Город чудес

– Сантьяго – изобретатель, – отрекомендовал его Катасус с насмешливой церемонностью.

По язвительной интонации и многозначительным перемигиваниям развеселившихся родственников Онофре сделал вывод, что перед ним один из тех неудачников, которые своими чудачествами и глупыми выходками служат для потехи публики на семейных сборищах, превращаясь незаметно для себя в шутов. Сантьяго Бельталю, чье имя навсегда войдет в его жизнь, было тогда двадцать восемь лет, но голодное выражение лица и изможденный вид делали его вдвое старше своего возраста – казалось, он был одержим навязчивой идеей, а потому прекратил есть и спать. Соломенные волосы, висевшие прямыми сальными космами, выпуклые влажные глаза, длинный нос и широкий рот с тонкими губами и крупными лошадиными зубами только подчеркивали нелепость его наружности. Картину довершали старый шерстяной пиджак с многочисленными следами штопки, обтрепанный по краям галстук кричащего цвета, слишком короткие брюки и веревочные штиблеты. Все это отнюдь не прибавляло уважения к нему, наоборот, вызывало жалость. Хотя было очевидно, что нищий изобретатель существовал лишь за счет подачек, он едва притрагивался к булочкам и сладостям, в изобилии присутствовавшим на столе – стоило только протянуть руку. Они обменялись долгим взглядом. На какое-то мгновение Бельталь слился с образом полоумного парня, так и не понятого им до конца, который отправился на Кубу, переполненный бредовыми фантазиями, а вернулся сломленный духом, но полный все теми же фантазиями. Тень молодого отца промелькнула перед глазами и исчезла, воссоединившись с бренными останками, преданными земле несколько часов назад. Его осенила абсурдная мысль: «Я, непонятно зачем, искал несуществующую обезьяну, а взамен судьба посылает мне этого идиота». Не дав обществу как следует поупражняться в изъявлении приличных случаю любезностей, Катасус пустился в воспоминания об обезьяне, однако его прервал один из гостей, осчастлививший слушателей необыкновенными познаниями в области зоологии. В одной книге он прочитал о необычайно развитом интеллекте этих животных и о том, что древние египтяне, не веруя в Бога, поклонялись обезьянам. Другой кабальеро сообщил присутствующим сведения, почерпнутые им из самых достоверных источников: в Китае и Японии обезьян не обожествляют, как в Древнем Египте, а едят, причем их мясо считается настоящим деликатесом. Третий назвал все это цветочками, поскольку в некоторых местах Южной Америки вытворяют еще и не такое – подумать только, там едят кайманов и змей! Один из гостей предположил, что это, должно быть, в Чили. Сестра отца, уточнил он, вышла замуж за торговца шерстью, и они эмигрировали в Чили. Однако жена не преминула его поправить: они уехали вовсе не в Чили, а в Венесуэлу. Дама посетовала, почему именно она, не будучи кровной родственницей этих людей, должна помнить такие веши, тогда как муж не знает, куда уехала его собственная тетка, и нашла этот факт очень печальным. Любитель змей и кайманов изложил способ их приготовления: умертвив змею, рассказывал он, ее распиливают на кусочки величиной в пядь или около того, затем зашивают эти кусочки по краям и жарят на жире или растительном масле на манер свиных колбасок, потом подумал и глубокомысленно добавил: мясо этих рептилий, а также злаковые составляют основную пищу обитателей этой зоны Южной Америки. Гастрономическую тему прервала сеньора, которая пожаловалась на белые пятна, выступившие у нее на коже бог знает отчего. Другая тут же порекомендовала ей уехать на воды в Калдас-де-Бои. Молодой человек поделился с обществом последними новостями, дошедшими до него из Парижа: там улицы запружены автомобилями, и на каждом шагу валяются трупы собак, кошек и ослов, сбитых этими монстрами. Мода на автомобили, мрачно заметил пожилой сеньор, доселе воздерживавшийся от участия в разговоре, принесет многим семьям несчастье. С этим согласились почти все присутствующие. Катасус, покачав головой, заметил, что при всех издержках нельзя противостоять прогрессу, особенно в сфере науки. Так проходил вечер. Онофре Боувила хранил упорное молчание. Краешком глаза он наблюдал за Сантьяго Бельталем: тот тоже не произнес ни слова, но в отличие от Онофре ему не нужно было притворяться прилежным слушателем – он думал о своем. Время от времени его глаза загорались злобным огоньком и излучали угрозу, но так как никто не обращал на него внимания, это оставалось незамеченным. Иногда на его лоб набегала тень тревоги, и в глазах проступала глубокая тоска, и этого тоже никто не видел. Одно выражение сменялось другим с разницей в несколько секунд, и в мимолетных паузах на его лице можно было прочитать смертельную усталость. Бельталю было невдомек, какому анализу подвергал его втайне от всех новый гость. Вдруг в столовой появился ребенок лет трех-четырех, одетый в рубашку с кокеткой и фестончиками. Малыш подбежал к матери и, спрятав голову в ее коленях, зашелся громким плачем. Потом немного успокоился и объяснил причину своего безутешного горя.

