Город чудес

Для него чем запутаннее и сложнее была ситуация, тем привлекательней она выглядела: в ней он чувствовал себя как рыба в воде и только благодаря подобному взгляду на вещи смог пробиться на самый верх. Маркиз де Ут и его братья по Мальтийскому ордену думали иначе: то высокое положение, которое они занимали и которым так беззастенчиво пользовались, досталось им по наследству, и они жили в постоянном страхе потерять его; любое чрезвычайное средство казалось им оправданным, если его целью являлась гарантия их стабильности и безопасности. Призрак большевизма лишал их покоя и сна. «Ага! – думал Онофре Боувила, когда в спорах вставал вопрос о вероятности подобного развития событий. – Если у нас победит большевизм, то я стану доморощенным Лениным». Он беззаветно верил в свои способности выйти невредимым из любой неприятности и извлечь пользу из любого противодействия. Но этого ни в коем случае нельзя было говорить в присутствии маркиза де Ута и членов братства, собравшихся на капитул.

– Надо быть законченным глупцом, чтобы сидеть сложа руки и наблюдать, как страна приближается к тупику, из которого нет выхода, – ограничился он репликой.

– Сегодняшнее положение напоминает мне басню про цикаду и муравья, – заметил маркиз, повысив голос. – Нижнее сословие постоянно от нас чего-то требует, и мы уступаем; на следующий день эти людишки приходят к нам снова и требуют большего – мы опять идем на уступки. И так будет продолжаться до тех пор, пока чернь не воскликнет: «С Богом!» И в этот день она поднимется против нас с оружием в руках, перережет нас, как кроликов, насадит наши головы на тростниковые колья, и тогда, как говорится, прощай, сардинка[120]!

Анализ ситуации, данный маркизом де Утом, был воспринят одобрительным гулом. Черный капюшон, сидевший справа от Эфрена Кастелса, прибавил:

– Рабочие доведены до отчаяния и уже не уступят, хоть посули им золотые горы. Сейчас они желают только одного: свернуть нам головы, потом пойдут насиловать наших дочерей, жечь церкви и курить наши сигары, – закончил он.

Черные капюшоны ударили кулаками по столу, произведя неимоверный грохот. Шум долго не умолкал, а когда наконец стих, Онофре снова взял слово.

– Я знаю, чего хотят рабочие, – сказал он вкрадчиво. – Они жаждут превратиться в буржуа. Что же в этом плохого? Буржуа всегда были нашими лучшими потребителями. – По залу пробежал недоуменный ропот. Онофре плевать хотел на судьбу рабочего класса, но он не любил, когда ему перечили, поэтому решил вызвать противника на драку, хотя и осознавал, что последнее слово останется не за ним: решение уже принято, и оно неизменно. – Посудите сами, – продолжил он. – Вы представляете рабочего в виде тигра, притаившегося в зарослях и ждущего момента, чтобы перегрызть вам горло; для вас он жаждущий крови зверь, которого надо остановить и любым способом держать на расстоянии. Но на самом деле все обстоит по-другому: в сущности, рабочие такие же люди, как мы. Если бы у них завелись деньги, они тут же побежали бы покупать продукцию, сделанную их собственными руками на наших заводах. Производство взлетело бы на небывалый уровень…

Тут один из братьев прервал его, заявив:

– Я уже наслышан об этой экономической теории и понял только одно – она дурно пахнет, да к тому же, как я потом узнал, ее завезли к нам из Англии, и этим все сказано.

Кто-то указал на неуместность научных дискуссий в такой неподходящий момент:

– Любой из нас вправе поддерживать ту экономическую теорию, которая ему больше по душе, но сегодня не время болтать, надо дело делать, и от этого нам никуда не уйти.

Маркиз де Ут опять завел басню про цикаду и муравья.

– Хотя вполне возможно, – добавил он, немного подумав, когда его уже никто не слушал, – положение в большей степени напоминает басню про осла и флейтиста.

