С.Н.Глинка, возвратившийся в Москву 1 января 1813 года, отмечает первые признаки возрождающейся обычной московской жизни. "Но и среди изнеможения своего Москва все еще была сердцем России, - пишет он. - Быстро стекались в нее со всех сторон обозы; у обгорелых каменных рядов расставлялись лубочные лавочки, где на приполках сверкали в глаза кучи променного золота и серебра. Промышленность проявлялась в кипящей деятельности. В то же время толкучий рынок, простирающийся от задних Никольских до Ильинских ворот, можно было назвать опытною и живою картиною превратности судьбы. Дорогие картины, книги в великолепных переплетах, вазы фарфоровые, бронзы и прочие драгоценности или, лучше сказать, все причуды своенравной моды и чванства, уцелев от огня, из высоких палат спустились на толкучий рынок.
      Где слава? Где великолепье?..
      Увы! В испепеленной Москве великолепие поселилось на вшивом рынке, откуда снова переходило туда, где опять заблистали зеркала и залоснились паркеты..."
      Первое время подобные толкучки возникали самопроизвольно повсюду, но затем Ростопчин ввел торговлю вещами, причиной появления которых на рынке были недавний пожар и разорение Москвы, в жесткие рамки. Для торговли был определен один день - воскресенье, и одно место в Москве - рынок на Сухаревской площади, что облегчало желающим вернуть свое добро путем выкупа. Так появилась в Москве знаменитая Сухаревка.
      Ростопчин в разговоре с Глинкой на его замечание о быстром возрождении жизни в городе ответил в своем стиле, острым сравнением: "Россию можно уподобить желудку князя Потемкина. Видя, что он поглощал ввечеру, казалось, что не проживет до утра. А он вставал и свеж, и бодр и как будто бы ни в чем не бывало. Россия переварила и Наполеона и - нашествие его".
      Была создана комиссия под руководством Ростопчина по учету сгоревших зданий и помощи погорельцам для их восстановления, если это возможно, или постройки новых. Строительство шло во всех районах Москвы.
      Жизнь в Москве налаживалась, но, пишет Глинка, "в то же самое время в опожаренной Москве из состояния необычайного все переходило в обыкновенный и даже в объем мелочный".
      Вскоре Ростопчин почувствовал, как вокруг него сгущается обыкновенное и мелочное. Вернувшиеся и обнаружившие гибель своего имущества дворяне и купцы (не все, конечно) обвиняют в своем разорении Ростопчина, говорят, что ему не следовало бы жечь Москву, распространяются слухи, что он чем-то поживился при этой разрухе, упрекают его в "ужасной и несправедливой" расправе над "бедным юношей" Верещагиным (в этом его упрекает и Александр I). Ростопчин не оправдывался, зная, что его оправдания не будут услышаны и приняты. Кроме того, он понимал, что его время и необходимость в нем миновали, при дворе уже появились новые люди.
      Но при этом Ростопчин не склонен был преуменьшать свою роль в событиях 1812 года. В ответ на выговоры Александра I по поводу верещагинского дела он заявил императору: "Я спас империю. Я не ставлю себе в заслугу энергии, ревности и деятельности, с которыми я отправлял службу Вам, потому что я исполнял только долг верного подданного моему государю и моему Отечеству. Но не скрою от Вас, государь, что несчастие, как будто соединенное с Вашею судьбою, пробудило в моем сердце чувство дружбы, которою оно всегда было преисполнено к Вам. Вот что придало мне сверхъестественные силы преодолевать бесчисленные препятствия, которые тогдашние события порождали ежедневно".
      Решающая роль Ростопчина осознавалась и наиболее проницательными современниками. Известный государственный деятель александровского времени Д.П.Рунич, отнюдь Ростопчину не симпатизировавший, в своих воспоминаниях пишет о нем: "Он спас Россию от ига Наполеона". По сути дела, так же оценивал роль Ростопчина Н.М. Карамзин.
      Отдает должное личности и деятельности Ростопчина и один из самых достойных его противников-французов - Стендаль. В 1817 году в книге "История живописи в Италии", подводя итог своим размышлениям о России и увиденном им там во время наполеоновского похода, он пишет о Ростопчине:
      "Исход жителей из Смоленска, Гжатска и Москвы, которую в течение двух суток покинуло все население, представляет собою самое удивительное моральное явление в нашем столетии; что касается меня, я с уважением обошел загородный дом графа Ростопчина, смотрел на его книги, валявшиеся в беспорядке, на рукописи его дочерей. И видел деяние, достойное Брута и римлян, достойное своим величием гения того человека, против которого оно было направлено. Есть ли что-нибудь общее между графом Ростопчиным и бургомистром Вены, явившимся в Шенбрунн приветствовать императора, к тому еще столь почтительно? Исчезновение жителей Москвы до такой степени не соответствует флегматическому темпераменту, что подобное событие мне кажется невозможным даже во Франции".
      В апреле 1814 года русские армии вступили в Париж, Наполеон отрекся от престола, союзники праздновали победу.
      В Москве победные праздники начались 23 апреля, в день святого Георгия Победоносца. Служили благодарственные молебны в кремлевских соборах и во всех московских храмах. Балы и маскарады шли один за другим.
      Ростопчин в своем доме на Большой Лубянке давал бал в честь генералов и офицеров - участников сражений. Дом, двор и улица были иллюминированы гирляндами разноцветных фонарей, повсюду развешаны аллегорические картины, изображающие победу России над Наполеоном. Во дворе и на улице стояли столы с угощением для народа, хоры песельников пели военные и народные песни. Среди прочих был исполнен специально написанный по мысли и заказу Ростопчина гимн на стихи Н.В.Сушкова, в котором проводилась идея: французы сожгли Москву, а русские на их варварство ответили великодушием и пощадили Париж. Впервые эта тема прозвучала в русской поэзии именно в этом гимне, исполненном на балу Ростопчина на Большой Лубянке, а уже затем ее развивали многие поэты.
      Стихи Сушкова последний раз перепечатывались полтора века назад, но в свое время они пользовались большой известностью и достойны того, чтобы их вспомнить.
      Ой, вы, детки каменной Москвы! скорей
      Собирайтесь ближе, в тесный круг, дружней!
      Добру весточку поведаю я вам:
      Добрый Царь ее прислал, родимый, к нам,
      Чтобы славили удалых мы солдат,
      Как взошли они в Париж - далекий град.
      Грянем, в голос, в лад ударя по рукам:
      Слава Богу, Александру и полкам!
      Слава, слава Богу Русскому!
      Слава, слава Царю-воину!
      Слава, слава верноподданным!
      О, ура! ура! ребятушки!
      Исполать вам! вы со всех-то мест
      Близких, дальних ополчилися,
      О! хвала и вам, отважные
      Воеводы и начальники!
      Други! слушайте, как Царь в Париж входил:
      Он святые храмы Божьи не сквернил,
      Он с Угодников оклады не срывал,
      Он палаты каменны не выжигал,
      И в покое он оставил весь народ.
      И никто-то наших Русских не клянет.
      Грянем! в голос, в лад ударя по рукам:
      Слава батюшке-Царю! хвала полкам!
      Слава, слава милосердому!
      Слава, слава Царю-ангелу!
      Слава, слава верноподданным
      Православным храбрым воинам!
      О, хвала и вам, бесстрашные
      Полководцы и наездники!
      Мир и память вам, погибшие
      За отчизну, за любезную!
      И в Париже, как в Москве теперь у нас,
      Веселятся да пируют в добрый час!
      Жены, девы, стары, малы, весь народ
      Мимо Русских, не боясь, себе идет,
      Принимает, как друзей, в домах своих,
      Угощает, а не прячется от них.
      Грянем, грянем дружно, в громки голоса:
      Слава! слава! укротились небеса!
      Слава, слава Богу Господу!
      Слава, слава Царю-ангелу!
      Слава, слава верноподданным,
      Православным, храбрым ратникам!
      О, хвала и вам, разумные
      Воеводы и начальники!
      О, ура, ура! Святая Русь!
      О, ура! Москва родимая!
      В августе 1814 года Александр I уволил Ростопчина с должности московского главнокомандующего, мотивируя свое решение множеством жалоб на него. Император пожаловал его званиями члена Государственного совета и "состоящего при особе государя", но это означало причисление его к сонму московского "неслужащего боярства" и списание в "почетные старцы".
      Нервное напряжение многих лет получило выход после отставки; Ростопчин заболел серьезным нервным расстройством, его мучили бессонница, обмороки, приступы ипохондрии. Он уехал на лечение за границу. В Англии, Германии, Франции его чествовали как героя борьбы против Наполеона и поджигателя Москвы. В 1823 году Ростопчин вернулся в Москву, поселился в своем доме на Большой Лубянке и в нем скончался в 1826 году.
      С кончины графа Федора Васильевича Ростопчина прошло более ста семидесяти лет. Дом на Большой Лубянке переменил много владельцев и обитателей, в советское время, в 1918 году, его заняло ВЧК. Но в московских летописях, в народной памяти он прежде всего остается как дом Ростопчина и памятник великой и грозной эпохе, к нему приложима строка А.С.Пушкина:
      Он славен славою двенадцатого года...
      В ЭТОМ ЗДАНИИ РАБОТАЛ
      Ф.Э.ДЗЕРЖИНСКИЙ
      Дом № 11 стоит на углу Большой Лубянки и Варсонофьевского переулка. Он и соседний с ним дом № 13 не являются архитектурными памятниками и принадлежат к так называемой рядовой застройке, характерной для строительства Москвы конца XIX - начала XX века.
      Под № 11 объединены фактически два здания, до революции они имели разные номера - 9 и 11. Свой нынешний облик они получили в одно время - в конце 1870-х годов после кардинальной перестройки более ранних строений. Дом, значащийся сейчас под № 13, в последний раз перестраивался позже - в начале XX века. Эти здания представляют собой характерный и наглядный пример последовательного развития московских архитектурных стилей последних десятилетий ХIХ - начала ХХ века. Дома, объединенные под № 11, отразили эпоху предчувствия нового стиля и торжества эклектики. Строительство дома 13 завершилось в 1904 году, когда этот новый стиль - модерн - уже нашел свои черты, завоевал симпатии архитекторов и заказчиков и от штучных произведений перешел к массовому производству. В старых районах Москвы сохранилось много подобных зданий.
      Но, не будучи выдающимися архитектурными творениями, дома под № 11 являются важнейшими историческими памятниками советской эпохи. Здесь определялась и практически осуществлялась внутренняя и внешняя политика государства в первые годы его существования, с этими зданиями связаны имена главных создателей советской государственной системы и судьбы многих тысяч людей. Поэтому они всегда будут привлекать к себе внимание историков и экскурсантов. Доска красного гранита с накладным бронзовым профилем сообщает: "В этом здании с апреля 1918 года по декабрь 1920 года работал на посту председателя Всероссийской чрезвычайной комиссии Феликс Эдмундович Дзержинский".
      На доме № 13 мемориальная доска отмечает событие, также относящееся к ВЧК: "Здесь в помещении клуба 7 ноября 1918 года на митинге-концерте сотрудников ВЧК выступал Владимир Ильич Ленин".
      Всероссийская чрезвычайная комиссия, или, как ее, по общераспространенному в советское время обычаю, называли по первым буквам слов, образующих название, ВЧК, въехала в это здание 30 марта 1918 года, и в начале апреля в московских газетах был опубликован для сведения населения ее адрес: "Москва, Лубянка, № 11".
      С этого времени и с этого адреса в жизнь и в язык советского человека вошло слово "Лубянка" в его специфическом, советском значении. Если последний предреволюционный путеводитель "По Москве", изданный издательством М. и С. Сабашниковых в 1917 году, характеризовал Большую Лубянку как местность, "интересную по своему историческому прошлому", и отвел этой улице столько же места, сколько Тверской, то послереволюционные, включая известную книгу П.В.Сытина "Из истории московских улиц", выходившую в 1950-е годы, явно опасались писать не только о современной Лубянке (с 1926 года - улице Дзержинского), но и об ее истории, отделываясь двумя-тремя коротенькими абзацами.
      Конечно, говоря о домах, в которых разместилась ВЧК, именно этот факт должен быть главным содержанием рассказа о них. Но тем не менее и в более ранней истории этих домовладений есть страницы, также достойные внимания.
      Большая Лубянка по мере удаления от Лубянской площади даже сейчас заметно изменяет свой вид: огромные корпуса зданий КГБ и город-замок бывшего Наркомата иностранных дел сменяются скромными двух- трехэтажными купеческо-мещанскими домами прошлого века. Эта "граница" имеет очень давнее происхождение.
      По "Переписным книгам" ХVII-ХVIII веков видно, что за Варсонофьевским переулком с нынешнего владения № 11 среди хозяев домовладений уже редко встречаются аристократические фамилии, зато все больше становится разночинцев, купцов, ремесленников. Владельцами участков на Большой Лубянке в квартале между Варсонофьевским и Большим Кисельным переулками значатся: содержатель шелковой мануфактуры Иван Старцов, казанский купец Гавриил Петров, доктор медицины Антон Тейльс, купец Иван Струнин, портной Еремей Лейхт и другие лица такого же социального уровня.
      В 1800 году участок нынешнего дома № 11 (его части, находящейся на углу Лубянки и Варсонофьевского переулка) у казанского купца Гавриила Петрова приобрел купец из мещан города Гороховца Дмитрий Александрович Лухманов, торгующий драгоценностями и антиквариатом, - один из крупнейших московских антикваров.
      Лухманов в своем владении на Большой Лубянке строит новый дом с торговыми помещениями. Его лавку описал журналист и знаток художеств и древностей П.П.Свиньин в очерке, напечатанном в 1820 году в журнале "Отечественные записки":
      "Введу тебя в магазин г-на Лухманова, в коем увидишь ты обращики богатств всех веков, всех земель и во всех родах. Картины, мраморы, бронзы, фарфоры, кристаллы поражают повсюду взоры посетителя: жемчуги, бриллианты, яхонты, изумруды являются в разных видах и изменениях. Можно смело сказать, что ни в Лондоне, ни в Париже, ни в одной столице в свете нет подобного вместилища сокровищ искусств и природы, и нет человека, который бы не нашел здесь чего-нибудь по своему вкусу...
      Обладатель сих сокровищ, Дмитрий Александрович Лухманов, есть также человек необыкновенный. Быв одарен от природы самым тонким вкусом и проницательностью, он скоро образовал сам себя в познании драгоценных камней, антиков и тому подобного, так что никто не может равняться с ним в сей части. Единственно сим глубоким познанием обязан он приобретением своих богатств".
      В пожар 1812 года дома и лавки Лухманова на Большой Лубянке не горели, удалось ему сохранить и свои товары. После войны удачливый купец расширяет свои владения и торговлю. В 1814 году Лухманов приобретает старинное подмосковное имение бояр Телепневых Косино с селом и древним храмом на берегу озера, в 1815 году торговые лавки в Охотном ряду, наконец в 1817 году прикупает к владению на Большой Лубянке соседнее владение. В 1826 году на своем участке он строит новый дом и расширяет свою знаменитую антикварную лавку.
      В новом доме Лухманова, кроме лавки, были также жилые помещения, которые сдавались внаем. В 1830-е годы одним из жильцов этого дома был чиновник А.П.Лозовский - друг известного поэта Александра Ивановича Полежаева.
      Этот дом оказался дважды связан с именем Полежаева: с эпизодами биографии поэта и с посмертной судьбой его творчества.
      Полежаев очень редко подписывал под своими стихотворениями дату написания, еще реже - место. В его рукописях обнаружено лишь три таких обозначения, и одно из них таково: "20 августа 1833 года. На Лубянке, дом Лухманова". Адрес этот - адрес друга, судя по всему, был дорог поэту. Эта надпись сделана под стихотворным посланием:
      Что могу тебе, Лозовский,
      Подарить для именин?
      Я, по милости бесовской,
      Очень бедный господин!
      В стоицизме самом строгом
      Я живу без серебра,
      И в шатре моем убогом
      Нет богатства и добра,
      Кроме сабли и пера.
      Жалко споря с гневной службой,
      Я ни гений, ни солдат,
      И одной твоею дружбой
      В доле пагубной богат!
      Дружба - неба дар священный,
      Рай земного бытия!
      Чем же, друг неоцененный,
      Заплачу за дружбу я?
      Дружбой чистой, неизменной,
      Дружбой сердца на обмен:
      Плен торжественный за плен!..
      Знакомство и начало дружбы мелкого чиновника Приказа общественного призрения А.П.Лозовского и Полежаева относятся к 1828 году и пришлись на самое тяжкое для поэта время: тогда он как арестант сидел в солдатской тюрьме при Спасских казармах, которую Лозовский посещал по должности.
      О самом Лозовском известно немного. Некоторые мемуаристы пишут, что он учился в Московском университете, но документальных подтверждений этому пока не обнаружено. Он был моложе Полежаева на пять-шесть лет и не мог быть его однокурсником, хотя имя Полежаева он, безусловно, знал. Полежаев был легендой университета, он упоминается в студенческой песне 1830-х годов, посвященной Московскому университету и авторство которой приписывается М.Ю.Лермонтову:
      Хвала, ученья дивный храм,
      Где цвел наш бурный Полежаев!..
      В университете Полежаев был известен как способный студент, но еще более как талантливый поэт, автор лирических, сатирических стихотворений и эротических поэм в духе "Елисея" В.И.Майкова и "Опасного соседа" В.Л.Пушкина и, в первую очередь, как автор знаменитой поэмы "Сашка".
      Его лирические стихи печатались в московских журналах, сатирические и эротические распространялись в многочисленных рукописных копиях, и, надобно сказать, последние пользовались бульшей популярностью, чем напечатанные.
      Весной 1826 года Полежаев сдал выпускные экзамены со званием действительного студента, что ему, сыну мещанина города Саранска (мещанином он считался по официальным документам, в действительности же был незаконным сыном пензенского помещика Струйского), давало право на личное дворянство и открывало путь к научной деятельности, к которой он стремился. Оставалось только дождаться официального указа Сената, подтверждавшего его звание и привилегии.
      Но 28 июля, в один день, в судьбе Полежаева все резко переменилось.
      А.И.Герцен в "Былом и думах" рассказывает об этом эпизоде биографии Полежаева со слов самого поэта.
      "И вот в одну ночь, часа в три, ректор будит Полежаева, - пишет Герцен, - велит одеться в мундир и сойти в правление. Там его ждет попечитель. Осмотрев, все ли пуговицы на его мундире и нет ли лишних, он без всякого объяснения пригласил Полежаева в свою карету и увез".
      В шестом часу утра Полежаева привозят в Кремль, в Чудовский дворец, в апартаменты Николая I. Император прибыл в Москву для торжественного обряда коронации и официального возведения его на российский престол. Три дня назад совершился торжественный его въезд в древнюю столицу, и он сразу занялся неотложными делами.
      Причиной того, что Николай I потребовал незамедлительно доставить к себе Полежаева, послужило донесение агента Третьего отделения полковника И.П.Бибикова о вредном направлении преподавания в Московском университете. "Профессоры, - утверждал полковник, - знакомят юношей с пагубной философией нынешнего века, дают полную свободу их пылким страстям и способ заражать умы младших их сотоварищей. Вследствие таковой необузданности, к несчастью общему, видим мы, что сии воспитанники не уважают Закона, не почитают своих родителей и не признают над собой никакой власти". Далее шли строки, непосредственно касающиеся Полежаева: "Я привожу здесь в пример университетского воспитания отрывки из поэмы московского студента Александра Полежаева под заглавием "Сашка" и наполненной развратными картинами и самыми пагубными для юношества мыслями".
      Бибиков привел и самые острые в политическом отношении строфы, где автор сообщает, что его герой "не верит... Исусу" и где содержался криминальный призыв к Отчизне:
      Когда ты свергнешь с себя бремя
      Своих презренных палачей?
      Итак, Полежаев был доставлен в царский Чудовский дворец, в кабинет императора, куда через полтора месяца будет привезен из михайловской ссылки А.С.Пушкин.
      "Князь Ливен, - продолжает рассказ Герцен (ошибочно ниже называя Ливена министром, хотя тогда он был куратором учебного округа, должность министра он занял полтора года спустя. - В.М.), - оставил Полежаева в зале, где дожидались несколько придворных и других высших чиновников, несмотря на то, что был шестой час утра, и пошел во внутренние комнаты. Придворные вообразили себе, что молодой человек чем-нибудь отличился, и тотчас вступили с ним в разговор. Какой-то сенатор предложил ему давать уроки сыну.
      Полежаева позвали в кабинет. Государь стоял, опершись на бюро, и говорил с Ливеном. Он бросил на взошедшего испытующий и злой взгляд, в руке у него была тетрадь.
      - Ты ли, - спросил он, - сочинил эти стихи?
      - Я, - отвечал Полежаев.
      - Вот, князь, - продолжал государь, - вот я вам дам образчик университетского воспитания, я вам покажу, чему учатся там молодые люди. Читай эту тетрадь вслух, - прибавил он, обращаясь к Полежаеву.
      Волнение Полежаева было так сильно, что он не мог читать. Взгляд Николая неподвижно остановился на нем. Я знаю этот взгляд и ни одного не знаю страшнее, безнадежнее этого серо-бесцветного, холодного, оловянного взгляда.
      - Я не могу, - сказал Полежаев.
      - Читай! - закричал высочайший фельдфебель.
      Этот крик воротил силу Полежаеву, он развернул тетрадь. Никогда, говорил он, я не видывал "Сашку" так переписанного и на такой славной бумаге.
      Сначала ему было трудно читать, потом, одушевляясь более и более, он громко и живо дочитал поэму до конца. В местах особенно резких государь делал знак рукой министру. Министр закрывал глаза от ужаса.
      - Что скажете? - спросил Николай по окончании чтения. - Я положу предел этому разврату, это все еще следы, последние остатки; я их искореню. (Николай I имел в виду заговор декабристов. - В.М.) Какого он поведения?
      Министр, разумеется, не знал его поведения, но в нем проснулось что-то человеческое, и он сказал:
      - Превосходнейшего поведения, ваше величество.
      - Этот отзыв тебя спас, но наказать тебя надобно, для примера другим. Хочешь в военную службу?
      Полежаев молчал.
      - Я тебе даю военной службой средство очиститься. Что ж, хочешь?
      - Я должен повиноваться, - отвечал Полежаев.
      Государь подошел к нему, положил руку на плечо и, сказав: - От тебя зависит твоя судьба: если я забуду, ты можешь мне писать, - поцеловал его в лоб.
      Я десять раз заставлял Полежаева повторить рассказ о поцелуе - так он мне казался невероятным. Полежаев клялся, что это правда".
      В тот же день, 28 июля, Полежаев был отправлен в полк со следующим предписанием командиру полка:
      "Государь Император Высочайше повелеть соизволил уволенного из студентов с чинами 12 класса Александра Полежаева определить унтер-офицером в Бутырский пехотный полк, иметь его под самым строгим надзором и о поведении его ежемесячно доносить начальнику Главного штаба Его величества".
      Для Полежаева началась солдатская, полная ограничений и унижений человеческого достоинства жизнь.
      Правда, он считался не просто солдатом, а "разжалованным в сие звание за проступки из офицеров", и это давало ему некоторые поблажки со стороны начальства, которое, как и он сам, полагало, что в скором времени последует его производство в офицеры, поскольку вина его в их глазах была весьма незначительна. В феврале 1827 года был опубликован указ Сената об освобождении Полежаева из податного сословия, официальном присвоении звания действительного студента, чина и личного дворянства. С этим указом Полежаев связывал свои надежды на производство в офицеры, но никаких распоряжений из Главного штаба не последовало.
      Через год после определения в военную службу Полежаев пишет письма царю, воспользовавшись его собственным разрешением. Полежаев писал, что раскаивается "в прежних шалостях", просит милости, так как "не в силах переносить трудов военной службы". Ответа на письма он не получил и, полагая, что их задерживают то ли его непосредственное начальство, то ли в Третьем отделении и потому они не доходят до царя, бежит из полка, чтобы добраться до Петербурга и "пасть к ногам государя", как он объяснял потом на следствии. Но семь дней спустя, засомневавшись в успехе своего предприятия, Полежаев возвращается в полк.
      Его судили за самовольную отлучку. Дело отсылают царю, и тот накладывает резолюцию: "С лишением личного дворянства и без выслуги". Это было крушением всех надежд: теперь Полежаев лишался возможности, получив офицерский чин, выйти в отставку, солдатчина становилась для него пожизненным наказанием, а с лишением личного дворянства он утрачивал защиту от телесного наказания шпицрутенами и от фельдфебельских и офицерских кулаков.
      В начале 1828 года за перебранку с оскорбившим его фельдфебелем Полежаев попал на гауптвахту. Неожиданно его положение осложнилось тем, что при следствии о раскрытом в Московском университете "злоумышленном" тайном обществе братьев Критских, которое среди прочих замыслов "умышляло на жизнь государя", один из его членов показал, что найденное у него стихотворение "возмутительного" содержания он получил от "бывшего студента Полежаева".
      Дело Полежаева приобрело новый оборот. По рапорту о прикосновенности Полежаева к кружку Критских Николай I распорядился: "Узнать, когда стихи сочинены и читаны, если до определения его на военную службу, то не подвергать его дальнейшей ответственности, буде же после, то предать суду".
      С гауптвахты Полежаева перевели в тюрьму, заковали в кандалы.
      В поэме "Узник" Полежаев описывает эту тюрьму. Она находилась во дворе Спасских казарм на Сухаревке, возле Странноприимного дома графа Шереметева. Казармы сохранились до настоящего времени (и мы их увидим в нашем дальнейшем путешествии по Троицкой дороге), подвал под одноэтажной гауптвахтой, где была тюрьма, засыпан в начале нашего века.
      Вот это описание:
      В ней сырость вечная и тьма,
      И проблеск солнечных лучей
      Сквозь окна слабо светит в ней;
      Растреснутый кирпичный свод
      Едва-едва не упадет
      И не обрушится на пол,
      Который снизу, как Эол,
      Тлетворным воздухом несет
      И с самой вечности гниет...