– Это Мария, меня побила Мария, – сказал малыш, размазывая по щекам слезы и икая от горя.

Пухлой ручонкой он указывал на открытую дверь, за которой виднелся круглый холл без мебели. Проникавший через слуховое окно свет падал на худенькую угловатую фигурку девочки, стоявшей в центре помещения. Со своего места Онофре смог различить короткую поношенную рубашку и торчавшие из-под нее тщедушные ножки в грязных заштопанных чулках. Он сразу догадался, кто это. Заметив, что она стала предметом пристального внимания, девочка ответила вызывающим взглядом, и он увидел ее круглые немигающие глаза цвета жженого сахара. Сантьяго Бельталь рывком поднялся со стула и в несколько прыжков преодолел расстояние, отделявшее его от дочери. Онофре, презрев правила вежливости, тоже покинул место за обеденным столом и встал у двери, пытаясь расслышать, о чем говорили изобретатель и девочка. Катасус стал у него спиной и сказал:

– Не обращайте внимания, Боувила. Когда они к нам приходят, всегда случается что-то в этом роде. Мария не виновата. Ей семь лет, и она начинает понимать многие вещи. Трудный возраст, учитывая условия, в которых она живет.

– А где ее мать? – спросил Онофре.

Катасус пожал плечами и закатил глаза, как бы давая понять: «Лучше об этом не говорить». Их заставил оглянуться резкий сухой хлопок – это Бельталь наотмашь ударил девочку по щеке. «Жестокий человек», – отметил про себя Онофре. Чтобы сохранить равновесие, девочка переступала ногами и изо всех сил старалась сдержать слезы. «Да она его просто боготворит, – подумал он опять, – должно быть, именно из-за этого. Она упивается его жестокостью». Меж тем изобретатель вернулся в столовую. Он был очень бледен и бормотал никому не нужные пространные извинения, мешая во рту слова и вызывая смех гостей. Стоявший рядом Онофре Боувила положил ему руку на плечо – ладонь ощутила колючую ключицу.

– Уходите отсюда и уведите девочку, – прошептал он ему на ухо.

Изобретатель бросил на него свирепый взгляд, но в ответ получил спокойную улыбку: «Угомонитесь. Мне совсем не страшно, но смешного я тут тоже ничего не вижу». Ему ничего не стоило уничтожить этого типа, приказать убить, однако он предпочел защитить его. Онофре вложил ему в карман свою визитку. Сантьяго Бельталь этого не заметил, он резко стряхнул с плеча его руку, схватил девочку и направился к входной двери, грубо потянув ее за собой. Онофре воспользовался моментом и откланялся, вежливо поблагодарил хозяина за гостеприимство, сел в наемный экипаж и покатил на вокзал. По дороге он обогнал изобретателя и девочку, которые оживленно о чем-то разговаривали. Зная, что они его не заметят, он высунул голову из окна и долго смотрел им вслед, пока странная пара не исчезла за поворотом. Сейчас, когда миллионы людей намеревались положить свою жизнь в окопах под Верденом и на Марне, а он старался добыть как можно больше оружия, чтобы помочь им убивать друг друга, ему уже не вспоминались ни Сантьяго Бельталь, ни его дочь. Со времени их встречи прошел год. Подъемные краны грузили на ломовые дроги пушки, затем их прикрывали парусиной, прикрепленной к толстым металлическим кольцам по бокам дрог. Упряжка из восьми мулов тащила груз по причалу в сторону Богателя. Несколько человек шли впереди с факелами и прокладывали дорогу, еще несколько тянули мулов за недоуздок. Обоз охранял многочисленный конвой, вооруженный пистолетами.