Тут в разговор снова вмешался Онофре Боувила.

– Ситуация подконтрольна нам целиком. Если мы прислушаемся к требованиям рабочих и уступим им в рамках разумного, то очень скоро будем кормить их, что называется, с руки, в противном случае, поведи мы себя не гибко, у нас не останется никакой гарантии спастись от их жестокого мщения.

– Гарантия у нас одна – это армия, – сказал черный капюшон, до этого хранивший молчание. Он говорил тихим невыразительным голосом, тем не менее показавшимся Онофре знакомым. – Армия для того и существует, чтобы вмешиваться в гражданскую жизнь в критических для общества ситуациях. Например, когда родина в опасности.

Онофре Боувила уронил на пол карандаш, который вертел в руках, и, потянувшись за ним, заглянул под стол. То, что он там увидел, встревожило его еще больше: на говорившем человеке были ботфорты. «Плохи дела, – подумал он. – Теперь я знаю, кто это».

– Если царит хаос, армия должна навести порядок, потому что хаос – это настоящая опасность для родины, а священная миссия армии как раз и заключается в том, чтобы бежать на помощь родине, когда она этого требует. – Теперь черный капюшон чеканил каждое слово; в его голосе появились убежденность и тот металл, который делал приводимые им доводы неопровержимыми. – Пусть нашим девизом будет дисциплина против хаоса, порядок против беспорядка, порядок и дисциплина против неуправляемости и бесхозяйственности.

Этим закончилась его речь, после чего наступила уважительная тишина.

– Придется нам раскошелиться, – сказал напоследок Онофре Боувила.

Поднимаясь в вагон, генерал обернулся поприветствовать тех, кто пришел на станцию с ним проститься. Весь перрон был заполнен черными капюшонами; генерал протер глаза и недоверчиво помахал рукой. «Надеюсь, у меня не delirium tremens![121]– подумал он. – До этого я еще не дошел». Потом вспомнил где, а главное, зачем он тут находится и что здесь делают черные капюшоны. В этот момент паровоз издал пронзительный гудок, и генерал приосанился.

– Кабальеро! Если завтра же я не буду повелевать Испанией, можете делать из меня тефтели, – произнес он торжественно.

Провожающие одобрительно заулыбались под своими островерхими колпаками: они уже успели позвонить каждый в свой банк и не сомневались в том, что государственный переворот в Испании не может кончиться провалом. На перроне не было ни пассажиров, ни носильщиков – весь вокзал был окружен кордоном пехотинцев, улицы патрулировали конные отряды. В рабочих кварталах и центре города, около жизненно важных учреждений, стояли пулеметные заграждения и легкая артиллерия. В Барселоне царила тревожная тишина. Выйдя из здания вокзала, Онофре попросил Эфрена Кастелса отвезти его домой, поскольку у него не было машины. Великан из Калельи поколебался несколько секунд.

– Само собой, о чем речь! – сказал он в конце концов. – Садись.

Онофре Боувила облегченно вздохнул: его не очень-то радовала перспектива быть пристреленным на ступеньках вокзала. И только в автомобиле он почувствовал себя в безопасности.

– Я было подумал, что ты бросишь меня на произвол судьбы, – признался он Эфрену Кастелсу.

– Мы друзья, – ответил ему великан просто.

Они сняли колпаки и посмотрели друг на друга. Онофре увидел перед собой расплывшиеся черты лысого, преждевременно состарившегося финансиста и почувствовал, как от жалости у него защемило сердце: он вспомнил того заросшего шерстью медведя, с которым познакомился на Всемирной выставке. «Надо бы при случае хорошенько рассмотреть свою собственную физиономию!» – подумал он, приглаживая пальцами львиную гриву волос. Эфрен Кастелс, не подозревавший, какие эмоции пробуждает в приятеле, посоветовал ему исчезнуть из города на несколько дней.

