— Бросьте ваше оружие или готовьтесь умереть! — прокричал им Сулла, появившись среди лучников.

— Подойди поближе и скажи еще раз, — бросил один из них.

Просвистели стрелы, и тут же пращники стали раскручивать свои диковинные приспособления. Ядра, которые не достигли цели, повредили деревянные обшивки, а Сулла, перешагивая через стонавших на полу раненых, вместе с Каленом вбежал в вестибул.

Домициан появился в проеме противоположной двери с кинжалом в руке.

— Кто вы такие, — закричал он, — что осмелились ворваться в мои покои!

Но это было сделано лишь для того, чтобы попытаться обмануть нападавших, потому что шум, который донесся до него из прихожей за несколько минут до назначенного часа, ясно означал, что партия проиграна и что теперь ему нужно было выдумывать ложь для своего брата.

— Я — Сулла, а он — сын Руфа Корбулона. Теперь ты знаешь, что мы оба хотим тебя убить, и знаешь почему. К нашему сожалению, мы этого не сделаем из уважения к Цезарю, которому не повезло с братом. Но не буди в нас ярость!

Сулла заставил Домициана отступить и, не обращая на него внимания, вошел в его комнату. Вслед за Суллой шли персы со своими луками, тоже не замечая хозяина дома, как будто бы он, несмотря на свой кинжал, стал совсем незначительным лицом.

Галл, распахнув по дороге несколько дверей, обнаружил в самой глубине покоев, в комнате, служившей кабинетом, растерянных заговорщиков. Увидев вошедшего в сопровождении восточных лучников со свирепыми лицами, они окончательно пали духом. Гнетущая тяжесть мучила их, нарастая с каждой минутой, приближавшей роковой срок убийства императора Рима. Сулла прочел это по их лицам и спросил себя, не испытали ли они облегчение, увидев тех, кто избавит их от неизбежности совершать подобное преступление.

Бывший офицер-легионер приказал им раздеться догола.

Тот заговорщик, что вернулся из Германии, Калвентий Квиет, начал свысока возражать ему, но Сулла, не говоря ни слова, ударил его по лицу. Остальные беспрекословно подчинились и, снимая одежды, обнаружили кинжалы. Персы собрали их и по приказу Суллы сложили в корзинку для бумаг, которая стояла под столом.

— Сейчас мы пойдем той дорогой, которой хотели пройти вы в полночь, — объявил галл, — и вы сами положите это оружие к ногам Тита Цезаря.

Обнаженность не прибавила красоты их далеко не атлетическим фигурам. Сулла взял корзинку для бумаг, и все вышли.

Сулла вошел в обширную прихожую императорских покоев. На пороге вестибула, ведущего в его кабинет и спальню, стоял сам Цезарь, беседовавший с Мунатием Фаустом, во всем его воинском великолепии, и с Лукрецием Фронто, залитым кровью смертельных ран, которые он нанес Стабилию. Верные императору преторианцы и легионеры, переодетые в ночных стражей, стояли на почтительном расстоянии от императора. Домитилла сидела на скамейке около брата, уже окруженная заботами его молодых служанок, которые обмахивали ее веерами.

Мунатий представлял Цезарю молодого Клувия Стефана и уже заканчивал рассказ о том, как этот молодой офицер встретил Суллу, спустившегося с триремы, которая в самый последний момент выбралась из порта Помпеи, и как благодаря Стефану он узнал обо всем, что готовилось.

Галл прошел через прихожую, все присутствующие повернулись к нему, и установилась тишина, но при виде шестерых идущих за ним обнаженных мужчин раздались восклицания, скоро перешедшие в смех. Галл отдал каждому его кинжал, персы подняли луки, готовые к любой неожиданности, и заговорщики стали класть на мраморный пол к ногам Тита свое оружие.

Все присутствующие смогли увидеть их висящие члены и задницы, и то, что находилось между ними, то есть полное унижение, которому они подверглись.

Сулла стоял против Цезаря, в его кабинете, куда император Рима тотчас же увел его, чтобы поговорить с ним наедине.

— Сможешь ли ты когда-нибудь меня простить, — сказал Тит, — за то, что я заставил тебя выйти на арену и отправиться на рудники, принимая во внимание то, что империя велика и правитель не может знать и понимать всего, что его окружает?

— Конечно смогу, — сказал Сулла, — раз я здесь.

— Твой ответ обязывает меня, но и у тебя может остаться горький осадок. Что ты теперь собираешься делать? Ты опять вступишь во владения тем домом, что ты унаследовал от Менезия? Не смог бы ты отныне остаться в моем окружении? Не хочешь ли командовать преторианцами? Или возьмешься управлять провинцией?

— Я благодарю тебя за предложение. Но я хотел бы вначале вернуться на мою ферму в Галлию и поразмыслить обо всем, что произошло со мной с тех пор, как я ее покинул, откликнувшись на просьбу Менезия.

Он вынул из своего кармана табличку, отнятую у Кассия Лонгина, и протянул ее Цезарю, который ее прочел.

— Так, значит, вот из-за этого послания все и случилось... включая события сегодняшнего вечера, эти кинжалы, про которые ты узнал... Действительно ли они скрывались в покоях моего брата? Нет ли тут ошибки?

— Никакой. Не хочешь ли послушать Лацертия? Он сказал нам все то, что мы уже узнали от наших агентов в Помпеях.

Тит задумчиво посмотрел на табличку, которую все еще держал в руке.

— Итак, все произошло силой дружбы... — сказал он.

Он вспомнил о годах, которые сам провел в легионах, где встречал таких людей, как Менезий и Сулла, и с грустью подумал, что вместо дружбы, подобной той, что соединяла их, ему приходилось чувствовать со стороны брата лишь зависть только потому, что он был правителем.

— Да, — сказал галл. — И, помня об этой дружбе, я, вступив во владение наследством, поклялся отомстить тем, кто похитил у моего друга жизнь. А они оказались теми же людьми, которые теперь покушались на тебя.

— Это правда, — сказал Тит. — Тебе, должно быть, известно, что я, принимая трон у моего отца, объявил, что не пролью кровь ни одного римлянина...

— Я знаю. Однако ты не побоялся вводить смертную казнь, когда служил в легионах...

— Точно... Так и было. Но я переменился с тех пор. И поскольку ты получил посмертные полномочия от твоего друга, то я хочу поручить тебе наказать виновных. Вместо меня...

Цезарь подошел к стене, у которой стоял его письменный стол, и потянул за висевший шелковый шнурок. Вскоре в кабинет вошел секретарь с письменным прибором и папирусами.

— Я продиктую указ, — властно сказал он. — «Бывший офицер Сулла, ушедший со службы, получил задание найти и наказать, как он считает нужным, всех тех, кто замышлял смерть патриция Менезия, а также готовил заговор против меня».

Секретарь посмотрел на императора, подождал немного, но продолжения не последовало. Тогда он быстро пошел к себе в каморку, чтобы по всем правилам записать указ и поставить на него императорскую печать.

— Когда ты диктовал: «Всех тех, кто готовил заговор», — ты подразумевал, что слово «все» не исключает никого, или все-таки есть какое-то исключение?

Тит горько улыбнулся:

— Я бы хотел, чтобы ты наказал всех без исключения, так как я не могу этого сделать. Но я думаю, что у тебя нет сомнений и ты понял, что между нами существует договоренность о том, что по крайней мере один из виновных не попадет под действие этого указа.

— Я к этому готов.

— Ты меня осуждаешь?

— Стараюсь не делать этого. Так как у меня нет брата, то я не знаю, что бы испытывал на твоем месте, поэтому я предпочитаю не высказывать своих суждений.

— Это способ согласиться со мной, — заметил Цезарь.

