За все наличными

Поискал человека по кличке Тоглар по многим разделам, но ничего похожего не было, и, уже отчаявшись, просто на авось, он "заглянул в досье" на умерших "граверов". И тут ему повезло: в самом конце он нашел данные, которые так упорно искал, -- все-таки его коллеги из ФБР работали основательно, надежно. Сведения гласили: "Фешин Константин Николаевич, год рождения 1943-й, имеет судимость за подделку документов государственной важности. С 1966 года постоянно живет в Москве, не женат. Пользуется авторитетом в криминальных кругах. Имеет узкую специализацию -может подделать любой документ, а значит, при определенных обстоятельствах, и деньги. Кличка -- Тоглар. Погиб в декабре 1990 года в автокатастрофе на московской обводной дороге, похоронен на Востряковском кладбище, могила No 11632".
      Погиб? Опять какая-то тайна. А может, ловко инсценированная смерть, чтобы надолго пропасть из поля зрения органов или конкурентов и наладить выпуск супербанкнотов? По срокам все совпадало. И тут Карлен вспомнил, как Абрек комментировал свадебные фотографии, сделанные в "Пекине", и, несмотря на раннее утро, позвонил на четвертый этаж. Трубку снял сам Абрек. Поздоровавшись и сообщив о своем приезде, Карлен сообщил без обиняков:
      -- Помнишь, мы как-то говорили о шикарной свадьбе в "Пекине", о женихе, которого некогда высоко аттестовал Рафик Сво? Вспомни, пожалуйста, кличка у него -- Тоглар?
      -- Да, точно, Тоглар, -- обрадовался Абрек. -- Вспомнил наконец. Да разве запомнишь такую мудреную кликуху -- не Кувалда, не Кистень, не Балда. Зачем он тебе сдался, хочешь статью о нем тиснуть? -- спросонья зевнул в трубку Абрек.
      Но Карлен уже не слышал его трепа... Все сходилось и теоретически и практически: человека, которого разыскивали все спецслужбы США, звали Тоглар.
      Глава 15. Катран в Барвихе
      1
      Весь сентябрь Аргентинец переживал тяжелейшую депрессию, хотя видимых причин для этого не было. Карта шла, случались, и часто, заметные выигрыши -- по-крупному, слава Богу, не "залетал" года три. Дома вроде тоже все было спокойно, если не считать, что младшая дочь, кажется, влюбилась в Эйнштейна. Это вселило в него тревогу, он не хотел, чтобы Верочка вышла замуж за каталу, даже и за подающего надежды аса -- нет, такой судьбы для любимой дочки он не хотел. Впрочем, заметного интереса к дочери со стороны Георгия он не замечал, а поклонниц у него было хоть отбавляй: обаятельный, всегда изысканно одетый, часто при деньгах, с машиной, а кроме того, хорошо образован, начитан -- в общем, мог и любил пустить пыль в глаза, таких девушки любят, не дают им прохода. Правда, в последнее время Георгий играет в карты редко, постоянно держится при Тогларе, словно его ре-ферент: сопровождает повсюду и даже в отсутствие хозяина живет на Кутузовском. Общение с Тогларом, конечно, пойдет Георгию только на пользу, даже сейчас близость его к чистоделу подняла авторитет Эйнштейна.
      А ведь начинался сентябрь так прекрасно! После свадьбы Тоглара Аргентинец с семьей был приглашен в гости на Кутузовский, в недавно отделанную, отреставрированную квартиру Константина Николаевича. Кстати, полностью обставленную, доведенную до ума Аргентинец видел ее тоже впервые, хотя не раз бывал здесь во время ремонта и очень гордился тем, что картина Шагеева появилась в мастерской с его легкой руки -- она так пришлась к месту, что даже человеку, далекому от живописи, это было очевидно. Апартаменты, занимавшие этаж, с изысканной мастерской-салоном потрясли его домочадцев, как некогда их квартира произвела ошеломляющее впечатление на Наталью, жену Тоглара.
