Царь и его правительство не могли игнорировать аргументации неизвестных, но безусловно умных и образованных авторов челобитной выразителей воли многочисленной части русского общества.
      Подлинник челобитной не сохранился, но известен ее шведский перевод (что, между прочим, говорит о значении, которое придавали документу европейские дипломаты), с которого сделан обратный перевод на русский.
      Здесь приводятся фрагменты челобитной, из-за ее обширности опускаются конкретные примеры.
      "Тебе, великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу всея Руси, представляем мы все от всяких чинов людей и всего простого народа с плачем и кровавыми слезами униженную челобитную... Твоему царскому величеству со многими кровавыми слезами челом бьем, что твои властолюбивые нарушители крестного целования, простого народа мучители и кровопийцы и наши губители, всей страны властвующие, а нас всеми способами мучат, насилья и неправды чинят..."
      Далее царю напоминалось, что на прежние, поданные и три и четыре года назад жалобы "на мошенничества и преступления" "сильных людей" против простого народа он создал комиссию, которая должна была расследовать все случаи преступлений, но оказалось, что члены комиссии "не меньше, чем другие, были участниками в этом безобразии и, не признавая одно зло за другим, пока не оказалось, будто это совершается на царского величества пользу и благо, ибо они и многие с ними также получают свое полное жалованье и содержание, а великого князя казну и доходы уменьшают. Да сверх того и нас, бедных подданных, вышеупомянутые ныне пуще прежнего грабят... если это не происходит от подкупов, то происходит все же с помощью известного обложения, из которого они могут собирать себе груды сокровищ и строить дома, которые их чину не подобают: и во времена прежних великих князей в обычае того не бывало, как это теперь у дьяков, подьячих и у иных многих происходит. Также и потому мы принесли твоему царскому величеству такую законную жалобу, что стараются те вышеупомянутые приказные, власть имущие и канцеляристы с величайшей хитростью и лукавством нас подавлять, притеснять и погубить, чтобы прежде, чем это надлежаще дойдет до ушей твоего царского величества, оно было забыто.
      ...А так как ныне, вследствие того, что твое царское величество столь долготерпелив, злые люди, которые твоему царскому величеству нимало не радеют, таким образом получают перевес, то они из твоих царских должностей и служб всякую себе частную пользу и богатства добывают, несмотря на то, что весь народ через них в разорение приходит, так что многие города и уезды, которые прежде давали хороший доход, теперь от их жадности и насилия впусте лежат и обратились ни во что. И этим только не исчерпывается, но зашло так далеко, что они твое царское величество против народа, а народ против твоего царского величества возбудили. И вот весь народ во всем Московском государстве и его порубежных областях от такой неправды в шатость приходит, вследствие чего большая буря подымается в твоем царском стольном городе Москве и в иных многих местах, в городах и уездах. Если твое царское величество, для вящего угнетения бедных людей, будешь так долго спускать и оставлять безнаказанной такую мошейническую шайку, от чего они во взятках и посулах и неправдах тем более будут чувствовать себя безопасными, что теперь большею частью весь народ своих владений лишен и разорен, так что вместо благоденствия и безопасности дошли до величайшей нищеты и опасности для жизни и больше не ценят и не заботятся о своей жизни и житье".
      В заключение челобитной, "по жалобам и плачу всего народа сочиненной и сложенной", челобитчики пишут, что желают "ответ получить - достойны ли мы смерти или жизни, не задерживая нас этим дольше, ибо откладыванье и отсрочка здесь ни к чему не приведут, и могут причинить твоему царскому величеству большое затруднение и тяготы".
      Челобитчики упрекали царя в том, что он не исполняет "данную присягу и обещание", ему ставят на вид: "Ты против наших притеснителей и губителей за нас не стоишь, но выдаешь богатым людям на разграбление". Указывают царю, что он должен сделать: "Ты должен, напротив, повелеть всех неправедных судей искоренить, неразумных сместить и на их место выбрать справедливых людей, которые бы за свой суд и за службу пред Богом и перед твоим царским величеством отвечать могли".
