Мужчины обступили Жута и принялись рассматривать. Почтенный старец спросил:

– Что с ним? Он не шевелится, и глаза у него закрыты. С ним что-то случилось?

– Нет, нет! – быстро ответил Халеф. – Ему стыдно.

Даже эти громко и насмешливо произнесенные слова не оживили черты его лица.

– Ему стыдно? Этого не может быть! Стыдно тому, кто совершил что-нибудь нелепое, смешное. Деяния этого человека не смешны, а ужасны. Дьявол не знает стыда. Он пробрался сюда и долгие годы морочил нам голову. Пусть же последние дни и часы его жизни станут для него преддверием ада. Господин, ты сорвал с него маску; так определи его судьбу.

В этот момент к нам подошел старейшина и промолвил:

– Ты позволишь дать мне ответ? Конечно, ты говорил, что я получил свою должность, потому что никто не хотел этой обузы; мы не станем спорить, верно это или нет, но мне надо исполнять свой долг. Лишь я один и никто иной решу, что случится с Кара-Нирваном. Кто оспаривает это, тот попирает закон.

– Твои слова звучат хорошо, – молвил старик. – Но нужно посмотреть, доволен ли будет этим эфенди.

– Я буду доволен, если старейшина поступит по законам, на которые опирается, – ответил я.

– Я буду действовать точно по ним, – заверил тот.

– Что ж, послушаем, что ты решил!

– Сперва развяжите перса.

– Вот как! Почему?

– Потому что в деревне он – самый богатый и знатный человек; к такому обращению он не привык.

– Такое обращение полагается ему, как разбойнику и убийце, а не как самому видному жителю Руговы!

– Он пока еще не признался в том, что сделал все, в чем ты его обвиняешь.

– Нет? В самом деле, нет?

– Нет, ведь то, что вы встретили его в шахте, еще ничего не доказывает.

– Но здесь стоят три свидетеля, трое мужчин, которые клянутся, что он заточил их в темницу!

– Если они принесут клятву, его вина будет доказана; но я – простой старейшина и не могу принять у них клятву. До тех пор перса следует считать невиновным, и я требую, чтобы его развязали.

– Кто и когда примет клятву, мне все равно. Я убежден в его вине. Разумеется, ты, как старейшина, отвечаешь за все, что творится в твоей области. Если ты не знаешь, кто тут виновен, то я сам тебя свяжу и доставлю к мутессарифу в Призренди.

– Господин! – испуганно воскликнул он.

– Да, я так и сделаю! Я хочу покарать за совершенные преступления, а если ты отказываешься взяться за этого виновного человека, то, значит, ты заодно с ним и заслуживаешь такого же обращения, как его сообщники и укрыватели. Ты уже заметил, что мы не любим шутить. Поберегись, а то заподозрю неладное!

Он смутился, ведь я, пожалуй, попал в точку. Даже если он не был пособником Жута, то все равно считал, что больше пользы будет, если он окажется на стороне богатого перса. От меня, чужака, ему вообще нечего было ждать награды. Моя угроза подействовала; он спросил довольно обескураженным тоном:

– Ну, что ты требуешь? Что должно произойти?

– Я требую, чтобы тотчас отправили гонца в Призренди; он сообщит, что Жут пойман. Там квартируют драгуны падишаха. Пусть мутессариф поскорее пришлет офицера с командой, чтобы забрать арестованного и его здешних пособников. Следствие будет вестись в Призренди.

– Как же ты додумался, что у Жута здесь есть пособники?

– Я подозреваю, что это именно так; я даже подозреваю, что ты принадлежишь к их числу, и я еще выясню это.

– Господин, я строжайшим образом запрещаю тебе подобные оскорбления! Как вообще ты намерен искать пособников?

– Ты сам должен это знать, ведь ты представляешь высшую полицейскую власть в Ругове. Если ты задаешь подобный вопрос, это лишь доказывает, что у тебя нет способностей, чтобы справедливо и со знанием дела исполнять свой долг. Это я тоже доложу мутессарифу. Если деревенский старейшина не справляется со своими обязанностями, если он защищает и опекает виновного вместо того, чтобы обвинять его, то пусть он не удивляется, что я не желаю ему повиноваться. Итак, я требую надежного вестового. Если тот поспешит, то через пять или шесть часов будет в Призренди. Тогда драгуны могут ночью войти в деревню.

– Так не пойдет.

– Почему нет?