      В гостях у Константина Николаевича оказался и Георгий, и именно в тот вечер Аргентинец заметил, что его Верочка неравнодушна к картежному гению Эйнштейну. Тогда же впервые Городецкий узнал, что дед Константина Николаевича был крупным русским художником, академиком и умер в эмиграции, вдали от родины. Картины Николая Фешина не оставили его равнодушным, и теперь понятна стала тяга Тоглара к живописи -- кровь есть кровь, гены когда-нибудь должны были взять свое. В тот теплый сентябрьский день легендарный Тоглар открылся Городецкому совсем с другой стороны, а казалось, он знал об этом человеке все -- ведь знакомы уже без малого почти тридцать лет, целую жизнь.
      Пригласил Тоглар Аргентинца с семьей и в загородный дом в Переделкино -- в общем, налаживалась спокойная, благополучная жизнь, о которой мечтал его близкий друг Костя Фешин.
      В последний год Аргентинец чаще всего играл в Барвихе, иногда у Шамана дома, но потом сложился настоящий катран у одного из высоких чиновников из окружения президента. Катран в Барвихе ценился высоко среди катающих по-крупному: безопасность и комфорт гарантированы, и в долг тут не играли, у всех наличка -- в "дипломатах", баулах, саквояжах, чемоданах, очень состоятельные господа собирались там.
      Отчасти глубокой депрессией Аргентинец был обязан тамошним разговорам, неожиданным тайнам, открывавшимся ему в барвихинском катране. Чиновничий люд, подогретый дорогими коньяками и виски, наперегонки спешил избавиться от служебных и государственных тайн, словно знание их душило, не позволяло радоваться жизни. Оттого эти сытые и самодовольные господа легко, без сожаления, даже бравируя, расставались за ночь с целыми состояниями. Неправедно нажитые деньги как будто жгли им руки, не давали ощущения реальности, оттого им не радовались выигравшие, не огорчались проигравшие: иные пачки долларов по двадцать -- тридцать тысяч, небрежно перехваченные резинкой или бечевкой, по нескольку раз за ночь переходили из рук в руки, из баула в чемодан, из чемодана в "дипломат". И никто не удосуживался хотя бы пересчитать их, не говоря уже о том, чтобы прокутить или подарить кому-то, впрочем, по их словам, это были деньги для игры; некоторые даже не уносили эти саквояжи и сумки домой, считая: зачем таскать, если на неделе опять предстоит игра. Вот эта-то безразличность к большим деньгам -- все равно завтра еще нанесут взяток -- или возможность добывать их без особого труда и риска отбивала у Городецкого не только тягу к игре, но и к жизни вообще. Без азарта и страстей, когда на кон ставится все, включая и жизнь, игра -- не игра. Да, подивился бы великий знаток рисковых картежных людей Федор Михайлович Достоевский, попади он в катран в Барвихе: какой тип игроков создало новое российское смутное время!
      Но не из-за отсутствия страстей хандрил весельчак, балагур, неунывающий катала Аргентинец -- он-то рисковал своими кровными, ему взяток не носили: ни добровольно, ни принудительно, а деньги ох как были нужны. Девчонки -обе уже на выданье, дом, семья требовали все возрастающих затрат, жизнь дорожала не по дням, а по часам.
      Но угнетало его другое -- он не понаслышке знал о перспективах своей страны, народа, ведь играл-то с вершителями судеб России: чиновниками, законодателями, депутатами, министрами.
      Иногда Аргентинцу даже хотелось пропустить игру -- слишком откровенные там велись разговоры, а он по собственному опыту знал: знание чужих тайн укорачивает жизнь. Это одна из главных заповедей уголовного мира, потому там не лезут в душу и стараются без надобности не совать нос в чужие дела. Но он не мог поставить крест на катране в Барвихе, это было единственное место в Москве, где крутились по-настоящему большие деньги, а у Аргентинца была тайная мечта: если сорвет сумасшедший банк, миллионов в десять -- двадцать, баксов разумеется, заляжет на дно. С него хватит, нервы на пределе, здоровье не то, да и пример Тоглара, занятого только любимой женой и живописью, вдохновлял. Может, и он придумает для себя какое-нибудь хобби и будет посвящать целые дни своему увлечению, как Константин Николаевич мольберту. Новому занятию своего друга Городецкий завидовал больше всего -- завязал навсегда с прошлым и нашел все-таки на закате жизни дело по душе. Но тут Аргентинец понимал, что Тоглару легче, в нем гены взыграли, происхождение обязывало.