– Ты думаешь, я в опасности? – спросил Онофре.

Великан утвердительно мотнул головой. Он туго соображал, это верно, но, по его мнению, такая возможность не исключалась.

– Примо[122] не лютый зверь, – прибавил великан. – Он не будет напрасно проливать кровь. Вполне возможно, все пройдет гладко и перемены даже не бросятся в глаза. Но дело может принять другой оборот. – На его лицо набежала тень, скорее не от беспокойства, а от необходимости затрачивать умственные усилия на столь длинные объяснения. – Вполне может случиться, что по приезде в Мадрид он столкнется с сопротивлением, и не со стороны гражданских властей, а со стороны военных, которые, как и он, рвутся к власти. В такой ситуации я не исключаю гражданскую войну. Ты очень силен, а Примо не может рассчитывать на твою полную и безоговорочную лояльность. Сегодня ты поступил неразумно, – упрекнул он Онофре. – Скажи на милость, зачем ты наговорил столько глупостей?

– Затем, что это мои глупости и я так думаю, – ответил Онофре Боувила, с нежностью глядя на своего друга. – Стар я для притворства. Как бы там ни было, но на этот раз ты прав: мне надо уехать во Францию. Я только что был в Париже – ужасный город, однако, если потребуется, я привыкну.

– Они не дадут тебе пересечь границу, – сказал Эфрен Кастелс.

– Самолет, который доставил меня сюда, не вылетит раньше завтрашнего утра, – заметил Онофре. – Если ты сначала отвезешь меня домой, а потом в Сабадель и при этом сохранишь все в тайне, то окажешь мне огромную услугу.

– Будь по-твоему, – согласился великан, – но я отвезу тебя прямо в Сабадель: не следует терять времени. Примо и его люди, должно быть, уже ищут тебя.

– Очень может быть. Но сначала я должен попасть в свой кабинет. Нам с тобой придется утрясти кое-какие дела, – и так как Эфрен возражал, находя момент совершенно не подходящим, Онофре сказал твердым голосом: – У нас нет другого выхода. – У дверей своего дома он вышел из автомобиля и жестом руки остановил великана, который хотел пойти за ним следом. – Нет, ты отправишься к моему тестю и привезешь его мне живого или мертвого, даже если для этого придется волочь его за шкирку, – сказал он. – Дон Ум-берт стал совершенно невыносимым, но нам нужен адвокат.

Онофре Боувила неслышными шагами прошел в дом: он не хотел будить жену и дочерей; перспектива выслушивать на прощанье концерт из слез и стенаний была бы слишком тяжелым испытанием для его нервов. «А то, чего доброго, им придет в голову увязаться за мной», – думал он, пока ощупью искал шнур. Потом дернул за него, и появился мажордом в ночной рубашке и колпаке.

– Не одевайся, – приказал ему Онофре. – Зажги камин в кабинете.

Мажордом почесал в затылке:

– Камин, сеньор? В начале-то сентября!

Пока он клал в камин смолистые дрова, а потом долго чиркал спичкой, чтобы их поджечь, Онофре снял пиджак, подвернул рукава рубашки, вынул из ящика револьвер и проверил, заряжен ли он. Потом положил револьвер на стол и выпроводил мажордома из кабинета со словами:

– Приготовь мне кофе, но постарайся никого не разбудить: я не хочу, чтобы мне мешали. Подожди! – крикнул он ему вдогонку. – Через несколько минут здесь будут дон Эфрен Кастелс и дон Умберт Фига-и-Морера. Проведи их прямо ко мне в кабинет.

Оставшись один, он стал методично, один за другим, открывать ящики и шкафы с архивами. Вытаскивая листы бумаги, он просматривал их и в зависимости от содержания бросал некоторые в огонь, мешая золу каминными щипцами. В одной из комнат стенные часы пробили двенадцать. Вошел мажордом и доложил о прибытии Эфрена Кастелса и дона Умберта Фиги-и-Мореры.