4

Вопреки утверждениям племянника Катасуса по улицам Парижа уже не бегали автомобили – там царили темнота и кладбищенская тишина. Четыре года в Европе шла война, которой не было ни конца ни края; мужчин, способных держать оружие, мобилизовали на фронт, заводы опустели, никто не обрабатывал поля; чтобы кормить армию, забили весь скот. И если бы не колонии и нейтральные страны, подпитывавшие милитаристский угар воююших империй, то солдаты уже давно сложили бы оружие и сдались на милость победителя, а потом и те и другие стали бы медленно умирать от истощения до тех пор, пока последний из выживших, тот, кому удалось запастись амуницией и провиантом на более долгий срок, не объявил бы себя властелином мира. Эта зловещая перспектива веселила сердца многих барселонцев, поспешивших нагреть руки на несчастье других. В те времена любой, у кого было что продать, за одну ночь наживал целое состояние и в мгновение ока становился миллионером. Город походил на бурлящий источник. От зари до зари на бирже и рынке Борне, в консульствах, иностранных миссиях, торговых представительствах, банках, клубах, ресторанах, салонах, театральных гримерных, фойе, игровых залах, кабаре, борделях, гостиницах и на постоялых дворах, в зловещих закоулках города, пустынных, пропахших ладаном монастырских галереях и спальнях потаскух, из которых несло дешевыми духами и потом пыхтящих клиентов, – везде, где пересекались интересы дельцов, не прекращаясь ни на мгновение, рождались спрос и предложение, наобум назначались цены, а потом велся ожесточенный торг за каждый сентимо; предлагались взятки и откровенный подкуп, раздавались угрозы, и, чтобы заключить выгодную сделку, люди клялись всеми семью смертными грехами разом. Деньги переходили из рук в руки с такой прытью и в таких размерах, что скоро золото потеряло материальную ценность и его вытеснила бумага, бумагу – слово, на смену слову пришло воображение; в воспаленных умах рисовались чудовищные суммы заработанных либо потраченных денег, хотя в реальности не происходило ни того ни другого, поскольку ни одна сделка не имела письменного свидетельства. За столами, где играли в poker, baccarat и cheminde fer[92], настоящие или мнимые состояния меняли владельца по нескольку раз за считаные часы; в нарушение светского этикета в огромных количествах и без разбору поглощались самые изысканные яства, доселе невиданные в Испании (додумались до того, что стали приносить с собой бутерброды с икрой даже на бой быков), и не было такого авантюриста, игрока или роковой женщины, которые бы в те годы не сочли своим непременным долгом посетить Барселону. И только Онофре Боувила казался равнодушным ко всем проявлениям золотой лихорадки. Он редко показывался в обществе. Вокруг его имени ходили самые нелепые слухи: кто-то говорил, будто в погоне за деньгами он лишился рассудка, а кто-то намекал на неизлечимую болезнь; были и другие, более изощренные предположения, например, вполне серьезно утверждали, что он следит за каждым шагом воюющих сторон и обещал императору купить трон Габсбургов в том случае, если Австрия проиграет войну, в чем он был почти уверен. Также ходили слухи, будто он финансирует мятеж против русского царя, им же самим спровоцированный, и будто в благодарность Германия положила на его имя в один из швейцарских банков сто килограммов золотых слитков и присвоила ему титул эрцгерцога. Разумеется, все это были только слухи, хотя и не лишенные смысла. Целый штат нанятых им агентов и информаторов держал его в курсе всего, что происходило на полях сражений, в генеральных штабах, окопах и тылу. Он слишком много знал и в конце концов потерял к войне всякий интерес. Зато ощущал всей кожей, как на горизонте собираются темные тучи. Самое худшее еще впереди, говорил он, имея в виду революцию и приход к власти анархистов. Онофре интуитивно чувствовал, как из дымящихся руин Европы выползает голодная кипящая мщением масса, готовая возродить на обломках старого мира общество порядка, чести и справедливого распределения благ. Считая западную цивилизацию объектом своей собственности, он с отчаянием представлял себе ее уничтожение и мнил себя единственным избавителем, способным предотвратить ее крах. Выполнение этой исторической миссии было предназначено ему самой судьбой. «Не может быть, чтобы моя жизнь, отмеченная удивительными событиями и приключениями, вдруг кончилась ничем», – убеждал он себя. Онофре Боувила начинал в неимоверно трудных условиях и добился всего собственными силами, сделавшись богатейшим человеком в Испании и одним из самых состоятельных в мире. Сейчас он воображал себя птицей высокого полета, чуть ли не мессией. В этом смысле можно было считать его сумасшедшим. Дела он пустил на самотек – они процветали по инерции, – а сам дни и ночи размышлял над спасением мира от хаоса, всецело полагаясь на свои деньги, неукротимую энергию, отсутствие нравственного начала и в большей степени – на опыт, приобретенный в постоянной борьбе и преодолении. Ему не хватало лишь идеи, объединяющей его бессвязные мысли, посланного свыше озарения. Но оно никак не приходило, и его все чаще стали одолевать приступы плохого настроения: по любому пустяку он избивал подчиненных тростью, редко допускал до себя жену и дочерей. Наконец 7 ноября 1918 года, за два дня до провозглашения Веймарской республики, идея, за которой он неутомимо гнался в бреду бессонных ночей, неожиданным образом обросла плотью и кровью прямо у него на глазах.