– Запрещено посылать гонца. Я выберу среди здешних жителей нескольких помощников; они доставят Кара-Нирвана и рапорт о случившемся в Призренди.

– Так! Прелестно! Твой рапорт они вернут тебе очень быстро.

– Как это? Почему?

– Потому что Жут сбежит от них или, скорее, потому что они сами отпустят его. Нет, мой дорогой, так дело не пойдет. Твои тайные мысли написаны у тебя на лице. Пошлем гонца, а до тех пор, пока не явятся драгуны, Жут пребудет под очень надежной охраной.

– Кто же его будет охранять? Я и мой хавас?

– Нет. Этот труд я возьму на себя. Мы сами станем его охранять. Ты спокойно вернешься домой и будешь отдыхать. Я скоро найду место, где арестованного можно надежно укрыть.

– Я этого не потерплю! – упрямо сказал он.

– Ого! Говори вежливее, иначе я велю задать тебе бастонаду! Не забывай, что я сам буду говорить с мутессарифом и расскажу ему, как ты отказывался вершить правосудие. Мы сейчас направляемся в Каранирван-хане. Позаботься о том, чтобы народ, толпящийся на улице, не досаждал нам. Если эти люди не отнесутся ко мне с почтением, какого я требую, то я велю запереть тебя в твою собственную тюрьму и отхлестать подошвы ног так, что ты несколько месяцев не сможешь на них наступить!

Я пригрозил ему, чтобы добиться к себе уважения. Здешний люд любил перса. Если бы мы хоть чуть-чуть дали слабину, то это имело бы самые тяжелые последствия. Однако мои слова не произвели должного впечатления. Киаджи ответил:

– Такие слова тебе незачем говорить! Теперь я довольно наслышан о тебе. Если ты говоришь грубости, то именно ты и получишь наказание!

Едва он сказал это, как моя плетка взвилась и пять раз так хлестнула его по ногам, что он, громко крича, пять раз подпрыгнул. Тут же Оско и Омар схватили его. Халеф вытащил из-за пояса свою плетку и спросил:

– Сиди, мне взяться за дело?

– Да, сперва десять крепких ударов по шальварам. Если кто вмешается, получит свои десять.

Я угрожающим взглядом обвел собравшихся. Никто не произнес ни слова, хотя все вопрошающе переглядывались.

Оско и Омар так крепко прижали киаджи к земле, что противиться было напрасно.

– Господин, эфенди, не велите меня бить! – умоляюще крикнул он. – Я же знаю, что тебе надо повиноваться!

– Знаешь?

– Да, конечно!

– И теперь будешь меня слушаться?

– Сделаю все, что потребуешь.

– Ладно, освобожу тебя от десяти ударов, но не из уважения к тебе, а из почтения к людям, которые здесь собрались. Это самые старые люди в деревне, и не к чему оскорблять их очи мельканием плетки. Поднимись и попроси меня о прощении!

Его отпустили; он встал, поклонился и сказал:

– Прости меня, эфенди! Такого больше не повторится.

Впрочем, по его коварному взгляду я понял, что при первом удобном поводе он отомстит мне. Однако я ответил кротким тоном:

– Я надеюсь на это! Если ты забудешь свое обещание, то лишь себе во вред. Итак, постарайся не мешать нам. Мы отправляемся в путь – сперва поедем к дому Жута, а потом к сторожевой башне, чтобы осмотреть ее разрушения.

– Эфенди, мне тоже надо с вами, но я пока не могу долго ходить, – вмешался Стойко.

– Так садись на лошадь. Мы привели с собой твою каурую.

– Вы…

Он умолк. Его взгляд устремился к людям, стоявшим на площади, а лицо, как я заметил, стало радостно удивленным. Он поспешил к окну и крикнул:

– Ранко! Вы прибыли за мной? Я здесь! Сюда, сюда!

Снаружи остановились шестеро вооруженных до зубов всадников, сидевших на великолепных скакунах. Услышав крик своего предводителя, они погнали коней, расталкивая толпу, затем спешились и вбежали в дом. Не обращая внимание ни на что, они подскочили к Стойко и самым сердечным образом принялись его обнимать. Потом младший из них изумленно спросил:

– Ты здесь, в Ругове? Ты не поехал дальше? Что случилось? Где Любинко?

– Не спрашивай! Если я отвечу, то месть заставит тебя сжать кинжал.

– Месть? Что ты говоришь? Он мертв?

– Да, мертв, убит!