– Пусть войдут, – распорядился Онофре.

Тесть заливался горючими слезами. На нем было темное пальто, из-под которого торчала полосатая пижама. После смерти жены он впал в старческий маразм и почти не реагировал на происходившие вокруг события. Как ни старался Эфрен Кастелс объяснить ему суть случившегося, у него это не укладывалось в голове; он понял только одно – зять бежит из страны – и горько плакал над судьбой дочери и внучек.

– Онофре, Онофре! Неужели все то, что рассказывает мне это животное, правда? Неужели правительство Гарсиа Прието[123] уже не существует, а тебя могут пристрелить, и поэтому ты бежишь во Францию? – спрашивал он, размазывая слезы. – Господи Боже мой! Святители небесные! Что станет с моей бедной дочерью и моими внученьками? Ведь сколько я твердил жене, да почиет она в мире: нехорошо отдавать девочку за тебя. Лучше бы она вышла замуж за того горбатенького; ты помнишь его, Онофре? Мальчик был так хорошо воспитан и такой застенчивый – он еще жил в Париже. Как его звали, не помнишь?

Онофре, насколько это было в его силах, успокаивал тестя:

– Ничего страшного не происходит, – объяснял он, – все очень просто. Командующий военным округом Каталонии выехал в Мадрид несколько часов назад. Каталонские и арагонские гарнизоны его поддерживают: теперь посмотрим, что будет в Мадриде. Если против него выступит оппозиция, то начнется гражданская война, но я думаю, дело уже сделано: ни Генеральный штаб, ни король против него не пойдут. Наша элита – краса и гордость нации – выступает на его стороне, – заметил он без тени иронии в голосе. – Я с ними заодно, и они, должно быть, об этом знают, – грустно прибавил он, – но не слишком мне доверяют. На самом деле они боятся меня больше, чем рабочих; я для них неиссякаемый источник ненависти. – Он задумчиво раскурил сигару и заговорил опять: – Я должен был предвидеть ситуацию. 30 октября 1922 года состоялся знаменитый вход чернорубашечников в Рим. Сейчас, год спустя, 13 сентября 1923 года, дон Мигель Примо де Ривера-и-Орбанеха намерен последовать примеру Муссолини. Для этого у него нет тех миллионов сторонников, какими располагает Муссолини, поэтому он прибегнул к помощи армии. Таково основное отличие этих двух событий, – сказал Онофре. – Примо – человек неплохой, однако глуповат и, как все ограниченные люди, подозрителен и труслив. Он не остановится ни перед чем. И пока он у власти, мне надо надежно укрыться, – закончил он. – Дон Умберт, садитесь вот сюда, за стол, возьмите ручку и бумагу и составьте контракт о передаче прав: я хочу перевести все мое имущество и дела на Эфрена Кастелса, здесь присутствующего.

– Какие глупости ты говоришь! – воскликнул дон Умберт Фига-и-Морера.

В этот момент раздался осторожный стук в дверь; мажордомом внес кофейный сервиз и кофе для Онофре, но по своей инициативе осмелился добавить еще две чашки для дона Эфрена и дона Умберта.

– На случай, если им тоже захочется выпить кофе. Похоже, ночь будет долгой, – пробурчал он.

До него уже дошли некоторые слухи. Напряжение вязким туманом расползалось по улицам; в воздухе летали почтовые голуби, главари подрывных движений забились, точно крысы, в канализационные стоки и бегали по ним в поисках союзников; монархисты, социалисты и каталонские националисты сталкивались на пересечении зловонных туннелей и тыкали друг другу в лицо факелами: в их призрачном свете они находили знакомых, обменивались краткими приветствиями и продолжали свой бег.

– Это единственный способ избежать наложения ареста на имущество, – сказал Онофре Боувила.

– То, о чем ты меня просишь, неосуществимо. Как мы будем оценивать твое имущество? – запротестовал дон Умберт Фига-и-Морера.

– Укажи в контракте любую стоимость, символически. Какая разница? – ответил Онофре. – Важно, чтобы все попало в надежные руки.

После произведенных подсчетов и недолгого обсуждения с согласия обеих сторон в контракте указали некую сумму в фунтах стерлингов, и великан из Калельи обязался перевести ее в тот же день на один из счетов Онофре Боувилы в швейцарском банке. Потом дон Умберт Фига-и-Морера долго придавал документу юридическую форму. Несколько раз он прерывал работу и плаксивым голосом сообщал свои ощущения: ему почему-то казалось, будто он присутствует при акте расчленения Оттоманской империи. Событие это случилось совсем недавно и вызвало у него тяжелое чувство, поскольку он всегда испытывал к ней глубокую симпатию, которую было трудно объяснить, поскольку дон Умберт даже не знал, где находилась эта самая Оттоманская империя, однако ее название ассоциировалось у него с роскошью и великолепием, признался он. Онофре потребовал продолжить работу и не растекаться мыслями по древу, другими словами – прекратить болтовню.

– Скоро рассветет, – сказал он. – К этому времени я должен быть далеко отсюда. А вы позаботьтесь о том, чтобы доставить контракт нотариусу и обеспечить его вступление в силу, – сказал он тестю. – Вам обоим я поручаю спасение моей семьи и дальнейшее о ней попечение, – добавил он равнодушным тоном, что не помешало дону Умберту снова разразиться слезами.

Наконец стороны подписали все документы о передаче собственности; дон Умберт и мажордом в качестве свидетелей тоже поставили свои подписи. Когда дело было завершено, Эфрен Кастелс отвез Онофре в Сабадель. Дона Умберта оставили дома: когда проснется его дочь, он должен объяснить ей поспешный отъезд Онофре и попробовать рассеять страхи, которые могут возникнуть в связи с военным переворотом. Автомобиль бежал по пустынным улицам; небо светлело, но фонари продолжали гореть, потому что фонарщики не осмелились показываться на улицах города со своим ежедневным обходом. По дороге им встретился паренек с кипой газет; ему приказали, как и прежде, разносить прессу, чтобы люди вовремя узнали о событиях, произошедших в Мадриде несколько часов назад. А там военные восторженно приветствовали Примо де Риверу, правительство подало королю прошение об отставке, и тот поручил Ривере формирование нового кабинета. На первой полосе был опубликован список вошедших в новое правительство генералов и помещалось сообщение о временном приостановлении конституционных гарантий. Остальные полосы газеты были подвергнуты жесточайшей цензуре.

На аэродроме им пришлось подождать пилота. Когда он появился, его лицо выражало крайнюю растерянность: по дороге из гостиницы, где он переночевал, до аэродрома его восемь раз останавливал патруль, пока в конце концов жандармы не сопроводили его до самого трапа самолета. Parbleu, on aime pas les belges ici![124] – воскликнул он в сердцах, увидев Онофре Боувилу. Тот поведал ему о своем желании вернуться в Париж, чем сильно обрадовал пилота, уже было смирившегося с долгим путешествием в одиночестве. Друзья крепко обнялись на прощание, и Онофре Боувила вскарабкался на борт биплана, который тут же взмыл вверх. Они провели в полете полчаса, как вдруг Онофре попросил пилота взять немного влево. Пилот ответил, что по этому курсу они не попадут в Париж.

– Я знаю, – ответил Онофре, – но мы летим вовсе не в Париж; выполняйте приказания, и я заплачу вам двойную цену.

Довод быстро убедил пилота, и аэроплан стал делать круги над горами и покрытой туманом долиной. Пока они спускались, Онофре Боувила давал пилоту наставления:

– Осторожней на этом склоне, тут растут высокие дубы; лучше поворачивайте в сторону реки и летите прямо над ней; посмотрим, может, найдем там удобную для посадки площадку… – говорил он.