Несчастный сеньор Браулио так и не оправился после смерти любимого человека. Он удалился от дел и жил вдвоем с Дельфиной в скромном двухэтажном особняке с садом, расположенном на спокойной улице в старинной деревушке Грасиа (после реконструкции Барселоны эта деревушка стала частью города). Оба покидали дом только по необходимости. По утрам Дельфина ходила на рынок Либертад за продуктами: она молча указывала пальцем на нужный товар и платила не торгуясь и не проявляя неудовольствия, если ее обсчитывали. Торговки, не знавшие, какой ужас она внушала их товаркам в былые времена на другом рынке, уважали ее как примерную покупательницу. По вечерам отец и дочь, держа друг друга под руку, появлялись на площади Соль, неспешно прогуливались под акациями и уходили домой, не перебросившись ни единым словом с соседями. Они делали вид, что не замечают приветствий и любезных фраз, с которыми обращались к ним люди, движимые отчасти сердечным к ним отношением, отчасти банальным желанием поболтать и таким образом приоткрыть таинственную завесу, скрывавшую жизнь этой странной пары. Закончив прогулку, они накидывали на калитку цепь и закрывали дверь на засов. С улицы можно было видеть, как еще некоторое время светились их окна, затем около десяти свет гас и дом погружался в темноту. Их никто не посещал, никто не писал им писем, они не получали ни журналов, ни газет и никогда не ходили в церковь. Это затворничество поневоле породило массу слухов и разговоров: так, по общему мнению, сеньор Браулио располагал значительной рентой, которую после его смерти, бывшей уже не за горами, должна была унаследовать Дельфина. Благодаря этому девушка считалась хорошей партией и стала предметом вожделения многих охотников за приданым. Но те, кто по недомыслию пытался к ней подступиться, тут же сталкивались с неодолимой преградой в виде равнодушия и упорного молчания. Годы ее жизни проходили медленно и неумолимо, она, словно айсберг, плыла по течению мимо скованных льдами берегов. Сплетницы становились в кружок и шушукались, будто Дельфина ожидала смерти отца, чтобы постричься в монастырь, куда собиралась пожертвовать все свои средства.