Юноша отшатнулся, выхватил нож из-за пояса и воскликнул:

– Любинко, твой сын, которого я любил, сын моего дяди по отцу, убит? Скажи мне, где убийца, и мой клинок мигом его настигнет! Ах, этот человек носит его кольчугу… Он убийца!

– Стой! – приказал Стойко, окликнув разгневанного юношу и схватив его за руку, ибо тот уже хотел броситься на Халефа. – Не делай этому человеку зло; он спас меня. Убийцы здесь нет!

– Где же он? Быстро скажи, я поеду туда и прикончу его!

Этому молодому человеку не было и тридцати; он выглядел как настоящий штиптар. Его высокая, жилистая фигура была облачена в красные одежды, украшенные золотыми кружевами и шнурками. Его ноги были обуты в опанки[47], сшитые из куска кожи и прикрепленные к нижней каемке штанов с помощью серебряных цепочек. Черты его бесцветного лица были резкими. Густые усы покрывали верхнюю губу; кончики усов были так длинны, что их, похоже, можно было закладывать за уши. В его темных глазах застыл орлиный взгляд. Горе тому, кому возьмется мстить такой человек!

Стойко рассказал, что с ним случилось – здесь и в пещере углежога. Юноша слушал молча. Кто ожидал от него вспышки гнева, тот заблуждался. Когда дядя окончил рассказ, юноша подошел ко мне, к Халефу, Оско, Омару и англичанину и, протянув нам руку, сказал:

– Я – ваш покорный слуга. Сперва благодарность, потом месть. Вы справились с убийцами и спасли моего дядю. Требуйте от меня все, что угодно; если это в моих силах, я сделаю это; только не просите пощады к тем, кого коснутся наши клинки. Дядя уехал две недели назад и до сих пор не вернулся домой. Мы встревожились за него и Любинко; мы решили поехать к ним в Батеру. Мы прибыли сюда, миновав Призренди, и хотели ехать в Фандину и Оросси. Здесь мы собирались лишь выпить кружку молока. Вдруг нас окликнул наш дядя. Теперь мы не поедем в Батеру, а направимся в пещеру углежога. Он и его слуги – убийцы; мы возьмем их с собой в Слокучи, чтобы люди нашего племени увидели, как мы мстим за смерть того, кого мы любили и кто мог бы когда-нибудь стать нашим вождем.

– Да, мы поедем к Чертовой скале, – добавил дядя. – Мой сын мертв; теперь ты стал наследником и обязан помочь мне наказать злодеев. Но сперва надо исполнить свой долг здесь. Хорошо, что вы встретились с нами; теперь в нашем распоряжении есть шесть надежных людей, которые исполнят просьбу эфенди.

Тут он, конечно, был прав. Помощь шестерых крепких мужчин была для меня как нельзя кстати. Теперь вместе с Галингре нас было тринадцать человек – небольшой отряд; этого было достаточно, чтобы внушить жителям деревни уважение к себе.

При появлении шестерых штиптаров киаджи куда-то вышел. Мы слышали, как он говорил с людьми, собравшимися снаружи, однако не могли разобрать его слова, потому что он говорил приглушенным тоном. Это мне показалось подозрительным. Если он говорил что-то хорошее, то мог бы не понижать голос. Я поделился своей тревогой со стариком, который теперь во всем поддерживал меня, и тот вышел, чтобы избежать волнений в толпе.

Тем временем Халеф вернул Стойко деньги, отнятые у разбойников. Стойко подтвердил, что это его деньги. Потом малыш снял кольчугу и отстегнул саблю, чтобы вернуть ее вместе с кинжалом. Стойко медлил, не решаясь их брать. Через несколько мгновений он обратился ко мне:

– Эфенди, у меня есть просьба к тебе и надеюсь, что ты исполнишь ее.

– Если это возможно, то рад буду помочь.

– Ее легко исполнить. Вы спасли меня. Я знаю, что без вас я непременно погиб бы. Мое сердце полно благодарности к вам, и я хочу это доказать. Хаджи сейчас вернул мне оружие, которое в нашей семье издавна передается по наследству. Тот, кому оно назначалось, теперь мертв; само оружие будет постоянно напоминать мне об убийстве, поэтому я хочу передать его тебе в знак благодарности. К сожалению, кольчуга тебе слишком мала, зато для хаджи она впору, так что позволь мне подарить ему…

Хаджи перебил его восторженным воплем. Стойко продолжал:

– А вот саблю и кинжал получишь ты, чтобы, глядя на них, вспоминал меня.