Потом в разрыве тумана они увидели прямо под собой молотильный ток и приземлились, вспугнув стаю черных птиц, клевавших только что обмолоченное зерно, ссыпанное горками рядом с током. Птицы взмыли вверх, и их было столько, что они на мгновение закрыли собой солнце. Онофре вручил пилоту чек, который можно было учесть в любом французском банке, выскочил из самолета и уже с земли объяснил пилоту, в какую сторону надо лететь. Не заглушая мотор, пилот развернул аппарат на сто восемьдесят градусов, тот пробежал вперед несколько метров и взлетел, оставляя за собой клубы пыли и соломы. Часом позже Онофре Боувила подходил к дверям отчего дома; теперь там проживал какой-то крестьянин с женой и восемью детьми. Они объяснили, как найти сеньора алькальда, жившего в новом доме около церкви. Онофре показалось, что он где-то уже видел крестьянина и его жену, но они его не узнали.

3

На стук вышла женщина лет тридцати с грубоватым, но умным лицом, не лишенным приятности. По всей видимости, Онофре застал ее за уборкой. В левой руке она сжимала метелку, и, чтобы уберечь волосы от пыли, на голове у нее был повязан платок. Наверное, брат женился, не поставив его в известность, подумал он. Женщина смотрела на него с откровенным любопытством, ничуть не смущаясь его приходом. «Она явно ничего обо мне не знает», – опять подумал он, а вслух сказал:

– Я Онофре Боувила.

Женщина растерянно заморгала.

– Брат Жоана, – добавил он.

Она изменилась в лице.

– Сеньор Жоан спит, но я сейчас же доложу, что вы здесь.

По тону, каким она произнесла эту фразу, он понял: нет, она ему не жена. «Может, любовница, сожительница, – предположил Онофре. – Не похожа на девицу, скорее какая-нибудь молоденькая вдовушка из тех, что отчаянно нуждаются в мужской защите, в материальной поддержке и прочее». Так как она оставила его в дверях, он прошел в переднюю. Над арочным пролетом, который вел в коридор, висела вставленная в рамку керамическая плитка с надписью: Ave Maria. В передней пахло пылью, должно быть, поднятой при уборке. Из мебели были только лампа, подставка для зонтов из кованого железа и четыре стула с прямой спинкой. В коридор выходили четыре двери – по две с каждой стороны. Женщина постучала в одну из них и сказала:

– Сеньор Жоан! Приехал ваш брат.

Она говорила вполголоса, но Онофре ее услышал. Через некоторое время из комнаты, словно из пещеры, донесся глухой хриплый голос. Женщина, приставив ухо к двери, прислушалась, потом повернулась к Онофре.

– Он сейчас встанет и просит обождать, – передала она слова хозяина.

Рукой с зажатой в ней метелкой она скупым жестом показала в сторону столовой, видневшейся в конце коридора. Онофре пошел туда; женщина посторонилась, пропуская его вперед. В столовой стоял квадратный стол, а на нем – лампа с абажуром из шлифованного стекла. Вдоль стены были расставлены стулья. Остальную мебель составляли сервант темного дерева, сервировочный столик, отделанный белым мрамором, и железный калорифер, украшенный глазурованными изразцами. Все это придавало столовой солидный зажиточный вид. На стене, как раз над сервировочным столиком, висела миниатюра из резного дерева, изображавшая Тайную вечерю. Напротив арки была дверь с двойным стеклом, выходившая в прямоугольный внутренний дворик, в глубине которого виднелась маленькая кабинка туалета. Во дворе росли магнолия и азалия. Направо от столовой размещалась кухня. Все дышало чистотой, порядком и холодностью. В тот момент, когда Онофре мысленно подводил итог своим наблюдениям, совсем рядом прозвучал гулкий удар церковного колокола, и он чуть не подпрыгнул от неожиданности. Женщина, наблюдавшая за ним из коридора, тихонько засмеялась.