– Когда это произойдет, – сетовали кумушки, – и двери монастыря навсегда захлопнутся у нее за спиной, мы потеряем шанс разузнать, кем она была на самом деле и какая трагедия превратила в руины ее жизнь.

В конце октября 1918 года отец и дочь, в чью тайну так жаждали проникнуть любопытные соседки, перестали появляться на площади Соль, и притихшие в последние годы слухи возобновились с новой силой.

– Наверное, бедный сеньор очень болен, – давали волю воображению соседи. Один из них якобы видел сеньора Браулио на прогулке и нашел его сильно исхудавшим, и все стали пророчить ему скорый уход. – У него на лице печать смерти, – изощрялись они в домыслах и задним числом ставили диагнозы. Кто-то сказал о болезни Дельфины. Эта новость переполошила весь курятник. И тут к дому подъехал кабриолет с врачом. Дельфина вышла в сад, чтобы снять с калитки висячий замок. – Ага! – смаковали кумушки. – Значит, болен все-таки он. – Затем прибыли еще два доктора. – Ага! Они созвали консилиум.

За консилиумом последовала целая череда докторов, сиделок и фельдшеров. Дельфина каждое утро продолжала ходить на рынок. Торговки интересовались самочувствием отца, желали ему скорейшего выздоровления, давали советы, как побыстрее поставить его на ноги; Дельфина молча тыкала пальцем в прилавок и уходила, не проронив ни слова. Так в сомнениях и пересудах прошли весь октябрь и первая неделя ноября. Дом был охвачен тревогой, нарушавшей прежний спокойный уклад жизни. Наконец долгому, длившемуся более десятилетия ожиданию кумушек пришел конец и наступила развязка, которая с лихвой вознаградила их за терпение. Однажды к двери подкатил роскошный автомобиль. Все моментально узнали вышедшего из него человека, чьи фотографии с завидным постоянством мелькали во всех газетах и журналах, и принялись ломать голову над тем, какое отношение может иметь этот всесильный магнат к скромному дому и его кротким обитателям.

– Это она за ним послала, – сказал кто-то, но его слова остались без внимания: соседи собрались вокруг автомобиля, чтобы рассмотреть его вблизи, полюбоваться сиденьями, обтянутыми красной кожей, и дорожными пледами из собольего меха, потрогать, если позволят, клаксон и фары, сделанные из массивного золота; поглазеть на водителя в сером плаще с каракулевым воротником и лакея в зеленой ливрее с позолоченными галунами.

В открытую калитку был виден запущенный сад с редкими, давно не стриженными деревьями: пальмой, лавром, несколькими кипарисами и столетним миндальным деревом, высохшим почти до окаменения; клумбы и дорожки сплошь заросли сорной травой. Справа зеленел покрытый тиной пруд; из него выпрыгивал потемневший от времени дельфин с отбитыми плавниками и носом, весь облепленный мхом; его широко открытый зев был сух – фонтан уже давно не работал. Над водой трещал радужный рой стрекоз. В сумерках уходящего дня дом казался чистым и ухоженным, но это впечатление было ложным. Сквозь закрытые ставни и жалюзи сочился жидкий свет. А там, за гранью этой узкой полосы, все было мрак, тлен и запустение. Обшарпанные стены не украшала ни одна картина, на окнах отсутствовали занавески, пыльные углы были затянуты паутиной, повсюду валялась изъеденная молью грязная одежда, жирные тараканы ежедневно справляли пиршество на гниющих остатках еды и миллиардами плодились в холодильном шкафу. Этот ужасающий контраст в полной мере отражал сущность Дельфины, был ее образом и подобием, материализацией ее погубленной души.

