Город чудес
ModernLib.Net / Современная проза / Мендоса Эдуардо / Город чудес - Чтение
(стр. 17)
Автор:
|
Мендоса Эдуардо |
Жанр:
|
Современная проза |
-
Читать книгу полностью
(2,00 Мб)
- Скачать в формате fb2
(468 Кб)
- Скачать в формате doc
(449 Кб)
- Скачать в формате txt
(438 Кб)
- Скачать в формате html
(460 Кб)
- Страницы:
1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36
|
|
Невозможно было без слез смотреть, как они бродят под дождем по ночным улицам Барселоны с детьми на закорках, толкая перед собой тележки с домашним скарбом и кое-какой обстановкой и бормоча себе под нос: «Допустим, я вложил столько-то и столько-то капитала, в таком случае мне причитается столько-то прибыли, и столько-то я смогу инвестировать в новое дело». Наиболее рассудительные пытались воспротивиться этой безумной жажде наживы, и если ситуация складывалась не в их пользу, предпочитали упустить свой шанс, лишь бы сохранить здоровье и семейный очаг, но им не позволяли этого делать, потому что тем самым они прервали бы цепочку спекуляций, скинув с себя ярмо, в которое впрягся весь город. Встречались семьи, менявшие местожительство по семь-восемь раз кряду в течение одного года.
Сказанное совершенно не означает, что вложение денег в подобные игры влекло за собой безусловное и равное для всех обогащение. Как и всякие инвестиции, обещающие скорую прибыль, эти операции содержали известную долю риска. Для успешного ведения дела было необходимо продать за приличную сумму первое построенное в данном районе здание при условии, что его новые владельцы или съемщики привнесут в район атмосферу избранности и утонченности, столь притягательные для людского рода. Порой упоминание какой-нибудь известнейшей фамилии уже само по себе служило гарантией повышения или, наоборот, падения престижности целого района, как это произошло в случае с семьей Гатунес, которая имела, скорее всего, вымышленное имя и приехала сюда из провинции Ла-Манча. Однако никому так и не удалось выяснить, чем занимались, точнее, чем перестали заниматься к тому времени ее многочисленные члены. Достоверно известно лишь одно: с появлением этой семьи спрос на жилье в соседних домах резко снизился, а потом и прекратился совсем. Так как владельцы, заинтересованные в продаже соседних зданий, не смогли помешать Гатунесам ни вселиться, ни аннулировать договор о продаже, они должны были либо возместить Гатунесам стоимость жилья с тем, чтобы они переехали в другой район, либо выкупить у них это жилье за ту сумму, какую им заблагорассудится назвать. Прямо противоположное случилось с несколькими пожилыми парами, приехавшими из-за границы, а именно с экс-консулами, представлявшими в Барселоне некие могущественные страны. А могло быть и так: внезапно исчезала приманка, стимулировавшая приток населения в какой-нибудь квартал в ущерб соседним, – например, сами собой иссякали подземные воды, или железнодорожная компания, обещавшая протянуть в ближайшем будущем ветку до того или иного района, вдруг изменяла свое намерение и оставляла уже заселенные дома в полной изоляции от остального мира. На этом терялись целые состояния. Так как одни причины были случайными, а другие имели злонамеренный характер, то обладание быстрой и достоверной информацией имело исключительное значение. Что касается факторов случайности, то с ними ничего нельзя было поделать, хотя находились и такие, кто в ослеплении алчностью пытался проникнуть в таинства природы. Легковерные горожане обычно попадали в лапы липовых знатоков подземных вод и других мошенников, которые обманными путями приводили их к финансовому краху. Вокруг любителей быстрого обогащения крутилась масса жуликов, якобы имевших друзей или родственников в какой-нибудь строительной компании, муниципалитете или городском совете; этим жуликам давали огромные взятки в обмен на разного рода байки и откровенное вранье. В сентябре 1897 года на этот теневой рынок, полный ловушек и коварных ухищрений, с присущей ему осторожностью проник Онофре Боувила.