– Это с непривычки, – проговорил он. Женщина пожала плечами. – Ты тут живешь? – спросил Онофре.

Она указала на одну из дверей, и Онофре отметил про себя, что они жили в разных комнатах. «Однако это ничего не доказывает», – подумал он.

Наконец в коридоре появился его брат. Он был босой, в потертых вельветовых брюках и блузе цвета морской воды с расстегнутыми верхними пуговицами. Жоан запустил руки в волосы и яростно поскреб себе затылок, потом молча пересек столовую, будто не замечая присутствия Онофре и женщины, вышел во двор и закрылся в уборной. Женщина метнулась на кухню, открыла кран и стала наполнять водой металлическое ведро. Хотя предыдущую ночь Онофре Боувила провел в одном из самых элегантных отелей Парижа, тот факт, что в его родную деревню пришел водопровод, отозвался в душе будоражащим ощущением радости за благоденствие земляков. Наполнив ведро, женщина подняла его за ручку и вытащила в коридор, затем вернулась на кухню и начала разводить огонь: положила в очаг щепки и уголь, подожгла их и стала раздувать пламя соломенным веером. «Как медленно они все делают! – продолжал размышлять Онофре. За половину времени, проведенного в этом доме, в городе он бы успел заключить массу важнейших сделок. – А здесь время течет еле-еле и ничего не стоит». Меж тем брат вышел из уборной, застегивая на ходу брюки. Помыл в ведре руки и лицо, потом вылил воду в Уборную. Проделав эту операцию, он бросил ведро на землю и вошел в столовую. Женщина побежала во двор подобрать ведро.

– Ты приехал в автомобиле? – спросил Жоан брата.

– Прилетел на аэроплане, – ответил Онофре улыбаясь.

Жоан, надув губы, на несколько секунд задержал на нем взгляд.

– Если ты так говоришь, значит, так и есть, – вздохнул он. – Ты завтракал? – Онофре отрицательно мотнул головой. – Я тоже нет, – сказал Жоан. – Как видишь, только что встал; вчера заснул поздно.

Похоже, он приготовился к долгим объяснениям, где и почему так засиделся, но вдруг замолк с открытым ртом и не произнес больше ни слова. Из кухни шел аромат поджаренного хлеба. Женщина поставила на стол деревянную подставку с разными колбасами и воткнутым в нее охотничьим ножом. Вид аппетитно пахнущей снеди вызвал у Онофре болезненный спазм в желудке, и он вспомнил, что не ел уже много часов.

– Налетай, – сказал ему Жоан, правильно истолковав голодное выражение его лица. – Будь как дома.

Онофре вдруг ощутил страстное желание, чтобы именно так оно и было, и мысленно спросил себя: «А смогу ли я и вправду хорошо себя чувствовать в этом доме?» После стольких лет борьбы ему казалось, будто он вернулся к исходной точке своего жизненного пути, – он так и заявил об этом брату. Женщина вынесла из кухни поднос, полный поджаренного хлеба, потом глиняный столовый прибор с масленкой, уксусницей, перечницей, солонкой и несколькими зубчиками чеснока, напоследок принесла бутылку красного вина и два стакана. Вино оживило Жоана, придало ему заряд бодрости и пробудило такое красноречие, какого раньше Онофре за ним не замечал. Они закончили завтракать почти в полдень. У Онофре от усталости слипались глаза. Брат сказал, что он может занять одну из комнат, и все трое поняли: Онофре задержится здесь на неопределенное время, хотя об этом не было сказано ни слова. Выделенная ему комната была той самой, на которую указала женщина, когда он спросил ее, живет ли она в этом доме. Странное совпадение не давало ему покоя и потом будоражило его мысли даже во сне. В комнате стоял грубый старый комод, и он сразу его узнал: это был комод матери, где она хранила белье. Он хотел открыть один из ящиков, но не осмелился, опасаясь, что его могут услышать из коридора. Простыни пахли мылом.