      В какие-то вечера, наслушавшись опасных речей, он задерживался с выездом, хотя не меньше других спешил домой, в уют, тепло. Он намеренно поднимал капот, с умным видом копался в чреве машины, что-то подтягивал, закручивал, протирал, или же, сам незаметно спустив колесо, принимался не спеша его менять, а другие, подтрунивая над ним, над его машиной, весело улюлюкая, гогоча и посмеиваясь, разъезжались в ночи. И лишь когда вдали стихал шум скоростных машин, выезжал со двора и он. Да и то, отъехав от катрана, он останавливался где-нибудь в придорожной тени и спокойно выкуривал сигарету-другую, и только после этого трогался в путь. Городецкий был убежден, что люди, так небрежно обращавшиеся с чужими секретами, обязательно попадут в беду. И как в воду глядел -- оказался провидцем, хотя, конечно, вслух никому и ничего не предсказывал. Одну машину, возвращавшуюся после игры в Барвихе, расстреляли в ночи в упор из крупнокалиберного пулемета. Досталось и автомобилю, мчавшемуся следом, об этом писали московские газеты, и Аргентинец оценил свою предусмотрительность -- ведь и у него был такой же роскошный белый "сааб".
      Странно, но покушение с трагическим исходом не особенно взволновало посетителей катрана в Барвихе: все единодушно признали, что покойный брал не по чину и не любил делиться с коллегами и начальством. Аргентинец тогда обезопасил себя еще раз: стал приезжать на игру в скромных "Жигулях" песочного цвета -- чиновники на таких машинах не ездят, и теперь его случайно спутать не могли.
      Однажды, в середине сентября, в катране появился новый игрок, или, как назвали его завсегдатаи, новый назначенец в президентской команде. Альберт Янович был из семьи потомственных чекистов и родословную вел то ли от Берзиня, то ли от самого Дзержинского. Правда, потомок, по нынешним демократическим временам, не любил вспоминать богатую советскую родословную и имел модную нынче профессию -- политолог, то бишь аналитик, от которой явно попахивало саморекламой или шарлатанством. Но, видимо, он делал нужные анализы и прогнозы, если попал в президентскую команду и уже нафаршировался основательно. На игру он приезжал весь навороченный, с новомодным кожаным саквояжем, но никогда не оставлял его в катране до следующей игры. Этот и вовсе не знал удержу, вещал без остановок, и его сообщения действовали на нервы не только Аргентинцу, но и остальным завсегдатаям. Чуял Городецкий, что иные чиновники даже подозревали непонятную провокацию со стороны политолога, хотя вида старались не подавать, а заволноваться было от чего...
      Потомок чекистов говорил, например, что новый Генеральный прокурор России, которого президент отыскал в Сибири, скоро может и сам загреметь в тюрьму. Слишком рьяно стал пропихивать своих близких родственников в нефтяной бизнес, где уже все давно поделено и конкурентов не терпят. Прокурор, пользуясь высшей властью, начал еще и наезжать на московские кланы, а за ними ведь тоже не рядовые граждане стоят, и своего они так не уступят. Альберт Янович уверял, что это станет первым прецедентом в истории России, когда Генеральный прокурор будет обвинен в примитивном взяточничестве, коррупции, и кончит он дни на тюремных нарах. От таких прогнозов у многих портилось настроение, и они сбрасывали карты невпопад, чем ловко пользовался Аргентинец. Но игроки вскоре приходили в себя: знали, что свято место пусто не бывает и, может, попадет туда кто-то из своих людей, так что нет худа без добра -- Москва чужих никогда не любила, особенно на больших постах.