Денег, вырученных под заклад фамильных земель, хватило лишь на то, чтобы приобрести небольшой участок в неприглядном месте, явно лишенном какой бы то ни было перспективы, а потому непривлекательном для покупателей. Как только Онофре ухватил его своими цепкими руками, то тут же выставил на торги.
– Уж и не знаю, кто купит у тебя эту пакость? – усомнился дон Умберт Фига-и-Морера, у которого Онофре учтиво спросил совета. Надо сказать, дону Умберту случалось и прежде давать ему рекомендации, но Онофре не последовал ни одной из них.
– Потом посмотрим, – уклончиво ответил он.
Прошло шесть недель, и откликнулся только один потенциальный покупатель, предложивший ему такую же сумму, которая была затрачена на покупку участка. Онофре Боувила презрительно сморщил нос.
– Сеньор, – сказал он потенциальному покупателю, – вы, конечно, решили надо мной подшутить. Эта земля в настоящий момент стоит вчетверо дороже первоначальной стоимости, и цена растет с каждым днем. Если у вас нет более стоящего предложения, то прошу вас более не отнимать у меня время.
Тогда потенциальный покупатель, сбитый с толку подобным апломбом, немного поднял цену. Онофре рассвирепел; он призвал Эфрена Кастелса и приказал прогнать потенциального покупателя взашей. После взбучки претендент задумался: а вдруг сказанное Онофре окажется правдой? «Скорее всего, – предположил он, – эта убогая земля действительно по какой-то неизвестной мне причине может стоить именно столько, сколько он сказал». И тут же осторожно навел справки. Услышанное моментально стряхнуло с него оцепенение: общество с ограниченной ответственностью, торговый дом «Наследники Рамона Морфема», приобрело соседний с владением Онофре Боувилы участок, более того – оно намеревалось в годичный срок перенести туда свой кондитерский цех и все службы. «Проклятие, – сказал он себе, – этот прощелыга успел все разнюхать и поэтому не хочет продавать участок по дешевке; но если слухи достоверны, то в скором времени земля будет стоить уже не вчетверо, а в двадцать раз дороже, чем сегодня. Я буду не я, если не предложу ему другую цену! Однако, – продолжал рассуждать бедный покупатель в совершенной растерянности, – если эти домыслы недостоверны и торговый дом «Наследники Рамона Морфема» не переедет, то тогда что будет стоить этот участок? Ровным счетом ничего – за него не дадут и ломаного гроша. Э-хе-хе! Тяжелое это дело – спекуляция недвижимостью. Но зато как увлекает и какой пробуждает азарт!» Его терзания были оправданы: если бы сведения о переезде торгового дома «Наследники Рамона Морфема» подтвердились, это внесло бы в инфраструктуру города значительные изменения. В конце века в Барселоне не было другого более солидного и уважаемого заведения, чем дорогая кондитерская. Туда не допускали абы кого – чтобы попасть в список клиентуры, иной раз приходилось потратить целую жизнь, значительные капиталы и употребить все свое влияние. И даже Добившись включения в вожделенный круг, клиент подвергался серьезным испытаниям: например, чтобы получить торт, надо было заказывать его минимум за неделю, поднос с набором разнообразных сластей – за месяц, пирог Сан-Жоана[61] – за три или более месяцев, а рождественскую халву – не позже 12 января, то есть чуть ли не за год до праздника. Хотя в те времена в кондитерских еще не устанавливали ни столов, ни стульев, а клиентам не подавали ни шоколада, ни чая, ни прохладительных напитков, все они, как правило, имели просторный, элегантно отделанный холл в стиле древней Помпеи, где каждое воскресенье после утренней мессы собиралась избранная клиентура квартала. От раскаленных докрасна печей шел жаркий дух, приторно сладко пахло ванилью. В этой тяжелой атмосфере общество выдерживалось до полудня, а затем удалялось на