      Однако жалующийся "весь народ" допускает, что государь не в силах этого сделать, и тогда он должен передать полномочия по формированию власти самому народу. Челобитчики формулируют идею народовластия:
      "А если нет (то есть если не можешь "выбрать справедливых людей". -В.М.), тогда твое царское величество должен указать всяким людям самим всех служащих и судей назначать своими собственными средствами и для того людей выбирать, которые бы их по старине и по правде ведать могли и от сильных людей насилия оберегать. Этим твое царское величество от всякого лишнего труда настолько облегчится, что твое царское величество с полным спокойствием свое царское дело править бы мог, а не так, как прежде, когда твое царское величество был настолько отягощен; так и бояре подобным образом смогут гораздо удобно своими домашними делами ведать и управлять, после того, как они твоего царского величества судные и всякие разрядные дела и указы отдадут и откажутся от них, чтобы они такими земскими делами не должны были себя утруждать..."
      Царь, виднейшие вельможи, патриарх целый месяц "милостиво" выслушивали претензии, замещали проворовавшихся администраторов новыми, обещали впредь следить за порядком, священники, по поручению патриарха, "смягчали возмущенный нрав народа". Морозова царь на народную расправу не выдал, но спешно сослал в ссылку в дальний Кириллов монастырь на Белоозеро.
      Когда же страсти улеглись, царь решил, что наступило удобное время для примирения с народом, и после одного из богослужений обратился к народу с речью с Лобного места на Красной площади. Этот эпизод описал Адам Олеарий.
      - Очень я жалел, - сказал царь Алексей Михайлович, - когда узнал о бесчинствах Плещеева и Траханиотова, творимых моим именем, но против моей воли. На их места теперь определены люди честные и приятные народу, которые будут чинить расправу без посулов (то есть взяток. - В.М.) и всем одинаково, за чем я сам буду строго смотреть.
      Затем царь пообещал отменить налог на соль и дать другие послабления, народ отвечал на это возгласами благодарности и ликования. После этого царь продолжал:
      - Я обещал вам выдать Морозова, но не могу этого сделать, ибо он меня воспитал и вырастил (все знали, что Морозов был его "дядькой"), поэтому он мне как второй отец, к тому же он муж сестры царицыной, и выдать его на смерть будет мне очень тяжко. - Тут из глаз царя покатились слезы.
      Народ был растроган, послышались выкрики, слившиеся в единую здравицу:
      - Да здравствует государь на многие лета! Да будет воля Божия и государева!
      "После этого, - пишет Адам Олеарий, - его царское величество столь же сильно повеселел, как он прежде печалился, когда народ требовал головы Морозова. Он благодарил народ за это решение, увещевал его быть спокойным и послушным и сказал, что сам он всегда будет верен тому, что он теперь обещал. После этого его царское величество со своими провожатыми и с лицами, шедшими в процессии, вновь мирно вернулись в Кремль".
      Соляным бунтом народ добился отмены некоторых поборов, отстранения от должности ряда воров-администраторов, в результате его был созван Земский собор и составлен новый свод законов - "Уложение 1649 года".
      Но мало-помалу обещания и уступки отменялись. Месяц спустя в Москву вернулся Морозов, а год спустя начался розыск по событиям восстания в июне 1648 года, а где розыск, там пытки, наветы, месть, казни...
      Но главное, чем остались памятны в истории разыгравшиеся у стен Сретенского монастыря события 1 и 2 июня 1648 года, это тем, что тогда была впервые сформулирована в документе и публично провозглашена основополагающая идея русской народной общественно-политической государственной системы: всеобщая выборность власти, в том числе и царя. В новой истории России были попытки создания народовластия, но каждый раз исполнительная власть разными способами - прямым запрещением, подменой, провокацией, клеветой и дискредитацией - сводила эти попытки на нет. До сих пор эта идея остается неосуществленной, но живой и актуальной.
      В 1812 году, на несколько месяцев, собор Сретенского монастыря становится фактически главным - кафедральным - храмом Москвы и тем самым России.
      Перед вступлением армии Наполеона в Москву игумен монастыря Феофилакт часть монастырских ценностей и казну вывез в Суздаль, другая часть, в том числе серебряный ковчег с мощами Марии Египетской, была спрятана в обители, в которой оставались семь человек братии, в основном престарелых иеромонахов.