Глаза Халефа напряженно всматривались в меня. От моего ответа зависело, получит ли он богатый подарок или же нет.

К его радости, я сказал:

– Что касается кольчуги, то я не могу ни возразить, ни согласиться. Она должна достаться Халефу, и от него одного зависит, примет ли он этот ценный дар или же нет.

– Сейчас же, сейчас же! – крикнул Халеф, мигом облачаясь опять в кольчугу. – Как изумится Ханне, цветок среди прелестных жен, как обрадуется она, когда я предстану пред ней в сверкании серебра! Когда она узрит меня, то скажет, что к ней явился герой из сказаний Шехерезады или знаменитый полководец Салах-ад-дин[48]. Мне позавидуют самые отважные воины племени; юные жены и дщери будут мной восхищаться, а матроны воспоют хвалы моей храбрости, едва увидят меня. Враги же при моем появлении побегут в страхе и ужасе, ибо по сверкающей кольчуге узнают меня – непобедимого хаджи Халефа Омара бен хаджи Абула Аббаса ибн Хаджи Давуда эль-Госсара!

У Халефа, несмотря на его богатый опыт и бурные приключения, была воистину душа ребенка. С каким бы удивительным пафосом он ни говорил, никто не рисковал над ним смеяться. Стойко отвечал ему скорее вежливо и почтительно:

– Меня очень радует, что тебе нравится кольчуга. Пусть та, которую ты именуешь прелестной женой, признает, сколь многим я обязан тебе! Надеюсь, эфенди тоже не станет пренебрегать моим подарком?

– О пренебрежении не может быть речи, – ответил я. – Я не могу принять этот дар лишь потому, что он слишком ценный. Тебе нельзя раздавать сокровища, которые свято хранили твои предки.

Его лицо помрачнело. Я понимал, что, отвергая подарок штиптара, я наношу ему чуть ли не смертельное оскорбление, но надеялся, что Стойко все же составляет исключение и не станет гневаться. Однако теперь его голос звучал резко:

– Эфенди, ты знаешь, что делает штиптар, когда отвергают его подарок?

– Мне не доводилось этого узнать.

– Хорошо, тогда я скажу тебе. Он мстит за это оскорбление, или, если был чем-то обязан человеку, оскорбившему его, и потому не может отомстить ему, уничтожает подарок, которым пренебрегли. Ни в коем случае он не возьмет его назад. Конечно, было бы величайшей неблагодарностью, если бы я рассердился на тебя, ведь ты спас мне жизнь и хорошо ко мне относишься. Поэтому мой гнев обратится на предметы, что не понравились тебе. Они будут уничтожены.

Он вытащил саблю из ножен и принялся гнуть клинок, так что тот готов был уже лопнуть. Я взял Стойко за руку, стремясь ему помешать, и воскликнул;

– Послушай, что за чертовщина! Не станешь же ты всерьез ломать этот несравненный клинок! Ты только грозишь!

– Я не грожу. Я даю тебе слово, что разломаю саблю на куски, если ты не пообещаешь мне сейчас принять ее в дар.

Он отдернул руку и снова стал энергично гнуть саблю. Я видел, что он говорит всерьез, и поэтому вмешался:

– Остановись! Я возьму ее!

– А кинжал?

– Тоже.

– Хорошо. Бери его! Да принесет тебе это оружие удачу в беде и победу в бою! Теперь же надо отправиться в путь, прежде чем подручные Жута узнают, что случилось.

– Если ты думаешь, что они не знают этого, то ошибаешься. Ругова – маленькое местечко, поэтому люди тотчас узнают обо всем, что случилось, даже если это их не касается. Так что, они как следует подготовились к встрече. Развяжите Жуту ноги, чтобы он мог идти. Пусть Оско и Омар возьмут его с двух сторон и сразу же пристрелят любого, кто рискнет прийти ему на помощь.

Ноги были развязаны. Жут не шевелился.

– Встань! – приказал Халеф.

Арестованный сделал вид, что не слышит. Но когда хаджи угостил его хлестким ударом плетки, тот мигом вскочил, свирепо поглядел на малыша и воскликнул:

– Собака, храбрись, пока у меня руки связаны! Если бы не это, я бы мигом тебя отмолотил. Но дело пока не кончено. Вы все скоро поймете, что значит оскорблять Жу… я хотел сказать – Кара-Нирвана!