семейный обед, длившийся подчас до четырех – шести часов кряду. «Итак, – продолжал рассуждать наш потенциальный покупатель, – если кондитерская „Наследники Рамона Морфема“ переедет с улицы Кармен, то весь квартал вместе с площадью Бокерия пойдет ко дну, и никогда уже сердцу Барселоны не биться в прежнем ритме. А вдруг все это байки, вдруг торговый дом „Наследники Рамона Морфема“ не сменит адрес? Тогда все останется по-прежнему… Но самое худшее во всей этой ситуации, – продолжал терзаться покупатель, – что мне уже не узнать, насколько достоверны слухи, которые в конечном счете решают мою судьбу. А если новость распространится по всему городу? В таком случае прощай выгодная покупка. Господи, за что мне такие муки!» В конце концов алчность возобладала над разумом и он купил участок по запрошенной Онофре цене. По завершении сделки он рысью побежал в кондитерскую на улице Кармен и вызвал хозяев. Они приняли его очень любезно, по-другому и быть не могло: ведь они – не какие-нибудь там булочники, а достопочтенные дон Сесар и дон Помпейо Морфем, наследники и продолжатели дела легендарного Рамона Морфема. Выслушав незадачливого владельца участка, они нахмурили вымазанные в муке брови: «Как! Мы – и нате вам, пожалуйста, переезжаем? Разумеется, нет! Это всего лишь разговоры, они не имеют под собой ни малейшего основания, – заявили они. – У нас никогда не было намерений переезжать отсюда, тем более в район, о котором вы нам тут плетете. Среди всех новостроек – это самое омерзительное и наименее приемлемое для кондитерской место. Услышь об этом отец, он бы в гробу перевернулся!» – закончили они свою речь. Новоиспеченный землевладелец опрометью помчался к Онофре Боувиле с требованием аннулировать сделку купли-продажи. От расстройства у него растрепались волосы, из-под верхней губы на подбородок стекала струйка слюны.
– Это вы пустили по городу фальшивую информацию, и теперь я требую возмещения убытков.
Онофре Боувила подождал, пока тот даст выход эмоциям, а затем выставил его на улицу. Дело заглохло: не было никаких доказательств виновности Онофре в распространении ложных слухов, хотя все были в этом уверены. Дело «Наследников Рамона Морфема» приобрело скандальную известность, и по городу из уст в уста стал передаваться язвительный афоризм: «Если тебе приспичило вляпаться, обратись в кондитерскую «Наследники Рамона Морфема». Таким образом подсмеивались над теми, кто, считая себя шибко умным, платил высокую цену за никчемный товар.
– Будь осторожнее, – внушал Онофре дон Умберт Фига-и-Морера. – Стоит однажды приобрести дурную славу, и с тобой уже никто не захочет иметь дела.
– Это еще бабушка надвое сказала. Поживем – увидим, – ответил Онофре.
На деньги, заработанные таким сомнительным способом, он купил еще несколько участков, но в другом районе.
– Посмотрим, как он ими распорядится, – говорили поднаторевшие в делах спекуляций воротилы. Но так как ничего не происходило, уже через две недели они перестали беспокоиться. – Может, на этот раз он ничего плохого и не замышляет.
Участки находились в неприглядном месте, очень далеко от центра, на пересечении улиц Росельон и Жерона.
– Кому придет охота там селиться? – спрашивали люди.
Но однажды туда прибыли телеги, груженные какими-то металлическими конструкциями. Солнце, отражаясь от поверхности, сверкало ослепительными бликами, и их увидели каменщики, работавшие неподалеку на сооружении собора Святого Семейства. Это были трамвайные рельсы, вслед за которыми появилась большая бригада укладчиков и начала долбить каменистую почву, прокладывая колею, а другая занялась сооружением прямоугольного павильона со сводчатой крышей. Это было стойло для отдыха и кормления мулов: в те времена трамваи приводились в движение тягловой силой.