      Тот же Альберт Янович обронил, что скоро грохнут известного в прошлом телеведущего, а ныне влиятельного бизнесмена. Причем он назвал суммы, которые гуляют на телевидении от рекламы -- официально и черным налом, и у партнеров по картам, людей, видавших виды и знавших, что такое шестизначные и семизначные цифры, просто отвисли челюсти.
      Спустя несколько месяцев Аргентинец убедится в ясновидении говорливого политолога, который, кстати, по телевидению в те дни со скорбной миной на лице будет говорить о дорогом друге как о самом бескорыстном человеке на земле, которого убили люди, не разделявшие его творческих планов, и сравнит его смерть со смертью Пушкина. Поистине лицемерию нет предела. Но Альберт Янович лицемерил не всегда -- со своими, за карточным столом, он был предельно откровенен, резал правду-матку если не в глаза, то уж в богато обставленное пространство -- точно.
      Аргентинец не раз пытался развеяться от депрессии, дважды даже крепко загулял у Хавтана в "Золотом петушке", хотя выпивка и загулы -- не его стихия, катале нужен ясный ум и очень чуткие пальцы, тренированные так же, как у пианистов-виртуозов. Хавтан тоже переживал не лучший период жизни, у него выкрали какого-то бухгалтера, имевшего доступ к тайным счетам в западных банках. И если бы не заступничество старой братвы -- Шамана и Дантеса, -- скорее всего он гнил бы уже на каком-нибудь перенаселенном московском кладбище. Зная, что Аргентинец вращается в разных кругах, Хавтан просил помнить про бухгалтера по кличке Гном, может, где объявятся его следы, или хотя бы получить наколку, кому он мог понадобиться, обещал за информацию большие деньги. Иначе, мол, ему долго не восстановить свой авторитет. Косится братва, не верит, что выкрали Гнома, хотя четыре трупа на месте похищения -- аргумент более чем весомый. Но они думают, для себя приберег он бухгалтера, а на деньги банды Лабоцкого -- Шкабары, хранящиеся на Западе, многие серьезные люди претендуют, и он, выходит, очутился теперь в центре внимания. Впрочем, про банду новокузнецких громил Аргентинец и сам хорошо знал.
      В Барвихе чаще стали говорить о войне с Чечней, которая вот-вот должна была грянуть, и, тоже не таясь, называли фамилии тех, кто уже нажил на этом миллиарды, оставив горы оружия, бронетехники и даже авиацию чеченцам. Разговоры о предстоящей войне не пугали чиновный люд, наоборот, они их возбуждали, пьянили, на различных поставках для армии можно было по-настоящему нажиться, а уж украсть -- и говорить нечего. А главное -- не выполнять никаких обязательств перед народом, на все годился один ответ -война...
      Всезнающий Альберт Янович и тут мудро заметил: война, как первый снег, запорошит все следы преступлений, совершенных за годы реформ, и если не случится эта, организуют другую. Только большое горе, тысячи и тысячи новых молодых инвалидов могут отвлечь внимание людей, заставят их забыть о прежних преступлениях высоких людей, чтобы те под шумок успели прибрать, продать последнее, что еще осталось непроданным. Не зря народ говорит: кому война -кому мать родна.
      Когда начались разговоры о предстоящей войне в Чечне, Аргентинец сразу вспомнил Тоглара, который три года находился там в плену и хорошо знал обстановку. Еще год назад он уверял, что столкновения с "чехами" не избежать, слишком высокие финансовые интересы сошлись в этом горном крае и чересчур много оружия появилось у воинствующего народа, к тому же впервые в своей истории Чечня заимела регулярную армию. Оружие и пьянит всех от мала до велика.
      По своим каналам Аргентинец знал, что предстоящая чеченская кампания резко увеличила в Москве оброк с банкиров, промышленников, бизнесменов, занятых нефтью, -- понятно, война потребует больших денег, выходит, к ней за Тереком готовятся всерьез.
      Такие грустные мысли навевала еще не начавшаяся бойня Аргентинцу и, конечно, настроения не поднимала. 2
      В те самые дни, когда впервые возник разговор о Чечне, появился в катране новый игрок, которого отрекомендовали как Александра Михайловича, в первый раз он приехал вместе с Альбертом Яновичем. В любом катране, даже в Барвихе, нет постоянного состава игроков, хотя существует какой-то костяк, так сказать, завсегдатаи. Карточные компании сохраняются за счет постоянного обновления: одни проигрываются в пух и прах, других отвлекают иные страсти: любовь, запои, наркотики, неприятности по службе или в семье, перемещения и передвижения. Некоторые разочаровываются в игре, даже выигрывая, иные получают назначение за рубеж. Так что свежий человек не был неожиданностью за столом, тем более новичок не мог появиться с улицы, постучав в бронированную дверь. По клубному правилу, он приходил с кем-нибудь из завсегдатаев, и это ни у кого не вызывало ни вопросов, ни любопытства, тут каждый считал себя самодостаточным, чтобы не расспрашивать назойливо, кто есть кто. А то, что новый игрок, Александр Михайлович, появился с политологом, уже гарантировало ему дружеское отношение собравшихся за карточным столом. В иной день в катране появлялось и по два, и по три новичка сразу, а то и больше -- тогда играли одновременно на двух столах. Среди новичков попадались люди известные: актеры, модные журналисты, банкиры, политики, но этот Александр Михайлович никому не был знаком, в прессе и на телевидении не мелькал, особой принадлежностью к верхам не кичился, держался просто, но с достоинством.
      В серьезной игре -- а тут, в Барвихе, другой не бывало -- некогда особенно разглядывать партнеров, все внимание только на том, что у тебя на руках, какие карты выбывают из игры и почему сбросили именно эту карту, чтобы быстрее вычислить, что у кого осталось на руках. Иногда, даже зная все о тридцати пяти картах, можно проиграть оттого, что не вычислил одну-единственную, оказавшуюся у твоего главного соперника. Игру на крупный интерес можно сравнить с современным бегом на короткие дистанции, где победителя чаще всего определяет лишь фотофиниш. А разницу в результате между победителем и тем, кто пришел вторым или третьим, составляют сотые и даже тысячные доли секунды. Но победивший с такой ничтожной разницей войдет в историю, получит приз и пожнет лавры успеха, а об остальных никто и не вспомнит. То же самое и в картах: тут вторых не бывает. В катранах следовало бы повесить лозунг: все или ничего!
      Позже, когда свершатся события, которые на какое-то время свяжут нового игрока Александра Михайловича и Аргентинца, Городецкий будет мучительно восстанавливать в памяти образ молодого человека, впервые пришедшего в катран вместе с политологом, которого за глаза быстро прозовут Оракулом. Конечно, некоторое внимание Аргентинец новичку уделил; старея, Городецкий стал бояться, как бы не нарваться на картежного шулера классом выше, чем он сам, а таких теперь было пруд пруди, кругом одни таланты, взять хотя бы его ученика Эйнштейна, чем не гений. "Гениев" и виртуозов регулярно поставляет в нашу жизнь зона. Есть заключенные, которые в тюрьме за пять-шесть лет срока ничего в руках, кроме колоды карт, не держали, там они тренируются по десять -- двенадцать часов в день, тем более что такие условия им создают другие, более авторитетные и сильные зеки. Знают: на воле такой человек с лихвой оправдает все заботы. После освобождения возле такого "маэстро" крутится целая команда -- и откормят, и приоденут по высшему классу, и в свет введут, а главное, подскажут, с кем играть.
      Но появился и другой тип игроков, незнакомых раньше, -- это люди, обладающие силой гипноза, внушения или способностями экстрасенса, такие каталы -- тоже беда, эти одолеют, даже не имея выдающихся способностей к картежной игре. Аргентинец уже трижды вычислял таких игроков, объявлявшихся в Москве, и успевал под уважительным предлогом соскочить с игры. Вот на этот случай Городецкий, помнится, и оглядел мельком Александра Михайловича. Профессионального каталу, шулера всегда выдавали руки -- они у них предмет особой гордости и заботы, -- и такой человек всегда пытается скрыть свои таланты, возможности. Поскольку Аргентинец сам постоянно находился в подобном положении и пользовался теми же приемами уже лет тридцать пять, он всегда вычислял своих коллег и гордился тем, что ни разу не ошибся. Шулеров, профессиональных катал Аргентинец боялся гораздо меньше, чем гипнотизеров, -- те умеют на мгновение отключить внимание, когда нужно сбросить карту или обменять ее, или внушить, что у него на руках карта, меньшая по значению, отчего у соперника тут же возникает желание удваивать и удваивать ставки, ставить на кон все! Ну и потом, как правило, нокаут. Бубновый валет или пиковая дама, мелькавшая в руках соперника, почему-то неожиданно оказывается козырным тузом, и пенять здесь не на кого.
      Но Александр Михайлович на картежного шулера ни по каким известным Городецкому параметрам не походил, хотя играл уверенно, с размахом и рисковал отчаянно, -- это Аргентинец видел по сброшенным картам. В общем, чувствовалось, что человек он энергичный, с характером. Аргентинец невольно следил и за речью Александра Михайловича, все-таки переход из грязи в князи не проходит бесследно и жизнь в определенной среде накладывает свой неизгладимый отпечаток, который нет-нет да и проявляется -- в словах, жестах, привычках или пристрастиях. Александр Михайлович не уклонялся и от весьма щекотливых разговоров, а поддерживать беседу в Барвихе мог только человек осведомленный, сам вращающийся в высоких кругах. Вот эта-то черта -принадлежность к чиновничьей среде -- и сбила Аргентинца с толку, и он вскоре перестал присматриваться к новичку столь внимательно, а жаль: может, чуть позже и промелькнуло бы нечто такое, что могло сдержать его азарт или хотя бы надоумило быть поосторожней с новичком.
      Бросалась, правда, в глаза одна деталь, отмеченная не только Городецким, но она тоже не взывала к бдительности, а скорее наоборот -отвлекала внимание. Уж слишком большим модником выглядел Александр Михайлович, он выделялся даже среди этих людей элиты, не равнодушных к собственному внешнему виду и вещам, окружавшим их. Аргентинец не был мастаком по части моды, но, как одевался Александр Михайлович, ему нравилось. Это, конечно, не был ни привычный Карден, ни примелькавшийся Версаче или Армани, чьи модели стали как бы униформой у "новых русских", отчего они до сих пор не обрели ни своего лица, ни стиля. А если учесть, что именно этих знаменитых кутюрье тиражируют, один к одному, производители дешевой массовой одежды в Турции и Китае, Тайване и Гонконге и даже в Одессе, на Малой Арнаутской, то, конечно, большинство русских нуворишей, с их претензией на исключительность, утонченность, рафиниро-ванность, выглядят просто смешно. И, глядя на нового партнера за карточным столом, Аргентинец почему-то вспомнил Тоглара, именно так стал одеваться его старый приятель, по рекомендации его ассистента Эйнштейна, -- несостоявшийся балетмейстер, конечно, обладал безукоризненным вкусом, об этом Городецкий слышал от многих людей, включая и своих домочадцев. Но Аргентинец-то уж знал цену любой вещи из "Ягуар-стиля", которые настойчиво рекомендовал ему Георгий-Эйнштейн, мечтавший сделать своего патрона образцом вкуса в картежных салонах. Однако Аргентинцу все это было ни к чему, он не понимал страсти мужчины к тряпкам. Обыкновенному шулеру, катале, если бы Александр Михайлович был из этой породы, такие причиндалы были вовсе ни к чему, как-нибудь обойдемся Труссарди, Хуго Боссом или всем понятным Пьером Карденом, чьи позиции в России после открытия ресторана "Максим" укрепились прочно и всерьез.
      Аргентинец обратил внимание, что Александр Михайлович не старается выставлять напоказ ничего из своей экипировки, -- это он определил по его ответу одному из игроков, слишком уж восторженно высказывавшемуся по поводу его часов "Ролекс". "Обыкновенная серийная титановая модель", -- лаконично обронил новичок, сразу закрывая тему для обсуждения. И Аргентинец, знавший, наверное, одну-единственную марку дорогих часов и именно эту, поначалу удивился. Дантес, носивший такие часы, всегда хвастался ими и даже показывал рекламный плакат, висевший у него в кабинете, где на старинных весах чаша с "Ролексом" явственно перевешивала другую, на которой взмыла вверх новейшая модель "мерседеса". Обычно Дантес за игрой снимал "Ролекс" с запястья, и часы переходили из рук в руки, держал их перед глазами и Аргентинец и потому знал, что этот массивный платиновый "Ролекс" с календарем, установленным до середины XXI века с учетом високосных годов, с турбийоном и другими всевозможными наворотами, делается только по заказу, эксклюзивно, и могут позволить их себе лишь очень богатые люди.
      Разбираясь задним числом в своих ошибках, Аргентинец пришел к выводу, что в конечном счете его бдительность усыпила не манера Александра Михайловича одеваться с иголочки, не его "Ролекс", о цене которого хозяин не распространялся, не роскошный английский джип "лендровер", в котором тот приезжал на игру и на котором угадывались сразу две сверхмощные и сверхчувствительные антенны. Цена таким "игрушкам" не один десяток тысяч долларов, и предназначены они скорее всего для особой спецтехники, например для перехвата пейджинговых сообщений, телефонных пере-говоров или даже разговора в салоне впереди идущей скоростной машины, а не просто для услаждения слуха меломана. А отвлекло Городецкого то, как Александр Михайлович умел слушать и направлять хвастливый разговор партнеров по игре в нужное русло, и еще -- взгляд: особый, незаметный, жесткий, ледяной -- таким обладают обычно люди из органов, да и то не все, а лишь наделенные высокой властью. Катран в Барвихе для такого человека мог представлять бесценный интерес, информация -- с конкретными суммами и фамилиями -- густым дымом висела над столом, только запоминай, записывай.
      Много позже Городецкий поймет, что случившееся с ним -- жестокое стечение обстоятельств, никто конкретно против него пакости не организовывал, специально его не подставлял. Короче, это была судьба, или, как говорит Хавтан, попал под паровоз. Да и доля собственной вины есть, что и говорить, повел себя западло по отношению к счастливчику, но если бы знать... предвидеть... Знал бы, где упасть, -- соломки подстелил. Поздно пить боржоми, когда карты вскрыты...
      Впрочем, подобная неприятность должна была рано или поздно произойти. Фарт -- штука капризная, переменчивая, а ему грех обижаться на госпожу удачу, считай, жизнь прожил с колодой карт в руках, и безбедную, не надрываясь, детей воспитал, хоромы -- каких поискать. А ведь если и не предчувствовал беды, все равно ощущал, что стареет, теряет скорость мышления, интуицию, что пора завязывать, так нет же, все норовил банк шальной сорвать...
      Александр Михайлович наезжал в катран с какими-то рваными интервалами, но всегда в компании политолога. И всякий раз его появление оживляло игру, ставки взлетали до небес, азарт смогом зависал над зеленым сукном, и игроки даже забывали про роскошный ужин, который тоже входил в ритуал катрана. Собираясь в Барвиху, Аргентинец иногда ловил себя на мысли: хорошо бы, если б сегодня появились Александр Михайлович и Альберт Янович -- оба они вносили какую-то особую атмосферу в компанию завсегдатаев. Один мог вскользь сообщить сногсшибательную новость, другой, при средних картах, удвоить ставки, отчего партнеров бросало в жар и карты на руках уже не казались столь выигрышными, -- все это чаще всего было на руку Аргентинцу, он первый раскусил эпатажность в поведении Александра Михайловича.