– Я тебя не приглашала – это отец. Он хотел тебя видеть в последний раз, – донесся из сумрака ее голос. Дельфина подошла открыть калитку с густой вуалью на лице: он не должен был видеть ее прежде, чем она выложит всю правду. В доме Онофре Боувила передернулся от неприятного ощущения и пожалел, что не захватил с собой оружия и оставил в машине лакея, который носил за ним его пистолет, куда бы он ни заходил. Сначала она показалась ему призраком, но стоило ей заговорить, как он тут же узнал неповторимый тембр ее голоса. – Никто не заставлял тебя приходить. Ты согласился на эту встречу сам, и не мне объяснять тебе причину. – Это была первая услышанная им от Дельфины фраза за долгие годы разлуки, но он промолчал. – Поднимись к нему, не бойся. С ним сиделка. Я подожду тебя здесь, – добавила она.

Он прошел один лестничный пролет – мраморные ступеньки крошились под ногами, в некоторых местах отлетели целые куски, обнажив ржавый каркас. Ориентируясь по слабому свету, шедшему из единственной на всем этаже приоткрытой двери, Онофре вошел в комнату и увидел кровать с балдахином, на которой неподвижно лежал сеньор Браулио. На ночной столик падал фиолетовый свет, отбрасываемый дуговой лампой с марлевым экраном. В этом призрачном мерцании лицо лежавшего человека казалось покрытым белым глянцевым налетом. В кресле похрапывала сиделка. «Мне незачем подходить к постели, чтобы удостовериться в его смерти: он скончался несколько часов назад», – подумал Онофре и прошелся по комнате. Напротив кровати стоял лакированный туалетный столик, отделанный слоновой костью. На подзеркальнике он увидел несколько баночек с кремами, притираниями и румянами, пинцет, щипчики для подкручивания ресниц и набор расчесок и щеток для волос. С рамы овального зеркала свешивалась черная кружевная мантилья. Он выдвинул верхний ящик и нашел там черепаховый гребень. В последние годы жизни сеньор Браулио очень гордился тем, что служил моделью самому Исидро Нонелю[93] для его знаменитых «цыганок», хотя к тому времени художник уже находился в могиле и некому было опровергнуть это нелепое утверждение. Рядом с гребнем лежал остро заточенный нож. «Вот так, по лезвию бритвы, между грезами и насилием и прошла его никчемная жизнь». Онофре почувствовал на своем плече чью-то руку и чуть не закричал от неожиданности.

– Я не слышал, как ты вошла, – сказал он срывавшимся от волнения голосом. Дельфина не ответила. – Он был уже мертв, когда ты велела мне позвонить, верно? – спросил он и снова не получил ответа. – А чем ты умаслила сиделку?

Дельфина пожала плечами.

– В последнюю нашу встречу я пообещала открыть тебе когда-нибудь мою тайну, – начала она, медленно выговаривая слова. – Сейчас я могу это сделать, поскольку мы больше никогда не увидимся. Отец мертв, и все потеряло смысл.

– Какую еще тайну! – раздраженно ответил Онофре.