– Ага! – говорили люди, обмениваясь многозначительными взглядами, – похоже, этот район идет в гору.
Дня через три-четыре участки стали буквально отрывать с руками и за цену, диктуемую Онофре Боувилой.
– Повезло тебе, шельма, – ласково попенял ему дон Умберт Фига-и-Морера, – хотя ты этого вовсе не заслуживаешь.
Онофре только посмеивался, а через пару дней все та же бригада вывернула из земли шпалы, погрузила их вместе с рельсами на телеги и увезла прочь. Коммерческие и финансовые круги города не преминули отметить, что авантюра была задумана с гениальной простотой. А над теми, кто купил участки, только насмехались, не обращая внимания на их жалобы и стенания.
– Нет того, чтобы пойти в Трамвайную компанию и разузнать все хорошенько, – поучали их.
– Да нам и в голову не пришло, – отвечали пострадавшие. – Мы увидели пути, стойло и подумали…
– Индюк тоже думал, – отвечали им. – В обмен на такие деньжищи вам всучили участок, годный разве что под сточные канавы да выгребные ямы, а недостроенное стойло придется снести, но уже за ваш счет.
Вслед за этой операцией, обозначенной, дабы отличить ее от дела «Наследников Рамона Морфема», «трамвайной эпопеей», было совершено много чего другого. И несмотря на всеобщую настороженность, Онофре всегда удавалось продать купленные участки в кратчайшие сроки и с огромной для себя выгодой. Он мастерски владел системой обольщения людей и находил ей успешное применение: первым делом надо было заронить в их сердца большие ожидания, а затем превратить эти ожидания в пшик, другими словами, создать мираж, которого так жаждет пустыня человеческой души. Не прошло и двух лет, как он стал богачом, причинив городу непоправимый ущерб, поскольку жертвы его хитроумных уловок становились владельцами ничего не стоивших пустошей. Тем не менее за них были заплачены значительные суммы, и с ними надо было что-то делать. По существу, подобные участки можно было использовать лишь под бараки для нищих иммигрантов и их многочисленного потомства. Однако их застраивали роскошными с виду зданиями, единственными в своем роде. Во многих из них отсутствовала вода, либо напор был так мал, что действовал только один кран, в то время как остальные приходилось наглухо закручивать. Другие, возведенные на неровной поверхности, соответственно имели ступенчатый фундамент, поэтому отдельные блоки были соединены многочисленными коридорами, переходами, подсобными помещениями и сильно смахивали на муравейники. Пытаясь возместить часть затрат, экономили на всем: использовали строительные материалы низкого качества, в цемент подмешивали столько песка, а иногда даже соли, что многие здания обрушивались уже через несколько месяцев после постройки. Оказались занятыми все свободные пространства, отведенные по плану под парки, сады, каретные сараи, школы и больницы. Чтобы хоть как-нибудь замаскировать уродливые сооружения, владельцы домов стали тщательно украшать фасады декоративными растениями, свисавшими с верхних этажей до цоколя вьющимися гирляндами, и напустили в них стрекоз, вылепленных из гипса, керамики и бог знает из чего еще. Под балконы понатыкали мускулистых кариатид, а галереи и крыши заселили мифологической фауной: из-под каждого карниза выглядывали страшные лики сфинксов и драконов, которые в зеленоватом свете ночных фонарей наводили ужас на припозднившихся прохожих. К вяшему устрашению напротив парадных ставили стройных ангелов со скорбными лицами, прикрытыми крыльями, что делало квартал похожим на кладбище, а дома – на фамильные склепы, а также скульптуры неких бесполых существ в шлемах и латах, призванных изображать модных тогда walkirias[62]. Здания раскрашивали в яркие или пастельные тона, и все это делалось ради того, чтобы возместить деньги, украденные Онофре Боувилой. Так головокружительными темпами и совершенно беспорядочно рос город. Ежедневно выворачивались тонны земли, и бесконечные вереницы телег увозили ее за Монжуик или сбрасывали в море. С землей выгребались остатки древних поселений, фрагменты финикийских и романских руин, а вместе с ними – кости барселонцев, живших здесь в иные, более счастливые времена.