      Наверное, никто не приезжал сюда проигрывать: ни специально, ни случайно, это не в природе человека, но Аргентинец видел, что большинство посетителей знаменитого катрана искали острых ощущений -- крупные ставки заставляли бешено колотиться любое сердце. Однако к этой категории любителей пощекотать нервы и потешить самолюбие Аргентинец никак не относил хозяина "лендровера" -- у него, как понимал Городецкий, были совсем другие задачи.
      И еще одна деталь, усыпившая внимание Аргентинца: Александр Михайлович не был жаден, это было видно по его отношению к деньгам -- как в случае выигрыша, так и в случае проигрыша. За долгие годы, проведенные за карточным столом, Городецкий научился безошибочно распознавать этот широко распространенный человеческий порок. В жизни редко встречаются настоящие профессионалы, которые обладают удивительной памятью на все, что касается их деятельности, например шахматист помнит партию десятилетней давности и не спутает последовательность ни одного хода -- ни своего, ни чужого. В футболе ситуация меняется ежесекундно, но профессионалы припомнят точно, словно в видеозаписи, как развивались события, почему был забит или не забит гол. Сродни им и картежники: не ведя никаких записей, они всегда помнят, кто с каким результатом закончил игру. За месяц с небольшим после появления в катране Александра Михайловича с политологом они были в проигрыше, но не внушительном, а просто с заметным минусом, как принято у них говорить. У Аргентинца мелькнула как-то мысль, что они могут играть на пару, негласным тандемом, правда, оба должны быть игроками равными, а потомок чекистов, честно говоря, играл слабовато, но мысль эта у Городецкого как возникла, так и увяла. Все эти обстоятельства, вместе взятые, отвлекли внимание Аргентинца от Александра Михайловича и его друга политолога, их он как серьезных игроков не воспринял, тем более что в катране появлялись другие залетные гости, оставлявшие за вечер по пятьдесят -- шестьдесят тысяч, и за ними нужен был глаз да глаз. Ведь никто не гарантирует, что проигравший не встретит тебя с дружками в подъезде или по дороге домой, -- времена ныне подлые, для многих сегодня Бог один -- деньги. 3
      В тот субботний вечер, когда за окном лил нудный осенний дождь и в воздухе пахло предзимней свежестью, в особняке в Барвихе, сиявшем огнями, было тепло и уютно. Гости съезжались медленно, хотя встреча была оговорена заранее, подтверждена днем телефонными звонками, но служба есть служба, даже у таких высоких чиновников, как барвихинские завсегдатаи, есть начальники. Днем хозяйка особняка, наверное от скуки, организовала девичник, который затянулся до вечера, и теперь собравшиеся гости и вернувшийся с работы хозяин катрана не отпускали женщин, обещая позже развезти их по домам, хотя многие из дам приехали в Барвиху на собственных машинах, а кое-кто даже с телохранителями. В общем, в доме царило оживление, слышались смех, музыка. Повсюду: в каминном зале, оранжерее, в гостиной, домашней картинной галерее -- хозяйка особняка владела на Тверской одним из самых известных художественных салонов, "Зимним садом", -- стояли накрытые столы для фуршета, а гостей молча обслуживали приглашенные из города вышколенные официанты.
      Аргентинец, наезжавший сюда уже с полгода, ничего, кроме бильярдной, где они играли в карты, и столовой, где им накрывали ужин, до сих пор не видел. Особенно поразила его домашняя галерея, где висели очень интересные картины, в том числе работы уже знакомого ему Эдуарда Шагеева, и он, поздравив хозяйку с прекрасной коллекцией, сказал, что у него есть друг, художник, и что он обязательно свозит ее на Кутузовский в его мастерскую. Городецкий рассчитывал, что Тоглару, наверное, в будущем понадобится какая-нибудь галерея, чтобы выставляться, а тут под рукой салон в самом центре столицы, да и хозяйка -- женщина со вкусом и хваткой.