутузов прислал ко мне письмо, в коем требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется от уступлении города, где сосредоточивается величие ее, где прах Ваших предков. Я последую за армиею. Я все вывез, мне остается только плакать об участи моего отечества... "
      Отправив полицейских-проводников к Кутузову, Ростопчин стал готовиться к отъезду.
      "Я послал камердинера на свою дачу, - пишет он в своих "Записках о 1812 годе", - чтобы взять там два портрета, которыми я очень дорожу: один жены моей, а другой - императора Павла. Надо тут заметить, что в обоих домах моих оставлена была мною полная обстановка: картины, книги, мраморные вещи, бронза, фарфор, все экипажи и погреб с винами. Хотя я наперед был уверен, что все это будет разграблено, но хотел понести те же потери, какие понесены были другими, и стать на один уровень с жителями, имевшими в Москве свои дома".
      Требовалось завершить то, что оставалось на последнюю очередь. "Важное, нужное и драгоценное - все уже отправлено было, - пишет Ростопчин в воспоминаниях, - но должно было потопить оставшийся (на баржах на Москве-реке. - В.М.) порох 6000 пуд, выпустить в магазине 730 000 ведер вина, отправить пожарные, полицейские и прочие команды, гарнизонный полк и еще два, пришедшие к 6 часам утра". Все это было сделано утром.
      Вечером же и ночью Ростопчин занимался эвакуацией жителей из Москвы. В его распоряжении оставалось около пяти тысяч подвод с лошадьми, он разослал их по госпиталям, приказав вывозить раненых и больных, а ходячим объявить, что город сдают неприятелю без боя и чтобы они потихоньку шли за транспортом. (Оставались лишь те, кто по своему состоянию не мог выдержать перевозки. Кутузов в специальном письме французскому командованию поручал их "милосердию противника".)
      Архиепископу Московскому Августину Ростопчин приказал немедленно, ночью, выехать во Владимир, забрав с собою главные московские святыни Владимирскую и Иверскую иконы Божией Матери.
      По улицам Москвы помчались полицейские-вестовые, объявляя, что враг вступает в город и чтобы все жители спешно уходили.
      К Ростопчину на Большую Лубянку непрерывным потоком шли люди.
      В 11 часов вечера приехали генерал-аншеф принц Вюртембергский и генерал-лейтенант герцог Ольденбургский с требованием ехать с ними к Кутузову - убеждать его отменить распоряжение о сдаче Москвы без боя. Ростопчин отказался, понимая бесполезность такой поездки. Они поехали вдвоем, но не были приняты Кутузовым, хотя первый доводился дядей, а второй - двоюродным братом императору.
      Молодые офицеры предлагали Ростопчину сражаться на улицах, он благодарил их за похвальную ревность, но указывал на необходимость подчиниться плану главнокомандующего.
      Не успевшие выехать и не имевшие на это средств также шли к генерал-губернатору. Оказалось, в суете забыли двух грузинских княжен и экзарха Грузии.
      Ростопчин доставал лошадей, раздавал деньги, поскольку казенных средств на это не предусматривалось, он отдавал свои, и к утру у него осталось на его собственные расходы лишь 630 рублей.
      К 10 часам утра все распоряжения были отданы, уже два часа по улицам Москвы шла русская армия, пора было уезжать.
      О последних минутах пребывания Ростопчина в доме на Большой Лубянке, вернее, об одном из эпизодов - расправе над Верещагиным - имеется много различных материалов; воспоминания свидетелей, рассказы современников, основывающиеся на тогдашней московской молве, реконструкции историков и литераторов, в том числе Л.Н.Толстого в "Войне и мире". Описан этот эпизод и в воспоминаниях Ростопчина: