Мой почтенный друг!
Нет, это не из письма бабушки тетушки Четти. Это всего лишь те слова, которые она написала бы, если бы они пришли ей в голову.
Я решила, что начиная с Нового года буду писать содержательные любовные письма. Как ты полагаешь, такое возможно?
Я покинула любимые Зеленые Мезонины, но вернулась в любимые Шумящие Тополя. Ребекка Дью заранее развела огонь в моей башне и положила в постель грелку с горячей водой.
Как хорошо, что мне нравятся Шумящие Тополя! Было бы ужасно жить в доме, который я не люблю, который не кажется дружески расположенным ко мне, который не говорит: «Я рад, что ты вернулась», как говорят Шумящие Тополя. Это немного старомодный и немного чопорный дом, но я ему нравлюсь.
И я была очень рада снова увидеть тетушку Кейт, тетушку Четти и Ребекку Дью. Я не могу не видеть того, что есть в них смешного, но, несмотря на это, очень люблю их.
Ребекка Дью сказала мне вчера такие приятные слова:
— Переулок Призрака стал совсем другим местом, с тех пор как сюда приехали вы, мисс Ширли.
Я очень довольна тем, что тебе, Гилберт, понравилась Кэтрин. Она была удивительно любезна с тобой. Просто поразительно, до чего приветлива она может быть, если постарается. И я думаю, что саму себя она удивила этим ничуть не меньше, чем других. Она и не предполагала, что быть любезной окажется так легко.
В школе будет совсем другая атмосфера теперь, когда у меня заместительница, с которой действительно можно работать вместе. Она собирается сменить квартиру, а я уже уговорила ее купить ту бархатную шляпу и еще не оставила надежду убедить ее присоединиться к церковному хору.
Вчера к нам во двор забежал пес мистера Гамильтона и погнался за Васильком.
— Это поистине последняя капля! — воскликнула Ребекка Дью. И со ставшими еще краснее, чем обычно, щеками, с дрожащими от негодования пухлыми плечами и в такой спешке, что надела шляпу задом наперед и даже не заметила этого, она засеменила по дороге, чтобы выложить мистеру Гамильтону начистоту все, что она о нем думает. Так и вижу перед собой глуповатую, добродушную физиономию, с которой он слушает Ребекку Дью.
— Я не люблю Этого Кота, — сказала она мне потом, — но он
наш,и пусть никакой пес Гамильтонов не смеет являться сюда и задирать его на его собственном заднем дворе. «Он гонялся за вашим котом просто для забавы», — говорит мне Джеймс Гамильтон. «Представления Гамильтонов о забаве отличаются от представлений Маккомберов и Маклинов, и если уж на то пошло, то и от представлений Дью», — говорю я ему. «Фу-ты, ну-ты! Вы, должно быть ели на обед капусту, мисс Дью», — говорит он. "Нет, — говорю, —
но могла бы.Вдова капитана Маккомбера не продала осенью все свои кочаны до единого и не оставила домашних без капусты, хотя цены и были очень хороши. Есть люди, — говорю, — которые, кроме звяканья денег в собственном кармане, ничего не слышат!" И с этим я его оставила — пусть подумает! Но чего ждать от этих Гамильтонов? Негодяй!
Совсем низко над белым Королем Бурь висит темно-красная звезда. Как я хотела бы, чтобы ты был здесь и смотрел на нее из окна вместе со мной! Я, право же, уверена, что в этот миг мы испытывали бы нечто большее, чем простое чувство дружбы и взаимного уважения.
12 января.
Позапрошлым вечером ко мне зашла маленькая Элизабет, чтобы спросить, не знаю ли я, что это за странная разновидность каких-то ужасных животных — «папские буллы»
, и с грустью рассказать мне о том, что учительница попросила ее спеть на концерте, который устраивает школа, но миссис Кембл решительно воспротивилась и с чрезвычайной твердостью сказала «нет». Когда же Элизабет попыталась переубедить ее, то услышала в ответ: «Будь так добра — не дерзи».
В тот вечер в моей башне Элизабет пролила немало горьких слез, чувствуя, что эта неудача навсегда сделает ее Лиззи. Она никогда больше не сможет называться ни одним из своих остальных имен.
— На прошлой неделе я любила Бога. На этой — нет, — с вызовом заявила она.
Весь ее класс принимает участие в концерте, и она чувствует себя «словно прожженная». Я думаю, бедняжка хотела сказать, что чувствует себя «словно прокаженная», и это ужасно. Милая Элизабет не должна чувствовать себя прокаженной, и потому я придумала предлог для того, чтобы на следующий же вечер посетить Ельник.
Женщина — вполне можно было бы поверить, что эта особа жила еще до всемирного потопа, такая дряхлая она на вид, — холодно взглянула мне в лицо своими большими серыми, ничего не выражающими глазами, затем с мрачным видом провела меня в гостиную и вышла, чтобы передать миссис Кембл, что я хочу ее видеть.
Думаю, что солнце не заглядывало в эту гостиную со времен постройки дома. Там есть пианино, но я уверена, что на нем никогда не играли. Жесткие стулья в парчовых чехлах выстроились в ряд вдоль стены, да и все прочие предметы меблировки, кроме расположенного в центре стола с мраморной крышкой, стоят вдоль стен, и кажется, что ни один из них не знаком с остальными.
Вошла миссис Кембл, которую до этого я ни разу не видела. У нее седые волосы и тонкое старческое лицо, которое вполне могло бы быть мужским, с черными глазами и черными кустистыми бровями. Она не совсем отказалась от суетного стремления украсить бренное тело: большие черные серьги из оникса доставали ей почти до плеч. Она была подчеркнуто вежлива со мной, а я с ней. Несколько минут мы сидели и обменивались любезными замечаниями о погоде — обе, как сказал несколько тысяч лет назад Тацит
, «с выражением лица, приличествующим случаю». Я сказала ей — и это была правда, — что пришла узнать, не согласится ли она одолжить мне на время мемуары его преподобия Джеймса Уоллеса Кембла, так как, по моим предположениям, в них содержится много интересных сведений об истории острова Принца Эдуарда и я хотела бы использовать их на занятиях в школе.
Миссис Кембл заметно оттаяла и, позвав Элизабет, велела ей пойти наверх и принести мемуары. На лице Элизабет были заметны следы слез, и миссис Кембл снизошла до объяснений — учительница прислала вторую записку с просьбой позволить девочке выступить на концерте, но она, миссис Кембл, написала очень резкий ответ, который Элизабет завтра утром отнесет в школу.
— Я против того, чтобы дети такого возраста, как Элизабет, выступали перед публикой, — заявила миссис Кембл. — Это ведет к тому, что они становятся дерзкими и развязными.
Как будто что-то может сделать Элизабет дерзкой и развязной!
— Вероятно, это вполне благоразумно с вашей стороны, миссис Кембл, — заметила я самым снисходительным тоном. — Во всяком случае, Мейбл Филипс будет петь на концерте, а как мне говорили, у нее такой чудесный голос, что она совершенно затмит всех остальных. Без сомнения, гораздо лучше, чтобы Элизабет не участвовала в этом состязании с Мейбл.
На лицо миссис Кембл в ту минуту стоило посмотреть. Внешне она, может быть, и Кембл, но внутри до мозга костей Прингль. Однако она ничего не ответила, а я знала, в какой момент лучше всего остановиться. Так что я просто по— благодарила за мемуары и ушла. На следующий вечер, когда маленькая Элизабет пришла к двери в стене сада за обычным стаканом молока, ее бледное, напоминающее цветок лицо буквально сияло. Миссис Кембл сказала ей, что она все же сможет выступить на концерте, если постарается «не раздуться от гордости».
Видишь ли, как я узнала от Ребекки Дью, кланы Филипсов и Кемблов издавна соперничают в том, что касается хороших голосов!
На Рождество я подарила Элизабет картинку, чтобы девочка повесила ее над кроваткой, — испещренная пятнами света лесная тропинка, ведущая к необычного вида маленькому домику, который стоит на холме в окружении нескольких деревьев. Элизабет говорит, что теперь ей не так страшно ложиться спать в темноте: как только она заберется в постель, так сразу же воображает, будто идет по дорожке к домику, открывает дверь, а внутри все залито светом и там ее отец.
Бедняжка! Я не могу не испытывать отвращения к этому ее отцу!
19 января.
Вчера состоялась вечеринка с танцами у Кэрри Прингль. Кэтрин была там в темно-красном шелковом платье с оборками на боках по новой моде, а прическу она сделала у парикмахера. Поверишь ли? Когда она вошла в комнату, люди, а которые знали ее с тех самых пор, как она приехала в Саммерсайд работать учительницей, спрашивали друг у другу, кто эта девушка! Но я думаю, что решающее значение имели не только платье и прическа, сколько какие-то не поддающиеся определению перемены в ней самой.
Прежде, когда она бывала в обществе, ее отношение к окружающим, как кажется, всегда заключалось в следующем: «Мне скучно этими людьми. Им, вероятно, скучно со мной и я даже надеюсь, что это так». Но вчера вечером все выглядело так, словно она выставила зажженные свечи во всех окнах дома своей жизни.
Мне было трудно, когда я завоевывала дружбу Кэтрин. Но ничто ценное не достается легко, а я всегда чувствовала, что эта дружба стоит того, чтобы к ней стремиться.
Вот уже два дня тетушка Четти в постели с температурой и насморком и, возможно, завтра вызовет врача, на случай если это воспаление легких. Так что Ребекка Дью, повязав голову полотенцем, весь день яростно чистила дом, чтобы привести его в совершеннейший порядок в преддверии возможного визита доктора. Сейчас она в кухне — гладит белую хлопчатую ночную рубашку с вышитой кокеткой, чтобы тетушка Четти могла надеть ее поверх своей фланелевой, когда придет врач. Рубашка и так была безупречно чистой, но Ребекка Дью сочла, что после долгого лежания в ящике комода у ткани не совсем хороший цвет.
28 января.
Январь был месяцем холодных серых дней с налетавшими порой метелями, которые кружили над гаванью и заваливали сугробами переулок Призрака. Но вчера вечером началась серебристая оттепель, а сегодня весь день сияло солнце. Моя кленовая роща была местом невообразимых красот. Даже самые обыкновенные предметы стали вдруг чарующе прекрасны. Каждое звено чугунной ограды превратилось в кусочек чудесного хрустального кружева.
Весь этот вечер Ребекка Дью сосредоточенно изучает один из моих журналов, где напечатана иллюстрированная фотографиями статья «Типы женской красоты».
— Не правда ли, мисс Ширли, было бы замечательно, если бы кто-нибудь мог одним взмахом волшебной палочки сделать всех красивыми? — сказала она печально. — Только вообразите, мисс Ширли, что я почувствовала бы, если бы вдруг сделалась красавицей! Но с другой стороны, — добавила она со вздохом, — если бы мы все были красавицами, кто тогда выполнял бы за нас нашу работу?
8
— Я так устала, — вздохнула кузина Эрнестина Бьюгл, опускаясь на стул перед накрытым к ужину столом в Шумящих Тополях. — Я иногда не решаюсь сесть — боюсь, вдруг потом не смогу подняться.
Кузина Эрнестина — четвероюродная сестра покойного капитана Маккомбера, но все же, по мнению тетушки Кейт, весьма близкая родственница — пришла в тот день пешком из Лоувэйла навестить хозяек Шумящих Тополей. Нельзя сказать, чтобы хоть одна из вдов оказала ей особенно сердечный прием, несмотря на священные семейные узы. Кузина Эрнестина не вносила оживления в общество, будучи одной из тех несчастных, которые постоянно тревожатся не только за свои собственные дела, но и за дела всех других людей, и не дают ни себе, ни им никакого отдыха от этих тревог. Однако ее вида, как утверждала Ребекка Дью, было достаточно, чтобы вы почувствовали, что жизнь — юдоль скорби и слез.
Кузину Эрнестину, безусловно, нельзя было назвать красавицей, и крайне сомнительно, что она была ею когда-нибудь прежде. У нее было сухое маленькое лицо с заостренными чертами, тусклые бледно-голубые глаза, несколько весьма неудачно расположенных бородавок и плаксивый голос. Пришла она в порыжевшем черном платье и потертой горжетке из поддельного котика, которую, опасаясь сквозняков, не пожелала снять даже за столом.
Ребекка Дью могла бы сесть за стол вместе со всеми, если бы захотела, поскольку вдовы не считали кузину Эрнестину гостьей. Но Ребекка всегда заявляла, что «не получает удовольствия от еды», находясь в обществе этой старой брюзги. Так что она предпочла «съесть свой кусок» в кухне, но это не помешало ей, пока она прислуживала за столом, высказать все, что было у нее на душе.
— Это, вероятно, весна так на вас действует, — заметила она без всякого сочувствия.
— Ах, мисс Дью, хорошо, если все дело только в этом. Но боюсь, со мной то же самое, что и с бедной миссис Гейдж. Прошлым летом она поела грибов, но среди них, должно быть, попался какой-то ядовитый, так как с тех пор она чувствует себя не так, как прежде.
— Но ты-то еще не могла есть грибы в этом году, — возразила тетушка Четти.
— Нет, но боюсь, я съела что-то другое. Не старайся ободрить меня, Шарлотта. У тебя добрые намерения, но это бесполезно. Слишком многое я испытала… Ты уверена, Кейт, что в кувшинчике со сливками не было паука? Боюсь, я видела его, когда ты наливала сливки в мою чашку.
— В
нашихкувшинчиках со сливками никогда не бывает пауков, — угрожающе заявила Ребекка Дью и хлопнула кухонной дверью.
— Может быть, это была лишь тень, — кротко предположила кузина Эрнестина. — Глаза у меня уж не те, что были. Боюсь, скоро я совсем ослепну. Да, кстати, заглянула я сегодня к Марте Маккей, а ее знобит и вся она покрылась чем-то вроде сыпи. «У тебя, похоже, корь, — говорю я ей. — И скорее всего, после нее ты останешься почти слепой. В вашей семье у всех слабые глаза». Я подумала, что следует подготовить ее к этому. Ее мать тоже не совсем здорова. Доктор говорит, что это несварение, но боюсь, на самом деле это
опухоль.«А если им придется делать тебе операцию и давать хлороформ, — сказала я ей, — то боюсь, ты потом не придешь в сознание. Не забывай, ты из Хиллисов, а у всех Хиллисов слабое сердце. Ты же знаешь, твой отец умер от сердечного приступа».
— В восемьдесят семь лет! — вставила Ребекка Дью, быстро унося тарелки.
— А ведь ты знаешь, что семьдесят лет — это предел, положенный человеку Библией, — бодро подхватила тетушка Четти.
Кузина Эрнестина взяла третью ложечку сахара и печально помешала чай в своей чашке.
— Так сказал царь Давид
, Шарлотта, но боюсь, он был не очень хорошим человеком в некоторых отношениях.
Аня поймала взгляд тетушки Четти и, не удержавшись, рассмеялась.
Кузина Эрнестина взглянула на нее неодобрительно.
— Я слышала, вы большая хохотушка. Что ж, хорошо, если так будет и впредь, но боюсь, вы слишком быстро поймете, что жизнь — вещь печальная. Да-а, я и сама была когда-то молода.
— В самом деле? — язвительно спросила Ребекка Дью, внося оладьи. — Я думаю, что вы, должно быть, всегда боялись быть молодой. Поверьте мне, мисс Бьюгл, для этого нужна смелость.
— У Ребекки Дью такая странная манера выражаться, — пожаловалась кузина Эрнестина. — Не то чтобы мне это досаждало, конечно… Это хорошо — смеяться, когда можешь, мисс Ширли, но боюсь, вы искушаете Провидение тем, что так счастливы. Вы ужасно похожи на тетю жены нашего покойного священника. Она всегда смеялась и умерла от удара. Третий удар бывает смертельным. Боюсь, наш новый лоувэйлский священник склонен к легкомыслию. Как только я увидела его, так сразу сказала Луизе: «Боюсь, мужчина с такими ногами должен увлекаться танцами». Я полагаю, он бросил танцевать, с тех пор как стал священником, но боюсь, эта черта проявится в его детях. У него молодая жена, и говорят, что она влюблена в него самым возмутительным образом. Мне, похоже, никогда не свыкнуться с мыслью, что кто-то может выйти замуж за священника по любви. Боюсь, это проявление ужасного неуважения. Он читает неплохие проповеди, но боюсь, он слишком вольно толкует Библию, если судить по топу, что он сказал в прошлое воскресенье о лакомке Илии
.