В последующие за приездом дни Онофре Боувила бездумно жил в свое удовольствие: спал и ел, когда хотел, совершал долгие прогулки по полям, разговаривал с людьми или уединялся. Никто его не трогал, хотя присутствие в деревне такой знаменитой личности ни для кого не было секретом с того самого дня, как он переступил порог дома своего брата. Все знали: много лет назад он уехал отсюда в Барселону и нажил там несметные богатства, но даже это не вызывало особенного любопытства. В большей или меньшей степени о нем были наслышаны все; многие еще помнили Жоана Боувилу, отца братьев, помнили о его поездке на Кубу и о том, как он вернулся, изображая из себя владельца большого состояния, которого не существовало и в помине, поэтому не было причины думать, что такая же история не может повториться с его сыном. Так говорили люди в деревне. Эти сомнения были Онофре на руку – более того, он их подпитывал. Впрочем, он не был до конца уверен, так ли уж неправы люди, говоря о его возможной материальной несостоятельности: в глубине души он имел сильные подозрения насчет Эфрена Кастелса и своего тестя – они без зазрения совести могли воспользоваться его отсутствием, чтобы обобрать его до нитки; не исключено, что у дона Умберта Фиги-и-Мореры может возникнуть искушение подделать документы точно так же, как он это сделал в свое время и по его наущению с контрактами генерала Осорио, экс-губернатора острова Лусон. Онофре подходил к этому вопросу философски: «Тогда был его черед, а теперь пришел мой». Брат, слыша подобные рассуждения, недобро на него поглядывал.

– Столько лет работы, и ради чего? – спрашивал он.

– Ну, – отвечал Онофре, – если бы я был подметальщиком или попрошайкой, я бы работал не меньше.

Только сейчас он начал понимать подлинный характер того жестокого общества, в котором совсем недавно вращался с напускной непринужденностью, но с подлинным осознанием своего могущества. На смену наивному цинизму юношеских лет пришел пессимизм зрелости, и он ужаснулся открывшейся ему безысходности.

– Ты всегда был дураком, – говорил ему брат в моменты душевной усталости и тревоги, – и пришло время, когда я могу сказать тебе об этом в лицо.

Подобные неожиданные проявления ненависти, как правило, оставляли его равнодушным, зато чрезвычайно занимали, казалось бы, пустяковые детали: потухшая печка в углу, игра света в прямоугольнике неба над внутренним двориком, когда его закрывала туча, шум шагов на улице, запах горевших в очаге поленьев, далекий лай собак… Иногда философская невозмутимость, которой он порой бравировал, уступала место вспышкам гнева: тогда он набрасывался на брата с оскорблениями. Об этих срывах Жоан почти не догадывался: он был алкоголиком и находился в относительно трезвом состоянии только два или три часа в день. В этот промежуток времени он с наглой хитростью и без малейших проблесков совести заправлял делами в муниципалитете. Люди в деревне давно к этому привыкли и смирились с таким положением вещей; в бесчестном поведении своего алькальда они видели издержки прогресса и старались, чтобы они их затрагивали как можно меньше. Жоан Боувила никогда не пытался извлечь из своего поста ничего другого, кроме возможности бездельничать, но даже такая маленькая община и та дала ему шанс, который превзошел все его скромные притязания, поставив во главе самой активной части обитателей деревни. Элита, вопреки ожиданиям Онофре, оказалась довольно многочисленной: священник, врач, ветеринар, аптекарь, учитель и владельцы продуктового магазина и таверны. С тех пор как Онофре уехал, селение сильно разрослось. Деревенская верхушка хорошо знала, кем он был, и каждый пытался завоевать его расположение; они обволакивали Онофре низкопробной лестью и позволяли ему в открытую выражать свое к ним презрение.