      Заняв монастырь, французы ограбили церкви, содрали серебряные оклады с икон, забрали чаши, ризы, монахов били, допытываясь, где спрятаны сокровища, но те не выдали тайников. Французы заняли монастырь под жилье, в храмах устроили госпиталь. Единственно не привлекла их внимания скромная церковь Николая Чудотворца, в ней продолжались службы.
      Современник рассказывает, что старик священник Сретенского монастыря во всех молитвах упоминал имя царя Александра I. Об этом донесли Наполеону, и он приказал исключить из молитв имя царя, а включить его, то есть Наполеона. Священник сказал посланцу: "Донесите своему государю, что я и под рукою палача буду молиться за императора Александра". Это геройство, замечает современник, неприятели уважили и оставили священника в покое.
      В пожар 1812 года, как было сказано ранее, Большая Лубянка не горела. "Весь Сретенский Монастырь по власти Божией от пожара уцелел, - доносил игумен Феофилакт начальству, - и вреда ему по строению, кроме стекол, не произошло" В то же время большинство московских приходских храмов, все кремлевские, включая Успенский собор, серьезно пострадали.
      Две недели спустя после ухода Наполеона вернулся в Москву архиепископ Августин с главными московскими святынями - Владимирской и Иверской иконами Божией Матери. Он остановился в Сретенском монастыре.
      12 декабря от Сретенского монастыря по кольцу Белого города прошел крестный ход с иконой Владимирской Божией Матери: так происходило освящение столицы после пребывания в ней врага. По возвращении у монастыря состоялось торжество: главнокомандующий Москвы граф Ростопчин прочел полученные им донесения о новых победах русской армии, прогремел салют из установленных у стен монастыря трофейных французских орудий.
      Владимирская икона Божией Матери находилась в Сретенском монастыре до апреля 1813 года, затем ее перенесли в восстановленный и отремонтированный Успенский собор. С этого события в послепожарной Москве церковная жизнь возобновилась во всей полноте.
      Следующее столетие - с конца 1810-х годов и до революции 1917 года - в истории Сретенского монастыря было спокойное. День за днем текла обычная монашеская жизнь, службы в его храмах посещались и москвичами, и иногородними паломниками.
      По указу Екатерины II о "Духовных штатах" Сретенский монастырь был определен как необщежительный и заштатный. Это значило, что он не получал государственного содержания, монахи пользовались от монастырского дохода только общей трапезой, остальное же - одежду, бытовые хозяйственные предметы должны были приобретать на собственные средства от служения треб и "трудоделания".
      В начале ХХ века монастырская братия состояла из архимандрита, шести иеромонахов, четырех иеродиаконов, четырнадцати послушников - всего двадцати пяти человек.
      Однако монастырь постоянно занимался строительством: ремонтировались старые постройки, возводились новые. На улице, у святых ворот, встала часовенка, были построены помещения для церковно-приходской школы и гостиницы, хозяйственные службы - сараи, конюшня, каретник. Незадолго до революции началось строительство на монастырской территории доходного дома, в котором предполагалось сдавать помещения торговым конторам, но строительство его (ныне дом № 21 по Большой Лубянке) было завершено после закрытия монастыря, уже в советское время.
      23 января 1918 года Совет Народных Комиссаров издал декрет "Об отделении церкви от государства и школы от церкви". Этот акт законодательно закрепил политику новой революционной власти в отношении всех церковных учреждений и религии вообще, которые в конечном итоге должны были быть полностью упразднены и уничтожены. По этому декрету церковь лишалась в какой бы то ни было форме государственной поддержки, ей запрещалось любое участие в политической жизни, закрывались церковные учреждения: учебные заведения, монастыри, а все церковное имущество - земля, постройки, предметы культа - изымалось из владения церкви и объявлялись "народным достоянием". Верующим гражданам было оставлено право образовывать и регистрировать общины, которые должны существовать исключительно на их личные средства; естественно, общины облагались налогами. На практике все это выливалось в бесконечные придирки, проволочки и отказы в регистрации по той или иной причине. В 1918 году были запрещены крестные ходы по улицам города как нарушающие общественное спокойствие.