— Я узнала из газет, что Питер Эллис и Фанни Бьюгл поженились на прошлой неделе, — сказала тетушка Четти.
— А, да. Боюсь, это будет брак на скорую руку да на долгую муку. Они знакомы друг с другом всего лишь три года. Боюсь, Питер очень скоро убедится, что красота ох как обманчива. Боюсь, Фанни очень ленива. Она гладит столовые салфетки только с правой стороны. Совсем не то что ее безгрешная мать. Если уж была на свете женщина, которая все делала на совесть, так это она. Когда она была в трауре, то всегда надевала черную ночную рубашку. Говорила, что ей так же грустно ночью, как и днем. Я была у Энди Бьюгла — помогала им готовить парадный обед, и когда утром в день свадьбы я спустилась в кухню, то — вы только подумайте! — увидела Фанни, которая ела яйцо на завтрак! Ела в тот самый день, когда ей предстояло выйти замуж! Я думаю, вы не верите. Я сама не поверила бы, если бы не видела это собственными глазами. Моя бедная покойная сестра не ела ни крошки целых три дня перед тем, как выйти замуж. А после смерти ее мужа мы все боялись, что она никогда больше не будет есть. Бывают моменты, когда я чувствую, что уже не в состоянии понять нынешних Бьюглов. Было время, когда человек знал, чего ждать от своей родни; совсем не то теперь.
— Это правда, что Джин Янг собирается снова выйти замуж? — спросила тетушка Кейт.
— Боюсь, что так. Конечно, считается, что Фреда Янга нет в живых, но я ужасно боюсь, что он еще объявится. Этому человеку никогда нельзя было доверять. Она собирается замуж за Айру Роберта. Боюсь, он женится на ней только для того, чтобы она была довольна. Его дядя Филип когда-то хотел жениться на мне, но я сказала ему: «Бьюгл я родилась, Бьюгл я и умру. Брак — это рискованный шаг, — говорю, — и я не допущу, чтобы меня подбили на такой прыжок в неизвестность». Этой зимой в Лоувэйле было ужасно много свадеб. Боюсь, теперь все лето будут похороны, чтобы восстановить равновесие. В прошлом месяце поженились Анни Эдвардс и Крис Хантер. Боюсь, через несколько лет они уже не будут так любить друг друга, как любят сейчас. Он просто увлек ее своим бахвальством. Его дядя Хайрам был сумасшедший. Много лет он считал себя собакой.
— А где проводит эту зиму миссис Лили Хантер? — спросила тетушка Четти.
— У сына в Сан-Франциско, и я ужасно боюсь, что там произойдет еще одно землетрясение
, прежде чем она оттуда выберется. Когда путешествуешь, вечно не одно, так другое. Но люди, похоже, помешались на путешествиях. Мой кузен Джим Бьюгл провел зиму во Флориде. Боюсь, он становится богатым и суетным. Я сказала ему, перед тем как он уехал — помню, это было вечером, накануне того дня, когда у Коулманов сдохла собака… или не тогда?.. Да, тогда. «Погибели, — говорю, — предшествует гордость, а падению надменность»
. Его дочь работает учительницей в школе на Бьюгл-роуд и все никак не может решить, за кого из поклонников выйти замуж. «Единственное, в чем я могу заверить тебя, Мэри-Аннетта, — говорю я ей, — так это в том, что ты никогда не получишь в мужья того, кого любишь больше всех. Так что тебе лучше выйти за того, кто любит тебя… если, конечно, можно быть в этом уверенной». Надеюсь, она сделает более разумный выбор, чем Джесси Чепмен. Боюсь,
тасобирается выйти за Оскара Грина просто потому, что он всегда крутится поблизости. "И
этоготы выбрала?" — говорю я ей. Его брат умер от скоротечной чахотки. «И ни в коем случае не выходи замуж в мае, — говорю я ей. — Май — ужасно несчастливый месяц для свадеб».