Секретарь вернулся с указом, и Цезарь поставил свою подпись.

— Позволишь ли ты мне удалиться? — спросил Сулла, держа указ в руке.

— Ты все можешь себе позволить. Но может быть, скоро и мне придется отправить тебе табличку, похожую на ту, которую ты получил от Менезия...

Сулла улыбнулся и пошел к выходу.

— Valete, — сказал ему император Рима.

— Valete, Цезарь. У меня больше нет врагов, но у тебя они остались.

Сулла пошел к конюшням дворца, взял там две лошади, для себя и молодого Калена Корбулона, которого он попросил сопровождать его. Он позвал Котия и велел отправить Лацертия и префекта Кассия в закрытых носилках и в сопровождении охраны к нему навстречу, к Пренестинским воротам[110].

— Когда мы будем на месте, — добавил он, — ты пойдешь к парикмахеру Сертию и попросишь от моего имени, чтобы он как можно скорее приготовил тебе такой же яд, какой поставил мне для сутенера Ихтиоса. А пока переведи шесть человек, которых мы задержали в покоях Домициана, в префектуру ночных стражей. Там позже и встретимся!

После этих слов галл и Кален вскочили на лошадей и выехали из дворца. Был второй час утра. Через три часа над столицей мира взойдет солнце.

Они продвигались по запруженным ночными повозками улицам в сторону Пренестинских ворот. Вскоре перед ними показались высокие стены, за которыми располагался императорский зверинец. Служебная квартира управляющего бестиарием Мезия находилась в доме напротив.

Извинившись, Сулла попросил его подержать лошадь, спрыгнул на землю и несколько раз постучал в дверь. Наконец два раба с лампами в руках открыли ее и раздраженно спросили, что он хочет.

Галл сказал им, что немедленно должен поговорить с Мезием. Те ответили, что Мезий обычно спит до шести часов утра. Тогда Сулла заявил, что он приехал из императорского дворца, поэтому им придется разбудить хозяина, невзирая на его гнев и ругань. И он показал им свернутый в трубочку указ, который держал в руке. Это сразу подействовало, и рабы проводили его в атрий, предложив сесть и оставив одну из ламп.

Скоро появился Мезий.

— Сулла, — вскричал он, — ты разбудил меня, но я рад тебя видеть! Откуда ты?

— Из императорского дворца, проездом из Помпеи; меня послал Тит. — И он развернул свиток.

— Так, — сказал Мезий, прочитав текст, — вот какой путь ты проделал с того дня, когда я видел тебя покидающим амфитеатр с кандалами на ногах. А кстати... знаешь ли ты, что Серторий со своими помощниками, которых подозревали в принадлежности к секте Христоса, однажды внезапно исчезли. Но что тебе надо от меня?

— Чтобы ты попросил своих служащих освободить от зверей один из дворов бестиария. Я внесу туда двое носилок, а потом можно будет запустить зверей снова.

Мезий посмотрел на посетителя:

— Эти носилки будут пустыми или с людьми?

— С людьми, конечно. Я не стал бы будить тебя в такую рань из-за пустых носилок.

Служители в леопардовых шкурах, дежурившие ночью, встретили Суллу радостными возгласами, все хотели обнять его. Пока Сулла разговаривал с Мезием, носилки были внесены во двор, из которого только что вывели зверей, о чем говорили еще не убранные испражнения. Смерть тех, кто связанный и с кляпами во рту лежали в носилках, должна была источать смрад.

Сулла подошел к Калену Корбулону:

— Я попросил тебя пойти со мной, так как знаю, что ты расстроен оттого, что не смог отомстить Домициану, которому конечно же Цезарь все простит. Но я думаю, что Лацертий и другой преступник, прятавшийся под видом префекта, более виновны, чем он. У него есть одно оправдание: он был опьянен близостью трона, отданного Веспасианом его брату. Без помощи других лиц, которых ничто не заставляло ему повиноваться, Домициану не удалось бы ни погубить твоего отца, ни отправить меня на арену цирка. Таким образом, их казнью Руф будет отомщен, а его маны будут удовлетворены, и им не в чем будет тебя упрекнуть.

На глазах Мезия и других людей Сулла открыл дверцы носилок. Вытащил пленников и бросил их на землю. Потом кинжалом перерезал веревки, связывавшие Лацертия, вытащил кляп у него изо рта. Как когда-то сутенер Ихтиос, этот тоже стал умолять галла заколоть его.

Сулла покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты узнал, что испытал несчастный Халлиль, когда умирал невиновным, надеясь этой жертвой спасти жену и дочь от лупанария, куда ты хотел их отправить. Я, возможно, смог бы простить тебе зло, которое ты причинил мне лично, но никогда не прощу убийств банкира и Менезия.

Лацертия била дрожь. Сулла почувствовал тошнотворный запах, исходивший не от животного, а от Лацертия, который от ужаса наделал в штаны.

Кален уже почти развязал Кассия Лонгина, который не произнес ни слова. Их оставили одних, закрыли дверь во двор, а затем послышался скрип блоков, на которых поднимались и опускались решетки, отгораживавшие клетки со зверями.

Сулла, смертельно уставший от всего, что произошло с тех пор, как проснулся Везувий, готовился к отъезду. Он поблагодарил Мезия и заверил его в своей дружбе.

Кален догнал галла в тот момент, когда он уже повернул в коридор, ведущий на улицу.

— Если ты мне позволишь, Сулла, — сказал молодой офицер, — я останусь еще ненадолго...

Сулла улыбнулся, пожал его руку и сказал, что он прав и ему непременно стоит убедиться в казни Лацертия и Кассия.

Он подумал, что наигранным раскаянием и ложью Домициан, наверное, сумеет в очередной раз добиться от брата милости для закоренелых преступников и замены казни изгнанием.

Поэтому галл поспешил к префектуре ночных стражей, чтобы дать яд шести патрициям, которые в угоду алчности презрели свой долг и стали орудиями братоубийства.

По дороге на Остию Сулла добрался до порта и поднялся на борт триремы. Отдав Тоджу указ Цезаря, он приказал прочесть этот документ Спору и затем привести пленника в мореходный кабинет.

Сам он прошел туда и, сев за стол, заваленный картами, стал бороться со сном. Скоро ввели Спора, освобожденного от веревок, как и попросил галл. Смертельная бледность покрывала его лицо, так как Тодж не стал скрывать от него правду, что его друг Лацертий закончил свою жизнь в бестиарии у Пренестинских ворот. И он подумал, что до сих пор Сулла вел себя с ним вежливо только затем, чтобы заставить говорить, но теперь...

Но Сулла по-прежнему был с ним любезен:

— Садись, Спор! Теперь ты можешь свободно плыть на этом судне куда захочешь. Я хочу сказать, что благодаря твоей откровенности в подвале дома Палфурния и на борту этой триремы Тит Цезарь по-прежнему правит в Риме... Как я тебе уже говорил, достоверные сведения стоят легиона. Я действительно обменял эти сведения на сто легионеров, и мы вошли в императорскую прихожую за четверть часа до полуночи... Ты не увидишь больше твоего друга Лацертия...

— А что ты решишь со мной? — спросил Спор, чувствуя, как от ужаса сводит живот, и думая, что галл играет с ним, как кошка с мышкой.

— Изгнание.

— Ах! — облегченно выдохнул тот.

— В любом случае ты после извержения Везувия все потерял. Твои мулы, повозки и, возможно, даже супруга завалены пеплом. В Персии ты начнешь жизнь сначала.

— В Персии? Но у меня нет ни сестерция... Как я туда попаду?

— Вместе с Палфурнием, на этой галере.

— Но Палфурний...

Он хотел сказать, что им хотели воспользоваться для убийства Палфурния, а теперь он сам попадет к нему в зависимость.

— Палфурний не сможет отказать мне взять тебя с собой и помочь начать там какое-либо дело. Ты, воспользовавшись капиталом, полученным от Палфурния, начнешь сдавать внаем верблюдов и повозки неподалеку от какой-нибудь пустыни. Сейчас мы скажем ему об этом...

Они вышли из кабинета и направились к каюте Палфурния, которую наконец открыли.

— А! Сулла! — вскричал тот, лежа в кровати, где он только что проснулся, почувствовав эрекцию. — Сколько времени я еще буду пленником? Лучше убей меня, но не заставляй мучаться от невозможности совершить совокупление! Ради Афродиты, ведь в порту же много девушек из лупанариев. Есть и молодые носильщики, заинтересованные в том, чтобы немного заработать тем членом, которым они не пользуются, когда разгружают суда. Я прошу тебя, прикажи, чтобы мне кого-нибудь привели...

— Договорились, — сказал галл. — Я сейчас отдам приказание. А пока мы будем ждать, ты насладишься компанией твоего дорогого Спора.

Теперь в каюту ввели Спора.

— Вот этого! — закричал Палфурний. — Этого убийцы!

— Завтра ты увезешь его в Персию. Поплывете на этом судне и будете возносить хвалу Сулле, который отправляет вас к красотам Востока вместо арены Колизея.

Он протянул указ Палфурнию. Тот прочел его, покачал головой; в это время Спора вывели из комнаты.

Сулла пошел к двери.

— Тем не менее, — сказал он, — я благодарю тебя за все то, что ты для меня сделал, помогая Гонорию, который пытался вытащить меня с рудника. Я узнал о тебе и хорошее, и плохое: эти две стороны твоего характера враждуют между собой. Я сожалею о том, что не могу сохранить тебя как друга, потому что ты, должно быть, добрый приятель. Но ты знаешь, что я человек принципов и для меня важно, чтобы восторжествовала справедливость. — Он открыл дверь. — Но я тотчас же займусь тем, о чем ты меня попросил... Vale!

— Vale! — ответил Палфурний со слезами на глазах.

Теперь, когда все дела были закончены, Сулла пошел к себе в каюту, к Хэдунне. Войдя, он закрыл дверь на задвижку и в темноте подошел к кровати. Луч солнца пробивался через деревянные ставни узкого окна, закрытые на винты еще со вчерашнего дня, когда трирема в шторм выходила из порта Помпеи; при свете его он увидел, что Хэдунна лежала с открытыми глазами, но отводила взгляд. Наклонившись над ней, Сулла заметил, что глаза ее полны слез.

Он не сомневался, что она прождала его всю ночь, не сомкнув глаз и не зная, вернется ли он когда-нибудь, а когда наконец услышала в коридоре его шаги, вспомнила, что она осквернена мерзавцем и никогда больше не будет для него той девушкой, которую он когда-то купил у греческого торговца, и не могла сдержать слез.

Он снял с нее все, разделся сам, лег рядом и обнял девушку. Потом сказал ей на ушко, что надпись, когда-то выгравированная на кольце, которое она носит на щиколотке, верна, что они оба участвовали в войне и что ее ранили на руднике, так же как и его на арене, — на войне часто получают ранения, — но что сегодня все кончилось, они победили, и она теперь должна поступить так, как поступают вернувшиеся с победой солдаты: забыть все страхи и раны и думать о той счастливой жизни, которая для них только начинается.

Потом он начал целовать ее в губы, и так как его желание не уменьшилось от воспоминаний о том, что произошло, а наоборот, вспыхнуло с новой силой, то вошел в нее. Он хорошо видел, что она не может забыться, поэтому велел обнять себя за шею, как она это сделала утром после их первой ночи, покрепче прижаться к нему и помочь получить удовольствие. Она ему повиновалась, и скоро он почувствовал, что она сдается.