Затем последовало долгое молчание. Он забыл об их последнем свидании, не проявил даже простого любопытства к тем сокровенным мыслям, что владели Дельфиной на протяжении многих скорбных лет, проведенных в тюрьме, и нескончаемых серых будней ее добровольного затворничества, поддерживая в ней слабое биение жизни. Сегодня она с горечью в этом убедилась. В своем воображении Дельфина перебирала возможные варианты его реакции, кроила и перекраивала их до тех пор, пока не нагородила в уме целые тома сочинения, посвященные одной и той же теме, поэтому могла ожидать чего угодно – только не этого холодного равнодушия. Выходит, все эти годы прошли зря. Среди царившей в комнате тишины она еще раз призвала к себе тень, сопровождавшую ее всю жизнь, почти физически ощутила, как он раздирает ее изношенную до дыр рубашку, которую она стирала и гладила каждый день на случай, если он придет. Она видела себя лежащей на матрасе, видела его голое потное тело и злобный блеск его глаз в мутном свете занимавшегося дня, того незабываемого весеннего дня 1888 года. Эту дату она вывела на закоптившемся оконном стекле в мансарде пансиона. Дельфина ждала его прихода все последние месяцы, чтобы открыть свою тайну, зародившуюся в тот, казалось бы, ничем не примечательный день, когда он впервые переступил порог их жилища. Она полюбила его сразу и на всю жизнь. Сколько раз прислушивалась она к его крадущимся шагам на нижнем пролете лестницы; поднималась каждую ночь и выходила из спальни, не в силах ни заснуть, ни вынести это бесконечное ожидание; сколько раз ей приходилось прятаться, когда отец пускался в одно из своих похождений! Сейчас в памяти оживали его крепкие руки, сжимавшие ее бедра, колкость его щек и жесткость его губ; она до сих пор чувствовала его зубы, вонзавшиеся в ее тело, и от этих воспоминаний у нее кружилась голова; в тюрьме Дельфина с отчаянием наблюдала, как постепенно тускнеют следы от его укусов и синие кровоподтеки на ляжках и икрах, и умирала от желания и острой тоски. Тайна состояла в том, что все те махинации, которые он замышлял и приводил в исполнение, чтобы добиться ее любви, были лишними – она отдалась бы ему без робости и колебаний при первом же требовании. Поэтому она выбросила из окна мансарды несчастного Вельзевула: этим жестоким и болезненным для нее поступком она разрушила единственную стоявшую между ними преграду. Теперь тайна открыта: она на мгновение опять будет принадлежать ему, а потом расстанется с жизнью – у нее в кармане была припасена ампула с очень сильным ядом.

– Так я навсегда покончу с моим жалким существованием, – размышляла она вслух. – И поскольку жизнь не удостоила меня ни минутой счастья, я отплачу ей тем же. – Последнюю фразу она произнесла с явным удовольствием.

Однако весь ее план оказался разрушенным одной брошенной невзначай фразой. В тот первый раз она хотела отдаться любимому человеку, но в ответ была жестоко изнасилована – он подло украл то, что уже давно принадлежало ему по праву любви. Тридцать лет спустя ее чувство было раздавлено вновь, но на этот раз его полным равнодушием, и ей опять не суждено ощутить светлого трепета нежности. Прежде чем заговорить, он обеими руками поднял вуаль с ее лица.

– Ты совсем не изменилась, – произнеся эти слова, Онофре Боувила посчитал свой долг оплаченным с лихвой.

Для него она уже не существовала. Его вниманием завладели другие, более серьезные дела: Германия была на грани поражения; страна, к которой негласно склонялись его симпатии, лежала в руинах. Война унесла жизни более двух миллионов немцев, еще четыре миллиона были ранены и получили увечья, не совместимые с трудовой деятельностью. Сейчас там царил хаос и назревал мятеж. Несколько дней назад восстали моряки на военно-морской базе в Киле, социалисты провозгласили автономную республику в Баварии, Роза Люксембург и ее спартанцы сеяли смуту, создавали советы, в то время как умеренные за спиной у кайзера, скрывавшегося в Голландии, торговались о перемирии. Священная империя была мертва, как сеньор Браулио. И только он сохранил присутствие духа и средства, необходимые для того, чтобы оживить этот смердящий труп, ставший жертвой собственной истории и безрассудного героизма ее лидеров. На фоне создавшейся в мире ситуации любовные терзания Дельфины вызывали у него лишь досаду; он не видел в них ничего, кроме попытки воздействовать на него театральными эффектами. События той счастливой ночи, испепелившие и пустившие по ветру ее жизнь, для него были лишь смутным воспоминанием о юношеских шалостях – смешным и жалким. Он как раз собирался ей об этом сказать, но вдруг, словно впервые, увидел ее желтые, горевшие адским пламенем зрачки, ее безумный взгляд, полный вселенской тоски и неудовлетворенного сладострастия, который он так и не сумел постичь. В нем проснулось исступленное желание тех далеких ночей, когда сердце выпрыгивало из груди от стремления обладать ею. И в этот момент материализовалась его идея по спасению мира. Он нетерпеливым жестом сдернул с нее вуаль, тюль медленно опустился на пол. При свете дуговой лампы, бросавшей на покойника фиолетовые блики, он пытливо всматривался в ее лицо. Дрожащими пальцами Дельфина начала расстегивать корсет. Стоя в нижней юбке, она вопрошающе подняла на него глаза, но увидела, что он далеко и погружен в свои мысли. Ее тело уже не вызывало у него ни малейшего желания.