— Как вы всегда умеете ободрить! — вставила Ребекка Дью, внося блюдо с миндальными пирожными.
— Не можете ли вы сказать мне, — продолжила кузина Эрнестина, не обращая внимания на Ребекку Дью и накладывая себе вторую порцию грушевого варенья, — кальцеолярия — это цветок или болезнь?
— Цветок, — ответила тетушка Четти.
Кузина Эрнестина, казалось, была несколько разочарована.
— Ну, что бы это ни было, у вдовы Сэнди Бьюгла это есть. Я слышала, как она сказала своей сестре в церкви в прошлое воскресенье, что теперь у нее появилась кальцеолярия. У вас, Шарлотта, ужасно чахлая герань. Боюсь, вы неправильно ее удобряете… Вдова Сэнди Бьюгла уже не носит траур, а ведь прошло всего четыре года с тех пор, как умер ее бедный муж. Да-а, в наши дни мертвых быстро забывают… Моя сестра носила траур по мужу двадцать пять лет.
— А вы знаете, что у вас не застегнуты крючки на юбке? — спросила Ребекка Дью, ставя на стол кокосовый пирог.
— У меня нет времени, чтобы вечно таращиться на себя в зеркало, — отозвалась с кислой миной кузина Эрнестина. — Если и не застегнуты, что из того? Разве на мне не три нижние юбки? Мне говорили, что теперь девушки носят только одну. Боюсь, мир становится ужасно легкомысленным и беспечным. Думают ли они когда-нибудь о Судном дне, вот что я хотела бы знать.
— Вы полагаете, что в Судный день нас спросят, сколько на нас нижних юбок? — поинтересовалась Ребекка Дью и ускользнула в кухню, прежде чем кто-либо успел изобразить на лице ужас.
— Вы, вероятно, прочли на прошлой неделе в газетах о смерти старого Алека Крауди, — вздохнула кузина Эрнестина. — Его жена умерла два года назад — буквально вогнали в могилу бедняжку. Говорят, Алеку было с тех пор ужасно одиноко, но что-то не верится. И его родне предстоит еще немало хлопот из-за него, даром что он уже похоронен. Я слышала, он не оставил завещания, и боюсь, все теперь передерутся из-за наследства…
— А что поделывает в эту зиму Джейн Голдуин? — спросила тетушка Кейт. — Она давно не была в Саммерсайде.
— Ах, бедная Джейн! Она просто чахнет по какой-то таинственной причине. Никто не знает, что с ней, но боюсь, это окажется
алиби…Над чем это Ребекка Дью хохочет в кухне точно гиена? Боюсь, она еще доставит вам хлопот. Среди Дью ужасно много слабоумных.
— Я узнала из газет, что Тайра Купер родила ребеночка, — сказала тетушка Четти.
— А, да, бедный малютка! Только один, слава Богу. Я боялась, что будет двойня. У Куперов часто бывают близнецы.
— Тайра и Нед — такая славная молодая пара, — вставила тетушка Кейт, словно вознамерившись спасти хоть что-нибудь от неизбежного и всеобъемлющего краха.
Но кузина Эрнестина вряд ли согласилась бы признать, что есть бальзам в Галааде
, — а что уж говорить о Лоувэйле!
— Тайра была очень рада, когда наконец его заполучила. Одно время она боялась, что он так и не вернется с Запада. Я предостерегала ее: «Можешь быть уверена, что он обманет твои ожидания. Он всегда обманывал ожидания людей. Все думали, что он умрет в младенчестве, но ты видишь, он до сих пор жив». Когда он купил ферму Джозефа Холли, я вновь предостерегла ее. «Боюсь, тамошний колодец сплошь тифозный, — сказала я ей. — Пять лет назад батрак, живший у Холли, умер от тифа». Так что уж меня-то им не в чем будет упрекнуть, если что-нибудь случится. Джозеф Холли жалуется на боль в спине. Он считает, что это прострел, но я боюсь, что у него начинается спинномозговой менингит.
— Дядюшка Джозеф — один из лучших людей на свете, — заявила Ребекка Дью, внося вновь наполненный заварной чайник.