4
Летом 1899 года Онофре Боувила выглядел уже сформировавшимся мужчиной в расцвете физических и творческих сил. Ему было двадцать шесть лет, и он обладал значительным состоянием, однако его новоиспеченная империя имела множество трещин. Попытки манипулировать общественным мнением на электоральном поле, осуществляемые при посредничестве сеньора Браулио, не приносили желаемых результатов, а если приносили, то ценой неимоверных усилий. После катастрофы 1898 года[63] атмосфера в стране изменилась коренным образом. Упавшее знамя национального возрождения подхватило молодое поколение политиков, которые, апеллируя к народному энтузиазму, пытались подновить обветшалый остов движения за социальную справедливость. Онофре быстро уяснил всю бесполезность борьбы с ними; он предпочел отречься от прошлого и сделать вид, что вполне разделяет новые веяния, исповедует новые идеалы. Для этого он убрал с арены сеньора Браулио, превратившегося в символ коррупции. Это автоматически повлекло за собой удаление из его жизни Одона Мостасы, к которому бывший хозяин пансиона привязался всем сердцем – истово и слепо. Сеньор Браулио плакал, страдал и даже искал смерти, тем не менее ушел с поля боя не протестуя, так как боялся за безопасность любимого человека. Одон Мостаса, и прежде не отличавшийся особой сообразительностью, сейчас тем более не мог приспособиться к изменившимся условиям и продолжал вести разгульную жизнь, хватаясь по каждому поводу за револьвер. Женщины продолжали сходить по нему с ума, и, чтобы замять постоянно вспыхивавшие скандалы, ему не раз приходилось обращаться к продажным представителям власти и подмазывать правосудие, когда возникала необходимость избавляться от трупов. Онофре Боувила сделал ему несколько предупреждений:
– Это не может так продолжаться, Одон. Не забывай, сейчас мы деловые люди.
Головорез давал клятвы, обещал исправиться, но тут же брался за старое: обильно смазывал голову помадой для волос, натягивал на себя кричащую, переливавшуюся всеми цветами радуги одежду и отправлялся на подвиги. Несмотря на неумеренность в еде и питье он умудрялся сохранять привлекательность и никогда не поправлялся. Иной раз ему удавалось выигрывать в казино целые состояния, тогда он закатывал грандиозные пирушки, о которых складывались легенды, и, приглашая на них каждого встречного и поперечного, быстро спускал все до нитки, делал кучу долгов, после чего обращался за помощью к верному сеньору Браулио. Тот разражался в его адрес упреками, но ни в чем не мог ему отказать, прикрывая все его большие и малые прегрешения. Теперь, после удаления от дел своего покровителя, Одон Мостаса смертельно боялся, что гнев Онофре Боувилы падет непосредственно на него.