– Говори всегда слово «Жут», – ответил я, подбивая его к признанию. – Мы все знаем, что ты главарь разбойников. Ты науськиваешь своих собак на людей, а сам всегда остаешься в стороне. Углежог загоняет людей в сети, раскинутые тобой, а ты заманиваешь их в ловушку хитростью и коварством. Еще можно восхищаться разбойником, нападающим на людей смело и открыто, но ты трус, коего должно лишь презирать. У тебя нет ни капли мужества. Ты боишься даже признаться, кто ты. Тьфу, позор на тебя! Да не набросится на тебя с лаем собака, ибо и это слишком большая честь для тебя!

С этими словами я плюнул в него. Это произвело нужный эффект. Он свирепо проревел:

– Молчи! Если ты решил убедиться, трус я или же нет, то развяжи меня и сразись со мной! Тогда ты поймешь, что ты червь рядом со мной!

– Да, на словах ты храбр, но не на деле. Увидев нас в шахте, ты разве не пустился наутек?

– Вас было намного больше.

– Я в одиночку справился с твоими сообщниками, хотя их тоже было намного больше. А разве ты не бежал от меня, когда я – совсем один – сцепился с тобой в лодке? В этом твое мужество? А когда мы выбрались на берег, ты разве был связан по рукам и ногам? Разве ты показал мне, что я червь рядом с тобой? Нет, это я уложил тебя, как мальчишку. Так что, не говори о мужестве! Все твои сообщники – оба аладжи, миридит, Манах эль-Барша, Баруд эль-Амасат, старый Мубарек – открыто заявляли, что они – мои враги, что они – разбойники и убийцы; ты один скрываешь это. Ты можешь угрожать, и ничего более. У тебя сердце зайца, который убегает, завидев свору собак. Ты – Аджеми, перс из Нирвана. Я знаю это место, ведь я там бывал. Жители Нирвана едят мясо жаб и, нажравшись до отвала, кормят вшей. Когда кто-то из них приезжает в другой персидский город, местный люд кричит: «Tufu Nirwanost! Nirwanan dschabandaranend; ora bazad!» («Тьфу, он из Нирвана! Нирванцы – трусы; плюйте в него!»). Именно так будут говорить и о тебе, если ты не признаешься, кто ты. Твои кишки дрожат от страха, а колени трясутся от слабости. Ты боишься, что слово гнева сметет тебя!

Еще никто не бросал ему в лицо подобных оскорблений. Он и впрямь дрожал, но не от страха, а от гнева. Он прыгнул в мою сторону, толкнул меня ногой и ответил на том же персидском диалекте, на котором заговорил я:

– Gur, dzabaz, bisaman, dihdschet efza, gatar biz, gar riz! Смейся, негодяй, мошенник, глупец! Ты испускаешь вонь и сеешь чесотку! Никто не станет с тобой говорить. Твои речи безумны, а твои слова лживы. Ты называешь меня трусом? Хорошо, я покажу, что тебя не боюсь.

И, обращаясь к остальным, он продолжал по-турецки:

– Не считайте меня трусом. Я скажу вам, что я и есть Жут. Да, я запер этих троих в шахте, чтобы отобрать у них деньги, а потом убить их. Но горе тому и трижды горе тому, кто отважится дотронуться хоть до одного моего волоска! У меня сотни помощников, и они ужасно отомстят за все, что со мной случится. Сперва месть падет на эту собаку из Германистана: он будет издыхать от чесотки и возблагодарит того, кто ударом дубинки избавит его от этих мук. Идите сюда и развяжите мне руки! Я вас щедро награжу, а потом…

Он умолк, потому что Халеф подскочил к нему, влепил оплеуху, от которой он зашатался, и прикрикнул:

– Это тебе за собаку и за чесотку, а если ты скажешь хоть еще одно слово, жалкий карлик, то я так огрею тебя плеткой, что твои кости разлетятся на мили вокруг! Уведите этого негодяя! Я пойду за ним с плеткой, и за каждый звук, что он издаст без позволения эфенди, он тут же схлопочет удар!

Малыш говорил это очень серьезно, и я не возражал. В том положении, в каком находился перс, было несказанной дерзостью произносить подобные речи. Итак, главная цель была достигнута: он признался, что он – Жут. Никто более не решался открыто защищать его.

Перс прикусил губы, но уже не пытался больше говорить. Стойко получил свою каурую лошадь. Галингре заявил, что попробует составить нам компанию. Пришло время отправляться в путь. Мы двинулись к постоялому двору, которым владел Жут.