— Да, он хороший человек, — мрачно согласилась кузина Эрнестина, — слишком хороший! Боюсь, все его сыновья собьются с пути истинного. Так часто бывает. Придется мне уйти, не попрощавшись с вами как следует, а то стемнеет, прежде чем я доберусь домой. Не хочется промочить ноги; я так боюсь аммонии
. У меня всю зиму что-то ходило из руки в нижние конечности. Каждую ночь из-за этого я лежала без сна. Ах, никто не знает, через что я прошла, но я не из тех, кто жалуется. Я была настроена прийти повидать вас еще раз, так как, возможно, меня уже не будет на этом свете следующей весной. Но вы обе страшно сдали и, может быть, покинете этот мир еще раньше, чем я. Да-а, лучше уйти из жизни, пока есть кто-нибудь родной, чтобы тебя похоронить… Боже мой, какой ветер поднимается! Боюсь, если будет буря, с нашего амбара сорвет крышу. Столько ветреных дней этой весной; боюсь, наш климат меняется… Спасибо, мисс Ширли, — поблагодарила она Аню, помогавшую ей надеть пальто. — Будьте повнимательнее к своему здоровью. У вас ужасно изможденный вид. Люди с рыжими волосами никогда не бывают по-настоящему крепкого сложения.
— Я думаю, с моим сложением все в порядке, — улыбнулась Аня. — Просто у меня сегодня чуточку болит горло, вот и все.
— А! — У кузины Эрнестины возникло еще одно мрачное предчувствие. — За больным горлом надо следить. Симптомы ангины и дифтерита совершенно одинаковы до третьего дня болезни. Но есть одно утешение: вы будете избавлены от великого множества хлопот, если умрете молодой.
9
Комната в башне,
Шумящие Тополя.
20 апреля.
Мой бедный дорогой Гилберт!
"О смехе сказал я: «глупость!», а о веселии: «что оно делает?»
Боюсь, я поседею молодой. Боюсь, я кончу свои дни в богадельне. Боюсь, ни один из моих учеников не сдаст выпускные экзамены. Пес мистера Гамильтона облаял меня в субботу вечером, и боюсь, теперь я заболею бешенством. Боюсь, ветер вывернет мой зонтик наружу, когда я пойду сегодня гулять с Кэтрин. Боюсь, Кэтрин так глубоко любит меня сейчас, что не сможет всегда любить столь же глубоко. Боюсь, мои волосы все-таки не каштановые. Боюсь, у меня вырастет бородавка на кончике носа, когда мне будет пятьдесят. Боюсь, моя школа — настоящая «ловушка», из которой будет трудно выбраться в случае пожара. Боюсь, сегодня вечером я найду мышь в моей постели. Боюсь, ты сделал мне предложение только потому, что я всегда была поблизости. Боюсь, у меня скоро появится привычка теребить край постельного покрывала.
Нет, любимейший, я не сошла с ума — пока еще нет. Просто кузина Эрнестина Бьюгл заразна!
Теперь я понимаю, почему Ребекка Дью всегда называет ее «мисс Всего Опасающаяся». Бедняжка заранее придумала себе и другим столько неприятностей, что, должно быть, истощила все запасы рока.
В мире так много Бьюглов, хотя, возможно, не все они зашли в своем бьюглизме так далеко, как кузина Эрнестина. И все же их так много — людей, вечно думающих о том, что может случиться завтра, и из-за этого боящихся предаться веселью сегодня.
Гилберт, дорогой, давай никогда ничего не бояться. Вечные опасения — это такое отвратительное рабство. Давай будем дерзкими, отважными, полными надежд. Давай весело шагать навстречу жизни и всему, что она может принести, пусть даже она принесет нам кучу забот, тиф и близнецов!
Сегодня был день, попавший в апрель из июня. Снег совсем сошел, и желтоватая луна и золотистые холмы прямо-таки поют о весне. Я уверена, что слышала Пана
, играющего на свирели в зеленой лощинке посреди моей кленовой рощи, а на Короле Бурь поднят флаг воздушнейшей лиловой дымки. В последнее время было много дождей, и я полюбила сидеть 5 моей башне в тихие часы влажных весенних сумерек. Но сегодняшний вечер ветреный и куда-то торопящийся. Даже облака мчатся по небу в отчаянной спешке, а лунному свету, который прорывается между ними, не терпится залить мир.
Что, если бы в этот вечер мы с тобой, Гилберт, шли рука об руку по одной из длинных авонлейских дорог?
Боюсь, Гилберт, я влюблена в тебя «самым возмутительным образом». Тебе не кажется, что это проявление ужасного неуважения? Но ведь ты же не священник!
10
— Я
такне похожа на других, — вздохнула Хейзл.
Это было поистине ужасно — так отличаться от других людей — и вместе с тем, пожалуй, даже восхитительно, как будто ты случайно залетела на землю с далекой звезды. Хейзл
ни за чтоне согласилась бы принадлежать к «толпе», как бы ни страдала она по причине своей непохожести на других.
— Все не похожи друг на друга, — сказала Аня, позабавленная прозвучавшим утверждением.
— Вы улыбаетесь. — Хейзл сцепила очень белые, очень пухлые ручки и устремила на Аню полный обожания взгляд. Она выделяла по меньшей мере одно слово в каждом предложении, какое произносила. — У вас такая чарующая улыбка — такая
запоминающаясяулыбка. Я знала уже в тот момент, когда впервые увидела вас, что вы поймете
все.Мы люди
одного уровня.Иногда я думаю, мисс Ширли, что я, должно быть,
медиум. Явсегда
инстинктивночувствую в момент встречи, понравится мне человек или нет. Я сразу почувствовала, что вы отзывчивы, что вы
поймете.Это такое счастье — быть понятой. Никто не понимает меня, мисс Ширли, —
никто.Но когда я увидела вас, какой-то внутренний голос шепнул мне:
"Онапоймет. С ней ты можешь быть такой, какая ты
на самом деле".Ах, мисс Ширли, давайте будем искренними! Давайте
всегдабудем искренними! Мисс Ширли, вы любите меня хоть малейшую, крошечнейшую капельку?
— Я думаю, что ты прелесть, — сказала Аня, слегка рассмеявшись и перебирая своими изящными, тонкими пальцами золотые кудри Хейзл. Полюбить Хейзл было совсем нетрудно.
Хейзл изливала Ане душу в башне Шумящих Тополей, откуда был виден висящий над гаванью молодой месяц и сумрак майского вечера, заполняющий темно-красные бокалы растущих , под окнами тюльпанов.
— Давайте не будем пока зажигать свет, — попросила Хейзл, и Аня согласилась:
— Не будем. Так приятно, когда темнота — твой друг, правда? А когда зажигаешь свет, она становится твоим врагом и смотрит на тебя сердито и обиженно.
— Я могу
воображатьчто-нибудь в этом роде, но мне никогда не выразить мои мысли так красиво, — простонала Хейзл в муках восторга. — Вы говорите языком фиалок, мисс Ширли.
Хейзл не смогла бы дать абсолютно никаких объяснений относительно того, что она имеет в виду, но это было неважно. Главное, звучало
такпоэтично.
Комната в башне была в этот день единственным спокойным местом во всем доме. Утром Ребекка Дью сказала с затравленным видом:
— Мы
должныоклеить новыми обоями парадную гостиную и комнату для гостей наверху, перед тем как здесь состоится собрание дамского благотворительного комитета, — и тотчас вынесла и вывезла всю мебель из обеих этих комнат, чтобы было где развернуться обойщику, который затем отказался прийти раньше чем на следующий день. Шумящие Тополя были пустыней беспорядка с единственным оазисом покоя в башне.
Хейзл Марр, как говорится, «совсем потеряла голову» из-за Ани. Марры были новыми людьми в Саммерсайде, куда они переехали этой зимой из Шарлоттауна. Хейзл, «октябрьская блондинка», как она любила себя называть, с золотисто-бронзовыми волосами и карими глазами, ни на что, по утверждению Ребекки Дью, не годилась, с тех пор как обнаружила, что красива. Однако она пользовалась успехом, особенно у юношей, находивших ее глаза и кудри совершенно неотразимыми.