      Ряд московских монастырей был приспособлен под концентрационные лагеря. Сретенский эта судьба миновала, но поскольку как монастырь он был ликвидирован, то оставшаяся братия в числе пяти человек (в предреволюционный год братии насчитывалось тридцать четыре человека) образовала совет общины, и монастырские церкви должны были действовать как приходские. Совет образовали архимандрит Сергий, иеромонахи Владимир и Димитрий, монах Алексей, священник Преображенский. Кроме них в совет вошли епископ Можайский Борис и митрополит Верейский Илларион. Илларион не был прежде насельником обители, в Сретенский монастырь его привели обстоятельства и случай, но ему выпало сыграть в жизни и истории монастыря важную роль.
      Митрополит Илларион (в миру Владимир Алексеевич Троицкий) родился в 1886 году в селе Липицы нынешнего Каширского района Московской области в семье священника. С детства он испытывал высокую радость от духовных и церковных впечатлений в их неразрывности с народной жизнью.
      "Широка, просторна страна родная! - писал он, вспоминая свои детские переживания. - Бедна она внешними эффектами, но богата красотами духа!.. И есть одно украшение смиренных селений... Божьи храмы с колокольнями смотрятся в зеркало русских рек. С детства привык я, мой милый друг, видеть такую именно картину на своей родине, на берегах родной Оки. Войдешь у нас в Липицах на горку позади села, посмотришь на долину Оки, верст на сорок видно вдаль. Только в ближайших деревнях своего и соседнего прихода разбираешь отдельные дома, а дальше заметны лишь здания Божьих храмов: красная тешиловская церковь, белая церковь в Лужках, в Пущине, в Тульчине, а на горизонте в тумане высятся каширские колокольни...
      Приедешь, бывало, домой на Пасху. Выйдешь к реке. На несколько верст разлилась, затопила всю равнину. И слышишь по воде со всех сторон радостный пасхальный трезвон во славу Христа воскресшего... Ярко и ласково светит весеннее солнышко, шумно бегут по канавам мутные потоки, важно расхаживают по земле грачи, вся земля проснулась и начала дышать, зеленеет уже травка. Оживает природа, и смиренный народ справляет праздник Воскресения. Слышишь, бывало, как несется над рекой пасхальный звон, будто волны новой жизни вливаются в душу, слезы навертываются на глазах. Долго и молча стоишь зачарованный..."
      Подобное описанному Илларионом ощущение единства родного пейзажа, храма и светлой радости жизни - и после многих лет советской атеистической пропаганды - все-таки жило в сознании и памяти народа. Всем памятно, с каким восторгом и замиранием сердца читались ходившие в шестидесятые годы в самиздатских копиях "Крохотки" А.И.Солженицына, и особенно миниатюра о церквах "Путешествуя вдоль Оки", в которой речь шла о тех же местах, о которых рассказывает митрополит Илларион. И хотя Солженицын пишет о разрушении, о гибели, об уничтожении, о торжестве зла и смерти духа, читателем вычитывалось иное - о теплящейся еще жизни и о надежде на воскрешение.
      "Пройдя проселками Средней России, начинаешь понимать, в чем ключ умиротворяющего русского пейзажа, - говорит Солженицын. - Он - в церквах. Взбежавшие на пригорки, взошедшие на холмы, царевнами белыми и красными вышедшие к широким рекам, колокольнями стройными, точеными, резными поднявшиеся над соломенной и тесовой повседневностью - они издалека-издалека кивают друг другу, они из сел разобщенных, друг другу невидимых, поднимаются к единому небу.
      И где б ты в поле, в лугах ни брел, вдали от всякого жилья, - никогда ты не один: поперек лесной стены, стогов наметанных и самой земной округлости всегда манит тебя колоколенка то из Борок Ловецких, то из Любичей, то из Гавриловского..."
      Далее Солженицын пишет, что, войдя в село, видишь, что церковь ободрана, разграблена и "узнаешь, что не живые - убитые приветствовали тебя издали". Но весь тон предыдущего описания говорит о прямо противоположном: церкви в разорении - живы, в поругании - не поруганы и еще ободряют, поддерживают слабую душу... Так оно и было.
      Илларион в своем образовании прошел традиционный путь сына священника: духовное училище, семинария, Московская духовная академия. Академию он окончил со степенью кандидата и был оставлен при ней для продолжения научной деятельности в области богословия и для преподавания. Темой его научных исследований стало изучение православного учения о роли Церкви в православии. "Вне церковной жизни, - утверждал молодой богослов, - нет истинной веры".
      В 1913 году он принял постриг и был наречен Илларионом. В том же году он был утвержден в звании профессора Московской духовной академии, четыре года спустя избран ее инспектором.
      Иллариона любили и преподаватели, и студенты. "Высокий и стройный... с ясным и прекрасным взглядом голубых глаз... всегда смотревший уверенно и прямо, с высоким лбом, с небольшой окладистой русой бородой, звучным голосом и отчетливым произношением, он производил обаятельное впечатление. Им нельзя было не любоваться, - вспоминает его ученик С.А.Волков. - ...У него самого была поразительная восторженность и любовь ко всему, что было ему дорого и близко - к Церкви, к России, к Академии, и этой бодростью он заражал, ободрял и укреплял окружающих".
      На Поместном Соборе Русской Православной Церкви в 1917 году, собравшемся для восстановления в русской церкви патриаршества, убедительная и яркая, образная речь Иллариона оказала большое влияние на мнение Собора.
      "Зовут Москву сердцем России, - говорил Илларион. - Но где же в Москве бьется русское сердце? На бирже? В торговых рядах? На Кузнецком мосту? Оно бьется, конечно, в Кремле. Но где в Кремле? В окружном суде? Или в солдатских казармах? Нет, в Успенском соборе. Там, у переднего правого столпа должно биться русское православное сердце". (Илларион имеет в виду историческое патриаршее место в соборе, опустевшее после отмены патриаршества Петром I.)
      Патриаршество было восстановлено на заседании Собора в 1918 году, уже после революции. На патриарший престол был избран митрополит Московский и Коломенский Тихон (Белавин). Илларион становится его ближайшим помощником, им был написан ряд патриарших посланий и обращений.
      В 1919 году Иллариона арестовали в первый раз, около двух месяцев он просидел в Бутыр-ской тюрьме. Через год - новый арест и год пребывания в концлагере в Архангельске.
      В 1920 году патриарх Тихон назначает Иллариона епископом Верейским.
      По отбытии срока Илларион поселяется у своего друга - отца Владимира (Страхова) - монаха Сретенского монастыря. Живя в Сретенском монастыре, Илларион продолжает работать в патриархии, совершает службы в Донском монастыре, где живет патриарх, и в Сретенском.
      "На Страстной неделе тянуло в церковь, - записывает в апреле 1921 года в своем дневнике Н.П.Окунев - пожилой москвич, "советский служащий" невысокого ранга. - Несколько раз ходил в Сретенский монастырь. Привлекал туда епископ Илларион, не своим пышным архиерейским служением, а участием в службах в качестве рядового монаха. Однажды (за всенощной со среды на четверг) он появился в соборном храме монастыря в простом монашеском подряснике, без панагии, без крестов, в камилавке, и прошел на левый клирос, где и пел все, что полагается, в компании с 4-5 другими рядовыми монахами, а затем вышел в том же простом наряде на середину храма и проникновенно прочитал канон, не забывая подпевать хору в ирмосах. Прочитавши канон, запел один "Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный". Ну! Я вам скажу, и пел же он! Голос у него приятнейший, чистый, звучный, молодой (ему 35 лет), высокий. Тенор. Пел он попросту, не по нотам, но так трогательно и задушевно, что я, пожалуй, и не слыхивал за всю свою жизнь такого чудесного исполнения этой дивной песни".
      С первых месяцев прихода к власти большевики взяли откровенный курс на уничтожение религии как конкурента государственной идеологии. Наряду с атеистической пропагандой началось массовое физическое уничтожение духовенства, для чего использовался любой предлог. В этом отношении характерно распоряжение В.И.Ленина от 1922 года, которым он рекомендовал органам ГПУ действовать "с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь, и в самый кратчайший срок. Чем больше число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше". Священников и монахов подвергали изощренным надругательствам и пыткам: распинали на крестах, закапывали в землю живыми, монахиням отрезали груди - в те годы об этом было широко известно: чекисты - ради устрашения - не очень-то все это и скрывали.
      Митрополит Илларион в одной из лекций о месте и роли патриарха в послереволюционной России сказал: "Теперь наступает такое время, что венец патриарший будет венцом не "царским", а скорее венцом мученика". Но такая же судьба ожидала почти каждого священника, остающегося верным своему долгу. Те, кто не отрекался от Бога и сана, были обречены. И тем не менее, зная это, значительная часть православного священства продолжала исполнять долг пастыря, не оставляя своих прихожан.
      На следующий день после того, как цитированное выше письмо В.И.Ленина было направлено в Политбюро и принято к исполнению, Политбюро выработало проект практических мер борьбы с церковью, в котором был пункт о разрушении церкви изнутри: "Одновременно с этим внести раскол в духовенство, проявляя в этом отношении решительную инициативу". Это означало государственную поддержку так называемой обновленческой церкви, то есть части церковников, выступающих за "реформирование" церкви. Практически реформы обновленцев являлись приспособленчеством. Обновленцы шли "навстречу пожеланиям трудящихся и властей", как они понимали эти пожелания: проводилось некоторое упрощение богослужения, что, как они утверждали, делало его более доступным для масс, переходили на новый стиль, а также, не забывая себя, решали сексуальные проблемы "обновленного" духовенства: епископы могли вступать в брак, священникам-вдовцам разрешалось снова жениться, снималось запрещение духовенству брать в жены разведенных и вдов и тому подобное.
      В мае 1923 года обновленцы провели свой собор, на котором "лишили сана и монашества бывшего патриарха Тихона". Повсюду началось внедрение в храмы священников-обновленцев. Это было разрушение церкви изнутри, подмена ее, как писал патриарх Тихон, сектантством. Илларион ведет борьбу против обновленчества за сохранение канонической православной церкви.
      В 1920-е годы широко проводились публичные антирелигиозные лекции и диспуты. Среди наиболее ярких московских ораторов того времени по церковным проблемам обычно называют наркома просвещения А.В.Луначарского и митрополита-обновленца А.И.Введенского. О них пишут многие мемуаристы. Но в советских мемуарах нельзя было прочесть об их оппонентах - деятелях канонической церкви, словно бы этих оппонентов и не было. Объясняется это тем, что большинство деятелей патриаршей церкви были репрессированы, расстреляны, и даже на простое упоминание их имен в печати был наложен строгий запрет. А они - противники и наркома, и митрополита-реформатора были, выступали и часто одерживали в диспутах победу над тем и другим. Понемногу, по крупицам восстанавливается истинная картина тогдашних лет. Кое-что мы теперь можем узнать из мемуаров русской эмиграции, работ историков, устных преданий современников. Время стирает многие детали, но в самых кратких воспоминаниях об Илларионе те, кому посчастливилось слышать его выступления, говорят, что по ораторскому дару, яркости и убедительности речи он превосходил и Луначарского, и Введенского. К сожалению, обычно слышишь только общую оценку, и тем ценнее каждая конкретная деталь. Уже когда писалась эта глава, в разговоре с Ниной Михайловной Пашаевой, доктором исторических наук, замечательным знатоком московской истории, и в том числе церковной, я упомянул, что пишу об Илларионе, и пожаловался, что мало материалов, она сказала:
      - Моя покойная мама слышала Иллариона и не раз рассказывала об этом.
      - Нина Михайловна, очень прошу вас, напишите, что помните.
      - Хорошо. Только это будет немного.
      Несколько дней спустя я получил от нее листок. Написано действительно немного. Но какая живая картина, какой впечатляющий образ! Привожу написанное Н.М.Пашаевой целиком; уверен, что оно станет часто используемой цитатой:
      "Моя мама, София Сергеевна Кононович (1900-1996), посмертный сборник стихов которой недавно вышел, в 20-е годы работала в библиотеке Политехнического музея. И как сотрудник присутствовала на мероприятиях в Большой аудитории. Она оказалась свидетелем диспута А.И.Введенского с митрополитом Илларионом Троицким. Она рассказывала, какое сильное впечатление произвел этот замечательный иерарх Церкви на всех присутствующих. Когда он вошел, высокий, красивый, строгий, зал встал. Выступление владыки Иллариона было ярким и убедительным. Одно высказывание маме запомнилось: "Все мы - Божьи овцы, но мы, - добавил он с расстановкой, - не... ба-ра-ны!"
      На рукописи Нина Михайловна сделала примечание, свидетельствующее о, как говорят теперь, эксклюзивности материала: "Записала впервые для В.Б.Муравьева. 2/VII-1999 г.".
      Верующие в массе своей не поддержали обновленцев (в народе их называли "обнагленцами"), вскоре начали отходить от них и увлекшиеся было поначалу их идеями священники.
      В 1922 году Сретенский монастырь был занят обновленцами, но в следующем году они вынуждены были уйти. Митрополит Илларион совершил новое освящение монастыря и всех храмов.
      В июне 1923 года патриарх Тихон возводит Иллариона в сан архиепископа, включает в состав Синода и назначает игуменом Сретенского монастыря.
      Современный историк Церкви (в предисловии к сочинениям Иллариона издания 1999 года) отмечает: "Во многом благодаря деятельности епископа Иллариона началось массовое возвращение клира и мирян в "тихоновскую" церковь. Храмы, захваченные обновленцами, стали пустеть". Так провалилась задуманная и поддержанная советской властью широкомасштабная провокация.
      Вскоре последовало возмездие: Иллариона арестовали, и в декабре 1923 года он уже оказался в Соловецком лагере особого назначения со сроком заключения - три года. Такой срок был обычной нормой для духовенства, поскольку сажали не за какую-то вину, а за принадлежность к духовному сословию, но было тут и демократическое равенство - архиепископ получал то же, что и послушник.
      Илларион, работая в бригаде рыбаков и на других работах, оставался при этом тем, кем он был, - пастырем и духовником.
      "Архиепископ Илларион, - рассказывает в своих воспоминаниях М.Польский - священник, сидевший вместе с ним в Соловках, - человек молодой, жизнерадостный, всесторонне образованный, прекрасный церковный проповедник-оратор и певец, блестящий полемист с безбожниками, всегда естественный, искренний, открытый; везде, где он ни появлялся, всех привлекал к себе и пользовался всеобщей любовью... За годы совместного заключения являемся свидетелями его полного монашеского нестяжания, глубокой простоты, подлинного смирения, детской кротости. Он просто отдавал все, что имел, что у него просили. Своими вещами он не интересовался...
      Любовь его ко всякому человеку, внимание и интерес к каждому, общительность были просто поразительными. Он был самою популярною личностью в лагере, среди всех его слоев. Мы не говорим, что генерал, офицер, студент и профессор знали его, разговаривали с ним, находили его или он их... Его знала "шпана", уголовщина, преступный мир воров и бандитов именно как хорошего, уважаемого человека, которого нельзя не уважать... Он доступен всем, он такой же, как и все, с ним легко всем быть, встречаться и разговаривать..."
      Выразительный портрет Иллариона на Соловках рисует в книге воспоминаний "Погружение во тьму" и другой соловецкий узник - писатель Олег Васильевич Волков.
      "Иногда Георгий уводил меня к епископу Иллариону, поселенному в Филипповской пустыни, верстах в трех от монастыря. Числился он там сторожем...
      Преосвященный встречал нас радушно. В простоте его обращения были приятие людей и понимание жизни. Даже любовь к ней. Любовь аскета, почитавшего радости ее ниспосланными свыше.
      Мы подошли к его руке, он благословил нас и тут же, как бы стирая всякую грань между архиепископом и мирянами, прихватил за плечи и повел к столу. Приветливый хозяин, принимавший приставших с дороги гостей. И был так непринужден, так славно шутил, что забывалось о его учености и исключительности, выдвинувших его на одно из первых мест среди тогдашних православных иерархов.
      Мне были знакомы места под Серпуховым, откуда был родом владыка Илларион. Он загорелся, вспоминал юность. Потом неизбежно переходил от судеб своего прежнего прихода к суждениям о церковных делах России.
      - Надо верить, что церковь устоит, - говорил он. - Без этой веры жить нельзя. Пусть сохранятся хоть крошечные, еле светящие огоньки когда-нибудь от них все пойдет вновь. Без Христа люди пожрут друг друга. Это понимал даже Вольтер... Я вот зиму тут прожил, когда и дня не бывает потемки круглые сутки. Выйдешь на крыльцо - кругом лес, тишина, мрак. Словно конца им нет, словно пусто везде и глухо... Но "чем ночь темней, тем ярче звезды...". Хорошие это строки. А как там дальше - вы должны помнить. Мне, монаху, впору Писание знать.