На этот раз, несмотря на жару, Онофре Боувила отправился в поместье Будальера в закрытом экипаже. К этому визиту он тщательно подготовился: заказал у известного портного, имевшего ателье на Гран-Виа, на пересечении улиц Мунтанер и Касанова, двубортный костюм черного сукна, который ездил примерять все лето, а теперь надел впервые. В петлице лацкана красовалась гардения. Он чувствовал себя не в своей тарелке, казался себе смешным, но, преодолев неловкость, все-таки решился довести дело до конца и попросить у дона Умберта Фиги-и-Мореры руки его дочери. В ювелирной лавке на Рамблас Онофре купил для нее обручальное кольцо. Девочку он видел считаные разы, только когда она покидала интернат, чтобы провести лето в поместье родителей. Так как в доме его не принимали, он вынужден был встречаться с ней урывками, иногда прямо на дороге или посреди чистого поля, где появлялся под предлогом какой-нибудь экскурсии и всегда в окружении людей. На этих коротких свиданиях она бездумно щебетала, рассказывая ему о всяких пустяках, наполнявших ее жизнь в интернате. Он же, привыкнув к пошлой, похотливой болтовне с дешевыми потаскушками, которые составляли основной круг его общения с женщинами, принимал эту безыскусность и простодушие за истинный язык любви. Часто Онофре не знал, о чем с ней говорить. Он пытался заинтересовать ее своими спекуляциями, но вскоре убедился, что она просто не понимает, о чем речь. После мучительных попыток наладить разговор они расставались с явным облегчением, давая очередную клятву верности. Кроме кратковременных свиданий все эти годы они поддерживали связь перепиской. В конце концов он разбогател, а она закончила интернат и этой осенью ожидала представления в обществе. Хотя дочь дона Умберта Фиги-и-Мореры почти не имела шансов проникнуть в высший круг Барселоны, нельзя было сбрасывать со счетов возможность очаровать какого-нибудь родовитого вертопраха, заставить его преодолеть сопротивление семьи и через выгодный брак упрочить как свое положение, так и положение родителей. Онофре Боувила интуитивно ощущал эту угрозу и хотел предотвратить ее, попросив руки девушки до ее первого выхода в свет. Иначе будет поздно: ее красота произведет фурор во всех салонах города и покорит немало сердец – в этом он не сомневался ни секунды.
– Если она переступит порог «Лисеу», считай, у меня нет невесты, – откровенничал он с Эфреном Кастелсом.
За эти годы великан из Калельи сильно изменился: он уже не бегал за каждой юбкой, не дрейфовал по воле течения, подобно паруснику в безветрие.
Женился на молоденькой модистке, чрезвычайно приятной в общении, но с твердым, точно кремень, характером, имел от нее двух сыновей, стал примерным семьянином и надежным деловым партнером. И хотя Эфрен, как и прежде, был готов без колебаний выполнить любую прихоть Онофре, он все же предпочитал серьезные, не выходившие за рамки закона поручения. Следуя примеру своего патрона, он прокрутил несколько сделок, скопил денег и, осмотрительно вкладывая их в перспективные дела, добился прочного финансового положения.
– Поговори с доном Умбертом, – посоветовал он Онофре. – Он тебе многим обязан и по меньшей мере должен тебя выслушать. А потом как честный человек, в чем я лично не сомневаюсь, признает, что никто, кроме тебя, не может претендовать на руку его дочери.
Его провели в маленькую прихожую и любезно попросили подождать.
– Сеньор занят, – сухо сказал мажордом, явно не имея представления о том, кто он такой.
Онофре не хватало воздуха, он задыхался в душной передней. «Ну и пекло, похлеще чем в городе. – Он провел языком по губам. – В горле пересохло, а мне даже не предложили холодного лимонада! И почему именно сегодня со мной обращаются так пренебрежительно?» Он еще долго что-то бурчал себе под нос, потом вышел из прихожей и стал прогуливаться взад-вперед по коридору с побеленными стенами. Проходя мимо одной из комнат, он через закрытую дверь услышал приглушенные звуки и узнал голос Умберта Фиги-и-Мореры. Онофре остановился. То, что он услышал, вытеснило из его головы все сердитые мысли – он даже забыл о тех причинах, которые привели его в этот дом. Онофре резко открыл дверь и вошел в помещение, бывшее кабинетом дона Умберта. Тот находился в обществе двух сеньоров. Один из них оказался американцем по имени Гарнет – тучным, потным субъектом, предавшим, как потом выяснилось, интересы своей страны и шпионившим в ходе недавней войны за независимость на Филиппинах в пользу Испании, в результате чего был вынужден на некоторое время покинуть родину. Другой был кастильцем болезненного вида, с загорелой кожей и пегими от седины усами; собеседники называли его просто Осорио. Оба были в тиковых костюмах, белых рубашках с расстегнутыми целлулоидными воротничками без галстуков и по моде того времени, пришедшей из колоний, в альпаргатах[64]. На коленях у них лежали шляпы – те самые огромные панамы, которые тут же напомнили Онофре об отце и о том, что на нем все еще висел большой долг за взятую под залог фамильную землю. Его неожиданное вторжение в комнату заставило присутствующих прервать разговор на полуслове. Взоры всех троих немедленно обратились на незваного гостя, красноречиво свидетельствуя о нежелательности его присутствия: черный строгий костюм с гарденией в петлице и сверток в подарочной бумаге из ювелирной лавки – все это внесло в вольную обстановку кабинета нотку диссонанса. Тем не менее дон Умберт не преминул представить Онофре собеседникам, после чего Гарнет продолжил свою речь. В мае прошлого года, как раз накануне морского сражения на Филиппинах[65], рассказывал американец, он виделся с адмиралом Девеем, возглавлявшим тогда вражеский флот,
чтобы передать ему подношение испанского правительства – сто пятьдесят тысяч песет – при условии, что он поспособствует затоплению американских кораблей испанской армадой. Встреча состоялась в одном из баров Сингапура, бывшего в те времена британской колонией. Адмирал Девей сначала принял его за сумасшедшего.
– Вы прекрасно знаете, – сказал он, – военные корабли Испании настолько маломощны, что мои фрегаты отправят их на съедение рыбам без единого выстрела.
Гарнет утвердительно кивнул.
– Это знаем лишь вы и я, но механики, обслуживающие испанский флот, заверили правительство его величества совершенно в обратном, – сказал он. – И если после этого испанская армада пойдет ко дну, какое разочарование постигнет его величество.
На что Девей ответил:
– К моему величайшему сожалению, предотвратить такое развитие событий не в моих силах.
– Вот так мы и потеряли последние колонии, – глубокомысленно заметил дон Умберт, когда американец закончил свой рассказ, – а сейчас все порты забиты кораблями с репатриированными на борту.
Действительно, корабли прибывали ежедневно и привозили в Испанию тех, кому удалось выжить в кровавых войнах на Кубе и Филиппинах. Молодые, пышущие здоровьем люди после многолетних сражений в гнилых болотах сельвы превратились в немощных, больных стариков и теперь возвращались в Испанию. Почти все они подхватили в колониях малярию, и родные, боясь заразиться, не пускали их на порог дома. По этой же причине для них не находилось работы, и они влачили жалкое существование без единого гроша в кармане. Их было столько, что даже за подаянием выстраивались огромные очереди. Но люди не давали им ни сентимо.
– По вашей милости попрана честь родины, а теперь вы имеете наглость вернуться да еще пытаетесь пробудить в ней сочувствие, – говорили они.
Многие бывшие солдаты совсем пали духом и, словно бродяги, умирали от голода под заборами и в грязных канавах. Меж тем как людей вроде дона Умберта одолевали заботы иного рода, а именно: найти способ контролировать вложенные в колонии капиталы с помощью подставных лиц. Гарнет, чудом сохранивший американское подданство, вполне соответствовал этим целям. А тот, кого называли Осорио, оказался ни много ни мало как генералом Осорио-и-Клементе, бывшим губернатором острова Лусон[66] и крупнейшим землевладельцем на всем архипелаге. Дон Умберт Фига-и-Морера пытался примирить интересы обеих сторон и выработать необходимые гарантии.
Когда гости разошлись и адвокат остался наедине с Онофре Боувилой, тот изложил причину своего визита с приличествующим случаю волнением. Дон Умберт тоже обнаружил признаки смущения. Он уже неоднократно разговаривал об этом деле с Онофре, но всегда уклонялся от конкретных обязательств, отделываясь завуалированными фразами, однако при этом давал понять, что уже считает его своим зятем. Похоже, сейчас он был озабочен поисками наименее болезненной для самолюбия Онофре формы отказа.
– Это все супруга, – признался он. – Я всеми силами, разумеется не выходя за рамки общепринятой гуманности, стараюсь добиться от нее согласия. Спорю до хрипоты, но она стоит на своем, а в этих делах – да ты сам поймешь, когда у тебя будут дети, – повторяю, в этих делах все решает жена. Не знаю, что и сказать: наверное, тебе придется смириться и поискать невесту в другом месте. Поверь, я очень сожалею.
– А она? – спросил Онофре. – Что говорит она?
– Кто? Маргарита? – спросил дон Умберт Фига-и-Морера. – Ну погорюет, погорюет и все равно исполнит волю матери. Влюбленная женщина страдает, это верно, но она никогда ради мимолетного увлечения не поставит под удар свою дальнейшую судьбу. Надеюсь, ты это понимаешь.
Онофре молча взял сверток из ювелирной лавки и вышел, хлопнув на прощание всеми дверьми, которые попались ему на пути.
– Они сильно ошибаются, если думают найти кого-нибудь еще, кто бы мог влюбиться в эту безмозглую курицу, – скрежетал он зубами от злости. – Ты еще прибежишь ко мне! Да, сама прибежишь, будешь на коленях молить о пощаде, но я тебя не прощу – самая замызганная шлюха квартала Карбонера стоит тысячу таких, как ты, – шипел он.
Тряска на каменистой дороге усмирила его разбушевавшиеся чувства, и когда экипаж, подпрыгивая на ухабах, въехал в Барселону, на смену гневу пришла тягучая тоска. Дома Онофре заперся у себя в комнате, исключив на пятнадцать дней всякое общение с людьми, кроме служанки, нанятой три года назад за мизерное – для вящего послушания – жалованье. Наконец он согласился принять Эфрена Кастелса. Тот, обеспокоенный удрученным состоянием патрона, немедленно предпринял собственное расследование, о результатах которого доложил Онофре Боувиле.
Жена дона Умберта Фиги-и-Мореры была далеко не глупа; она отдавала себе отчет, что ни один молодой человек из приличной семьи не осмелится пуститься в такое безрассудное предприятие, как женитьба на их дочери. Однако она менее всего была расположена уступить Маргариту без борьбы, да еще такому парии, каким считала Онофре. Заботливая мать проводила в раздумьях дни и ночи и в конце концов нашла подходящего кандидата. На первый взгляд ее предпочтение представлялось совершенно нелепым, поскольку выбор пал на Николау Каналса-и-Ратаплана, сына того самого Алещандре Каналса-и-Формиги, которого сеньор Браулио зарезал в его собственном кабинете восемь лет назад по приказу Онофре Боувилы. С тех пор Николау Каналс со своей матерью жил в Париже; его отец, по примеру многих каталонских капиталистов того времени, вложил все деньги во французские предприятия, чтобы «заставить их работать». Акции этих предприятий составляли скромный капитал и должны были отойти Николау Каналсу по достижении совершеннолетия, а пока этим капиталом разумно управляла мать, сумев не только сохранить его без потерь, но и увеличить посредством осторожных, хорошо продуманных финансовых операций. Они занимали просторные удобные апартаменты в небольшой гостинице на улице Риволи, где обычно селились те, кто удалился от общества и по тем или иным причинам искал уединения. Николау, меланхоличного вида юноша восемнадцати или девятнадцати лет от роду, так и не смог смириться со смертью отца и глубоко чтил его память. Но с матерью явно не ладил, хотя в этом нельзя было винить ни ее, ни его. Для нее внезапная смерть старших братьев Николау явилась таким страшным ударом, что она не смогла от него оправиться до конца своих дней и по непонятным причинам возлагала всю вину на мужа, к которому вдруг стала испытывать крайнюю неприязнь, распространив ее на единственного оставшегося в живых отпрыска.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36
|
|