      В тюрьме жертв на пять или шесть
      Ряд малых нар у печки есть,
      И десять удалых голов,
      [Властей] решительных врагов,
      На малых нарах тех сидят,
      И кандалы на них гремят...
      Полежаев заявил на допросе, что стихи, обнаруженные у члена кружка Критских, он знал до определения на военную службу (это была известная декабристская агитационная песня "Ах, где те острова, где растет трын-трава..." К.Ф.Рылеева и А.А. Бестужева-Марлинского), что сочинены они не им, а давал ли он их кому-нибудь читать, не помнит. Обвинение с него было снято. Несмотря на это, Полежаев оставался в тюрьме, не зная, сколько еще придется ему просидеть и какая кара ожидает его впереди. Он задумывался о самоубийстве.
      Лозовский не так уж много мог сделать для облегчения участи Полежаева. Но благодаря его сочувствию, моральной поддержке поэт сумел преодолеть отчаяние и упадок сил, он вновь, после долгого перерыва, обращается к поэзии: пишет поэму "Узник" и создает стихотворения, принадлежащие к числу лучших в его творчестве, - "Песнь пленного ирокезца", "Песнь погибающего пловца", "Рок", "Живой мертвец". Поэзия помогла Полежаеву подняться и обрести силы для жизни.
      В "Песне погибающего пловца" он уподобляет себя пловцу, попавшему в беспощадную бурю, а в "Песне пленного ирокезца" индеец племени ирокезов, попавший в руки захватчиков-конкистадоров, говорит о твердости души, презрении к мукам и вере в будущее:
      Победим, поразим
      И врагам отомстим!
      Почти год пробыл Полежаев в подземной тюрьме. Наконец 17 декабря 1828 года был вынесен ему приговор. Полежаеву ставились в вину самовольная отлучка из полка, пьянство, "произнесение фельдфебелю непристойных слов и ругательств" - и по совокупности проступков вынесено следующее решение: "Хотя надлежало бы за сие к прогнанию сквозь строй шпицрутенами, но в уважение весьма молодых лет вменяется в наказание долговременное содержание под арестом, прощен без наказания".
      Выпущенный из тюрьмы Полежаев был переведен из Бутырского в Московский пехотный полк, который уже имел приказ о выступлении в поход на Кавказ в действующую армию. Безусловно, в этом переводе просматривается наказание (разжалованных декабристов также отправляли под пули горцев). Но при этом отличившийся в бою разжалованный в солдаты мог получить прощение и вернуть чин и дворянство. Кроме того, фронтовая служба была совсем иной, чем гарнизонная: там, под пулями горцев, все чувствовали себя свободнее, и отношения строились не на субординации, а на том, кто чего стуит сам по себе. Полежаев об этом знал. А главное - он знал, что освобождается от постоянного надзора агентов Третьего отделения: в действующей армии "голубые мундиры" (жандармы имели форму голубого цвета) не решались показываться.
      В связи со сборами в поход в Московском пехотном полку, как всегда бывает в подобных случаях, нарушился обычный распорядок гарнизонной жизни с его ежедневными учениями, нарядами, караулами, дежурствами: иное отменили, на иное смотрели сквозь пальцы. Унтер-офицеры умерили свою придирчивость. Начальство, входя в положение солдат, понимая, что и им перед походом надо уладить свои дела, легче, чем обычно, давало отпуска и увольнительные.
      По написанному весной 1829 года стихотворению "Кремлевский сад" можно судить о тогдашнем душевном состоянии Полежаева.
      Люблю я позднею порой,
      Когда умолкнет гул раскатный
      И шум докучный городской,
      Досуг невинный и приятный
      Под сводом неба провождать;
      Люблю задумчиво питать
      Мои беспечные мечтанья
      Вкруг стен кремлевских вековых,
      Под тенью липок молодых...
      Один, не занятый никем,
      Смотря и ничего не видя
      И, как султан, на лавке сидя,
      Я созидаю свой эдем