– Что ты собираешься со мной делать? – спросила она.

Он лишь криво усмехнулся. Несколько лет назад в его доме неожиданно появился маркиз де Ут и сделал ему странное предложение.

– Хочешь посмотреть, как на тебя будет мочиться собака? – спросил он.

Разговор происходил в холодную зимнюю ночь: беспрерывно лил дождь, порывы ветра обрушивались на землю потоками воды и барабанили в стекла. Онофре, по заведенной привычке, укрылся от непогоды в библиотеке. В камине горели дрова, в отсвете пламени тень маркиза казалась огромной; тот приблизился к огню погреть окоченевшие на промозглом холоде кости. На нем были фрак и рубашка с коралловыми пуговицами.

– Хорошо, – ответил Онофре, – дай мне десять минут, и я буду готов.

На улице ждал экипаж маркиза. Под ливнем они пересекли весь город, пока наконец не въехали на маленькую треугольную площадь Сан-Кайетано, образованную развилкой двух улиц. Площадь была пустынна, и дома с наглухо закрытыми от холода и сырости окнами казались необитаемыми. Форейтор, следовавший впереди кареты верхом на белой лошади, соскочил на землю, угодив обеими ногами в лужу. Держа лошадь под уздцы, он направился к подъезду и постучал рукояткой хлыста в деревянную дверь. Через секунду в дверном глазке появилась точка света. Форейтор что-то сказал и махнул рукой в сторону экипажа. Маркиз де Ут и Онофре Боувила вышли и, огибая лужи и потоки воды, низвергавшиеся из водосточных труб, побежали к подъезду. Дверь распахнулась, пропустила их и захлопнулась, оставив форейтора на улице. Они сняли цилиндры и, закутав лица плащами, чтобы не быть узнанными, прошли в прихожую, освещенную масляными факелами. На побеленных стенах темнели пятна плесени и грязные обрывки бумаги – все, что осталось от флажков и вымпелов; над проемом, открывавшим проход в длинный темный коридор, висела голова огромного быка: кожа блестела от сырости, не хватало одного стеклянного глаза, а девиз[94] представлял собою две выцветшие тряпочки, прибитые к чучелу гвоздями. Человеку, открывшему им дверь, было около пятидесяти лет, он ковылял, припадая на одну ногу, и казалось, будто она короче другой. В действительности его хромота была следствием несчастного случая на производстве: около двадцати лет назад на него упал станок и перебил ему шейку бедра. Сейчас, будучи нетрудоспособным, он промышлял разными темными делишками и таким образом зарабатывал себе на жизнь.

– Ваши милости изволили прийти вовремя, – объявил он с торжественностью, в которой не слышалось ни намека на иронию. – Мы как раз собираемся начинать.

Они проследовали за ним по темному коридору и вошли в квадратный зал, освещенный синеватым пламенем газовых рожков. Рожки были установлены на полу и очерчивали полукружье сцены на манер рампы. В зале находились несколько мужчин, закутанных по самые уши в плащи, некоторые из них тайком чертили в воздухе масонские знаки, и маркиз отвечал на них такими же знаками и тоже украдкой. Старый пройдоха перескочил через линию пламени и стал в центре сцены; из-за хромоты он чуть было не подпалил себе штанину, что вызвало нервные смешки. Пройдоха шикнул, призывая к тишине и вниманию, а когда добился и того и другого, то начал свою речь так: