Туловище мужчины сразу сильно подаётся вперёд, словно он стремиться к подставленному телу женщины, вскакивает на ноги, отбросив Соню к койке и вырвав силой одеревеневшей, как у крупной рогатой скотины, шеей из её рук железку, бросается к противоположной стене вагончика и, ударившись о неё, кренится набок, растворяет дверь плечом и вываливается на короткую лестницу, опущенную в бездну земли.
Не заботясь больше о его судьбе, Соня находит у стола топор для рубки колбасы и, используя его вместо железки, убивает полупробудившуюся молодую женщину с красивым и жадным лицом, пытающуюся слепо защитить мозолистыми руками вхолостую оплодотворённый мертвецами живот, в то время как Соня бьёт её просто по голове и убивает со второго раза. Усевшись на женское тело верхом, Соня прокусывает женщине шею и медленно сосёт струящуюся толчками кровь, припав к живительному трупу животом и грудью, и так, сося, засыпает и тонет во сне лицом в огромные жидкие цветы, наполненные неземными красками райских садов.
Ещё затемно она просыпается и покидает своё железное дупло, ступая вместо лестницы прямо по загромоздившему ступеньки трупу, лицо которого щекой утыкается в грязь. Всё вокруг спит, объятое неподвижностью, и тяжёлое время медленно погружается в свой бездонный омут, и луна, наслаждаясь одиночеством, повернула к земле своё ужасное заднее лицо. Соня входит в надостроенный дом и, узнавая каждую ступень и каждый брошенный строителями предмет, поднимается на верхний этаж. Внутри дома совершенно темно, свет прожекторов не проникает сюда, и плечо Сони касается иногда колкой и обжигающей шерсти ползающих по стенам невидимых зверей. Где-то в приближающейся чёрной высоте льётся вода, это звёзды просачиваются сквозь границу божьей власти и ускользают к вечности. Комнаты последнего этажа не имеют потолков и посередине одной из них блестит при луне большая лужа, в которой Соня умывается и полощет пахнущий кровью рот. Из окна видны усыпанные голыми деревьями, погашенными в воде фонарями и редкими автомобилями территории дворов.
Соня становится в оконный проём и равнодушно смотрит вниз, на гору песка и накренившийся под уклон экскаватор. Шагнув вперёд, она пролетает несколько метров и падает обеими ногами на толстый металлический трос, крепящий подъёмный кран к стене дома. Несколько секунд она добывает равновесие, расставив руки в стороны и балансируя на вибрирующем тросе, ядовитая ткань ржавой опоры жжёт голые ступни. Наконец трос и тело Сони прекращают всякое вертикальное движение и, объятая засасывающей одномерностью пространства, Соня легко поднимается по тросу к лестнице крана, по которой лезет к кабине и выбирается на гудящую от ветра стрелу. Здесь Соне необходима точность, и, стоя на кончике стрелы возле колеса, обмотанного пахнущим машинным маслом крановым тросом, она долго рассчитывает расстояние, пока наконец не перелетает на карниз девятого этажа соседнего дома. Полёт даётся ей нелегко, и она долго борется с ветром, распластавшись на холодной плиточной стене, струящейся прозрачным ночным воздухом, прежде чем ей удаётся спрыгнуть на открытый балкон. Здесь, покачиваясь в старом плетёном кресле, накрытом рваным одеялом, Соня ждёт следующей ночи, чтобы продолжить свой путь.
В квартире, которой принадлежит избранный ею для гнезда балкон, живут старик и старуха, оба дряхлые и больные, только старик ещё может выходить на улицу, и потому он покупает в магазине хлеб, кефир и вермишель, из которых старуха затем готовит одноообразную еду. Жизнь стариков протекает почти без звука, и утренние часы наполняют Соню покоем. Она смотрит, как на крышах дерутся вороны и совершенно не обращает внимания на то, как врачи и милиционеры внизу обводят цветным мелом трупы загубленных ею строителей, накрывают их простынями, записывают что-то в блокноты, курят отравленные сигареты и наконец уезжают в сторону дующего ветра, возможно рассчитывая найти там Соню.
Осеннее солнце поднимается в голубое холодное небо, как сияющее ослепительным пламенем живое существо, готовящееся к прыжку вниз. Соня закрывает глаза и видит огромную ель, увешанную яркими нецветными электрическими огнями, чувствует запах нагретой смолы и клея на свёртках с новогодними подарками. Из окна, отворённого в лазурные небеса, входит Дед Мороз в своей красной одежде с белой оторочкой и с узорчатым топором за поясом. Он подходит к стоящей возле ёлки Снегурочке и поднимает её за волосы над землёй. Не в силах больше притворяться мёртвой, Снегурочка трясётся и кричит. Дед Мороз смотрит её в рот и сильно и с хрустом бьёт её головой об стену, пока из носа Снегурочки не начинает литься кровь. Она уже не кричит, а только хрипит в истерике своим разинутым ртом, и тогда из носа Деда Мороза туда начинает с хрюканьем стекать что-то мазутное, вызывающее у Снегурочки рвотные спазмы, но руки Деда Мороза крепко затягивают ей голову за косы назад, и она скоро затихает и падает отпущенная на пол, продолжая трястись и выворачиваться, как ящерица. Дед Мороз снимает шапку и все видят, что у него куриная голова. Детям становится страшно и они убегают, остаётся только Соня, которая подходит к Деду Морозу и дёргает его за рукав, выпрашивая подарка. Но Дед Мороз только смотрит на неё куриной головой и насмешливо щурится.
Открыв глаза, Соня видит перед собой старика, вышедшего на балкон в поисках банки с засоленными огурцами, которые сам же старик и съел уже около двух лет назад. Вместо огурцов он нашёл Соню и несколько удивился, потому что забыл, как она попала к нему на балкон.
— Меня зовут Соня, Соня Павловна, — заявляет Соня, выбираясь из кресла. — Я к вам в гости пришла.
— Магазин с кефиром закрыли, — тяжело отвечает старик, поворачиваясь к балконной двери и начиная влезать обратно а комнату. — Теперь будем сами кефир варить.
— Вот и хорошо, — ободряет его Соня.
— А из хлеба что сделали? Суп из него сделали. Советская власть! — старик затворяет за Соней балкон. — Суп и покупаем. Теперь будем сами его из кефира варить.
— Вот и хорошо, — снова говорит Соня, разминая ноги на засыпанном волосами, пылью и тараканами полу. — А кошка у вас есть?
Не расслышав вопроса, старик смотрит Соне в рот слезящимися глазами, как смотрел Дед Мороз в рот Снегурочке в сонином сне, теперь Соня понимает, зачем. Ей незачем повторять вопрос, потому что в комнату входит тощая серая кошка и обнюхивает сонины ноги, ища себе пищи.
Через некоторое время старик и Соня пьют чай на маленькой прокуреной и грязной кухне с выжженной клеёнкой на столе и облупившейся раковиной, где лежит вонючая тряпка. Кошка ходит вокруг сониных ног, выпрашивая еды, и Соня понимает, что ест она только тараканов.
— А что у вас тараканы едят? — спрашивает Соня.
— А что они едят, хлеб едят, кефир едят, вермишель едят, — отвечает старик. — Бублик едят, — добавляет он, повернувшись к пустой хлебнице, где лежит половинка бублика. — Возьми, деточка, бублик, у тебя ж зубки молодые.
Соня берёт окостеневший бублик, на боку котрого видны зарубки, как отпечатки древних папоротников на спрессованных землёй камнях и кладёт его возле чашки с бледным безсахарным чаем. Бублик, конечно, старше кошки.
— А вы, дедушка, Ленина помните? — спрашивает она, глядя в мутное окно.
— Я Ленина живым не видел никогда. Он раньше меня умер.
— Почему умер?
— Не знаю, деточка. Заболел и умер. Я заболею и умру. И ты тоже заболеешь и умрёшь, хоть и маленькая.
— Не верю я, что Ленин умер, — говорит Соня, глядя в окно и царапая ногтем клеёнку. — Это вам, дедушка, в газете написали.
— Подох, милая. Подох, лошадь. Какой бы ни был человек, а как осёл подохнет. Хоть Ленин, хоть моя старуха.
— Старуха ваша, конечно, подохнет, — уверенно рассуждает Соня. — А Ленин будет вечно живой.
— Ты, девочка, никак пионеркой осталась, — удивляется старик.
— Да, не успели меня в комсомол принять.
— А где ж твой красный галстук?
— Не найти мне теперь моего галстука, — злобно ковыряет клеёнку Соня. — Мне бы Ленина найти.
— Ишь ты. Ленина ей. А пойди в Мавзолей, там твой Ленин и лежит. Тело бревном, в голове лампа.
— Вы дедушка старый, а говорите глупости. Вас Бог за такие глупости съесть может.
— Бог меня не съест, я в него не верю. Был бы Бог, не позволил бы он из кефира суп варить. Вот старуха моя, она в Бога верит, её он и съест, — при последних словах старик пытается рассмеяться, но только хрипло сипит.
— Неправильно вы, дедушка, рассуждаете, — терпеливо объясняет Соня. — Всё будет совершенно по-другому. Не Бог вашу старуху съест, а старуха ваша вас съест, когда умрёт. А насчёт Ленина вы не правы, вовсе он не умер, а живёт до сих пор, только вы его не видели.
— А кто ж в гробу лежит, как не он? Я ж ходил к нему, горбушку в кармане носил, а от него ядом пахнет, как от черепахи в музее, — старик озлобляется и раздувает смрадную советскую папиросу Ватра.
— Ленин из гроба встал и ушёл, а в гроб искусственную куклу положили, чтобы все думали, что он умер, — говорит Соня. — Я знаю, в каком месте настоящий Ленин живёт, только это место найти не могу. Там чёрные озёра должны быть. Они глубокие, как колодцы, потому что дыры в земле. И ещё там лес каменный, как зеркало, и снег идёт. Не знаете вы, дедушка, такого места?
— Места такого нету на земле, а тебе, деточка, надо уколы в затылок делать. Моя старуха тоже раньше в клинику ходила, а теперь ходить не может.
— А старуха ваша, как вы её называете, тоже не знает, где Ленин живёт, или только притворяется?
— Да что ты заладила, кто это тебе про Ленина сказал?
— А вы, дедушка, быстро Ленина забыли.
— Мне помнить трудно, я старый.
— А он вас помнит, хоть ему-то уже больше ста лет. Видит он, как вы хлеб тут с кефиром едите. А вы его не видите. Даже портрета его у вас нету. Вы, дедушка, по всему видно, старый коммунист, а всё равно сволочь. Потому что в коммунизм вы не верите и не верили поди никогда.
— Сама ты сволочь, — хрипло говорит старик, медленно куря папиросу узловатыми венозными пальцами. — Я б тебя убил.
— Это вы для того сделать хотите, чтобы я вам о молодости и светлом коммунизме не напоминала. Я у вас кошку заберу, всё равно вам её кормить нечем, а если хотите, даже купить могу, — Соня вытаскивает из нагрудного кармана испачканной цементом кофточки помятые деньги и кладёт их на стол.
— Ты кошку на мыло видно сдашь, — тяжело говорит старик, и в глазах его видна бессильная печаль.
Соня отодвигает ногами из-под себя стул назад, берёт кошку и уходит коридором в спальню, где в кресле сидит измождённая болезнями старуха, смотрящая в окно. Возле кресла на стуле лежат её очки и сложенная газета.
— Здравствуйте, бабушка, — говорит Соня, кладёт кошку на пол и, подойдя сзади к креслу, берёт лежащий на комодике платок и ловко накидывает его старухе через голову на шею. Отёчное лицо старухи наливается кровью, она с сипением хватает ртом недостающий воздух. Соня внимательно смотрит сбоку в её выпученные глаза. — Ну что, бабушка, видите чёрные озёра? — спрашивает Соня и приотпускает платок, за который старуха судорожно пытается схватиться руками.
— Вишу, фнушешка, — еле слышно шамкает она.
— А лес каменный? — снова затягивая удавку, Соня упирается коленом в кресло для приобретения дополнительной опоры. Старуха корчит рожи и думает только о своей смерти. Когда Соня снова отпускает, мозг старухи, затопленный больною почерневшею кровью уже не хочет восстанавливать контакт с остальными органами.
— Мяшная лафка, — говорит старуха свои последние слова. Руки её падают на живот. Соня вытаскивает из-под её понурившейся головы платок и возвращает его на комодик. Наклонившись к лицу старухи, Соня слегка растягивает пальцами её открытый беззубый рот и плюёт в него. Затем она ловит кошку, подходит к окну, забирается на подоконник и, отворив форточку, выбрасывает кошку с девятого этажа. Сделав это, Соня затворяет форточку и покидает квартиру, замечая, что старик по-прежнему сидит в кухне на том же месте и курит папиросу.
— До свиданья, — говорит Соня с порога. Старик не слышит её, погружённый в воспоминания о своей молодости и светлом коммунизме.
Спустившись вниз на исцарапанном гвоздями лифте, Соня находит труп разбившейся при падении на асфальт кошки, из пасти которого течёт кровь, а шкура на животе лопнула. Присев около него на колени, Соня вынимает у кошки сердце и откусывает его от сосудов. Потом она прячет сердце в рот и уходит солнечными холодными дворами в ту сторону, куда если очень долго идти, придёшь к северному морю.
2. Нефтяные озёра
…И если кто захочет их обидеть, то огонь выйдет из уст их и пожрет врагов их; если кто захочет их обидеть, тому надлежит быть убиту.
Откр. 11.5
Отец Наташи был строителем, а мать медицинской сестрой. Когда Наташе было девять лет, отец надорвал себе живот, таская на стройке камень и умер в больнице. На похоронах отца людей было немного, но по мокрому чёрному асфальту и ступенькам парадного гнили растоптанные цветы. Наташа думала, что их подарили маме и, собрав цветы вечером картонной коробкой, поставила их в кувшин. Но мама выбросила цветы и скоро вышла второй раз замуж за прокуренного человека, лечившегося у неё в больнице. Наташа не любила нового мужа мамы и отказывалась называть его отцом, за что мама её била сильной ладонью по лицу.
В четвёртом классе Наташа начала курить, а в пятом на дне рождения своего соученика Вити — жить половой жизнью. Однако любимыми занятиями Наташи было танцевать на дискотеках и пить водку. Она часто напивалась пьяной, инстинктивно стремясь постичь суть вещей, и дралась с подругами, таская их за волосы. После восьмого класса она пошла учиться в строительное ПТУ, чтобы достроить дом, который не успел достроить её отец. В ПТУ она сделала себе два аборта, а по его окончании стала работать на стройке. Наташа терпела мужчин только для постели, а вобще ненавидела, и все мужчины называли её шлюхой. В последний вечер своей жизни Наташа сильно напилась сивушного раствора и позволила своим сотрудникам Диме и Толику оплодотворить себя в долгой одуряющей свалке на койке тёмного вагончика. Во время оплодотворения все трое вели себя как животные, рычали, ревели, бились головами в неживые предметы, ругались матом и даже порвали на Наташе майку. Потная и измождённая многократным приёмом семени, Наташа погрузилась в подобный обмороку сон, пробуждение из которого было страшным. Из него Наташа запомнила только лицо красивой беловолосой девочки с неподвижным взглядом, похожим на дырки розетки, и ужас смерти, впившийся ей в голову своими когтистыми птичьими лапами.
Наташа лежит голая на ледяном столе, накрытая с головой целлофановым покрывалом. На покрывале проступает иней. Откуда-то сверху светит страшная белая лампа. Наташа думает, что она уже на том свете. Нечеловеческий мороз стоит перед ней как церковь со множеством колоколен, уносящихся ввысь. Губы Наташи начинают шевелиться, вспоминая совершённые ею грехи. От исповеди её начинает сильно тошнить. Чьи-то сильные руки подхватывают Наташу под мышки и за ноги, тащат от лампы в темноту, кладут животом на холодное железо и сдирают покрывало.
— Ну как невеста? — спрашивает хриповатый мужской голос. — Разогревать не будем, не задубела почти. Веснушек даже на ней мало. Как живая.
— А ведь давно пора бы уже, — отвечает ему голос помоложе. — Без веснушек что за девочка. А холодная, тварь!
— Да, эта не из тех, что греют, — смеётся старший. — Может, вместе наляжем?
— Ты же знаешь, что я этого не терплю, — брезгливо говорит молодой. Сперва уж я, а то потом ты станешь её тело скальпелем пороть, ты ж без того не можешь, чтоб тело скальпелем не пороть.
— Какой же секс без скальпеля, — соглашается старший и слышно, как он медленно уходит, насвитывая и хрустя обувью о засыпанный грязью линолеум.
Молодой, взяв тяжёлое от смерти тело Наташи за щиколотки, подтаскивает её животом к краю стола и опускает её ноги к полу. Потом, сняв штаны, он наваливается на наташин зад, тихо называя её при этом Людмилой. Резко извернувшись, Наташа хватает его за горло и начинает душить. Он пытается оттолкнуть её от себя, но она несколько раз, глядя ему в глаза, с размаху бьёт его своим холодным и влажным от испарившегося инея лбом в переносицу. Из носа мужчины льётся кровь, зрачки закатываются под веки. Когда он перестаёт дышать, Наташа отпускает его упасть грудью на стол, наклоняется и от отвращения с гавканьем рвёт тёмной трупной слизью.
Рядом стоит ещё один стол, на котором лежит покрытый множеством потемневших ножевых ран голый труп старика, не верившего в вечную жизнь Ленина. После ухода Сони старик долго ещё сидел на кухне, а потом пошёл к старухе, чтобы она напомнила ему, как его звали двадцать лет назад. Что-то тяжёлое навалилось на него в тёмном коридоре, сбило с ног и стало, царапаясь, грызть беззубыми челюстями его лицо. Вспомнив слова Сони, старик испугался и стал бить мёртвую старуху по голове своими слабыми кулаками. Однако старуха задавила его и он умер, теперь уже убеждённый в сониной правоте. Старуха приволокла из кухни нож и ела старика сырым, вспомнив забытый вкус мяса, потом вылезла с ножом и кровавым куском в зубах на балкон и перевалилась через перила, думая, что сумеет летать, но упала и разбила себе голову, обретя таким образом вечный покой.
Наташа снимает с мёртвого мужчины свитер и надевает его на себя. Штаны одевать ей противно, и она голая ниже пояса тащит мужчину за волосы в морозильню и разбивает кулаком белую лампу. Выбрав три мужских трупа, один женский и один труп мальчика, Наташа, подчиняясь непонятной тяге, пускает им свою рвоту изо рта в рот, забираясь с ногами на полки. Когда приходит напарник убитого, светя перед собой фонариком, Наташа не даёт ему включить аварийный свет, а нападает на него сзади и, обхватив одной рукой за горло, выдавливает пальцами другой глаза. Мужчина от этого падает с громким воем обезьяны на пол, роняя фонарик, и Наташа со всей силы бьёт его ногой по голове, пока с коротким хрустом не сворачивает шею.
В пять часов утра во дворе морга появляется группа из шести мертвецов обоего пола, высокий лысый мужчина вооружён топором, а молодая женщина в свитере, в которой нетрудно узнать Наташу, держит в руках металлическую палку для перетаскивания трупов, загнутую на конце в острый гак. Вторая женщина, с ожогом на лице, кутается в тёмного цвета плед, а идущий последним мужчина сильно хромает, потому что у него нет куска ступни. Они забираются в салон микроавтобуса, выполняющего роль катафалка, причём хромой садится за руль, а Наташа на переднее сидение рядом, и выезжают по направлению к давно прекратившему по финансовым причинам отравление окружающей среды химическому заводу, расположенному на северной окраине города. Они едут пустыми улицами в темноте, водитель чётко соблюдает полосы разметки, напристёгнутая ремнями безопасности Наташа расслабленно сидит, откинувшись назад на спинку кресла, и невидяще смотрит на мелькающие фонари.
Всё происшедшее кажется Наташе странным, но не пугает её, наверное потому, что она не верит в свою смерть, не находя ей причины. Лениво подняв руку, она трогает рану на голове, засовывая в неё пальцы. Сзади начинает доноситься хрип одного из воскрешённых Наташей мужчин, который, согнувшись пополам на грязном полу микроавтобуса, корчится от пожирающей его изгнивший кишечник боли. Хрип переходит в глухой рёв, мужчина бьётся головой в оболочку машины и ползает боком между молча сидящими на полу товарищами.
— Стой, — говорит Наташа водителю и автобус тормозит у обочины пустого проспекта. По тротуару идёт, пошатываясь, нетрезвый человек в растёгнутом пальто. Наташа берёт свою палку, другой рукой ведро из-под ног и вылезает на усыпанный красными листьями квадрат сырой земли, где растёт клён. Человек сразу замечает приближающуюся к нему полуголую женщину с ведром и железным гачком, плохо освещённую фонарями, зрелище это ему не нравится, но, объясняя его действием чрезмерной дозы алкоголя, он просто пытается убежать в глубину незнакомого переулка. Ускорив шаг, Наташа легко настигает свою жертву и бьёт её гачком по голове. Человек сразу падает, и Наташа основательно расшибает ему голову меткими ударами гачка. Усевшись на асфальт и подставив край ведра под кровяной фонтан, она облизывается и обводит глазами тёмные окна домов. Место, где Наташа доит убитого, находится в отдалении от ближайшего фонаря, так что даже бодрствующие в это время не могут увидеть выражения этих глаз.
Первым пьёт из ведра водитель, противно урча, затем, когда автобус трогается, Наташа протягивает его в салон. Женщина, завёрнутая в плед, отливает себе крови в консервную банку, хмурый мальчик черпает ладонью и с отвращением морщится, остальное с сосущим чавканьем пьёт лысый мужчина, а тот, что корчится на полу, уже не может принять участие в трапезе, изо рта его лезет что-то густое и вонючее, похожее на куски развалившихся внутренностей, и рёв его давится в этом отвратительном материале, переходя в шаркающий хрип. Около шести часов утра, когда уже начинает едва заметно светлеть, автобус останавливается у проваленной во многих местах бетонной ограды химического завода.
Соня пришла на завод пешком, для чего ей потребовалось много времени, но время значило для неё мало, кроме того ей пришлось задержаться в одном из новых микрорайонов, через который пролегал её путь, чтобы убить в парадном возвращавшуюся из школы ученицу седьмого класса по имени Надя, с целью завладеть её ботиками и колготками, чтобы босиком не так бросаться в глаза. Ботики были немного велики Соне, но нравились ей своей формой и чёрным цветом. Колготки были телесные, чего Соня не любила, к тому же рваные на тыльной стороне правого бедра. Надя, впрочем, носила длинное школьное платье и дыру никто не мог видеть, пока она была жива. Соня подошла к ней возле лифта и, резко схватив Надю обеими руками за волосы, сильно ударила её головой в стену. В лифте Соня с хрустом сломала шею потерявшей сознание школьнице, посадив её на пол и ударив ногой в подбородок. Затем она поехала на самый верхний этаж, заволокла Надю по железной лестнице на крышу, где между небом и землёй сняла с неё ботики и колготки, вытащила из школьного ранца чёрный фломастер, вырвала из тетради листок и, написав на нём большими буквами надиным почерком: «Хочу навсегда остаться девственной. Надя», положила его возле трупа на твёрдую смолу крыши. Потом она нарисовала на лбу мёртвой девочки крест.
Совершив эти святотаства, Соня пошла по крыше на другую сторону дома, откуда обычным своим образом перелетела на соседний. В новых ботиках леталось хорошо. Двигаясь и дальше по крышам одинаковых домов, словно созданных для таких, как Соня, которые, в отличие от птиц, не умеют летать вверх, она ушла очень далеко от места своего последнего преступления, после чего спустилась на поверхность улицы и продолжила свой путь.
Не имея особенной потребности во сне, Соня всё же забралась к шести часам вечера спать на высокую старую липу, омелы в ветках которой срослись в большой зеленоватый ком, служивший испокон века гнездом всякой погани. Удобно устроившись на кривом суку, Соня уснула с открытыми глазами, глядя на окна стоящего напротив дома, которые попеременно то зажигались, то гасли, повторяя в ускоренном ритме судьбу огромных светильников космоса. Ветер с шелестом нёс по асфальтированной земле непрочитанные никем листы газеты, кружил их и комкал, поднимая высоко над землёй. Давно уже стемнело, загорелись редкие розовые фонари. Их печальный, бледный и несколько тусклый свет, освещавший ровные улицы между домами, чёрные дворы с силуэтами полуоблетевших деревьев, мусорные баки и поломанные лавочки, на которых от холода кроме кошек никто не сидел, вызывал ощущение безграничности смерти и одиночества, которое так любила Соня. Эти тёмные пространства в просветах домов напоминали ей щемящую неизвестность, охватывавшую её в детстве, когда она ходила к подружке, глядя на звёздное небо, ёжась от холода и думая о забытых дома перчатках, о красоте осенних клёнов, виднеющихся за забором детского сада, о чужеродной тьме оврагоподобных улиц, проваливающихся во все стороны света, которая представлялась ей будущим, неизвестностью её, сониной, судьбы. Ей встречались тогда косые от ветра люди с трудноразборчивыми, чужими лицами, похожие на тени, скользящие по стенам домов, они шли ниоткуда и спешили в никуда, будто несомые ветром, их непонятная тёмная жизнь казалась Соне и её будущей жизнью, ей становилось страшно, мелкие колючие мурашки безысходности собирались у неё между лопаток. В парадном, где жила подружка, сидели вечерами в темноте взрослые люди, кружились красные огоньки сигарет, влюблённые лизали друг другу открытые рты влажными языками, звучали гитары и пахло вином. Вызывая лифт, Соня прижималась к косяку его дверей, дрожа, когда кто-то спускался мимо неё по ступенькам, словно её могли взять и уволочь наверх, по тёмной лестнице, к чёрному небу, туда, где эти оборотни живут в своих пещерах, высеченных в айсберге времени. Однажды молодой мужчина, сходивший по лестнице, заметил Соню и, остановившись возле неё, спросил, как её зовут, и Соня открыла ему своё имя, мучительно ожидая, когда же опустится вызванный ею лифт, а мужчина тихо засмеялся, обдавая Соню запахом вина, взял её за плечи и поцеловал в лоб, и губы его обожгли Соню холодом вечного проклятия и перевёрнутых подземных церквей. И тогда Соня поняла, что Дьявол любит её.
В половине восьмого Соня выплюнула высосанное до кожуры кошачье сердце, улучшила момент, когда возле дерева никого не было, спустилась вниз и стала приставать к прохожим с вопросом, где находится мясная лавка. Наконец одна женщина, сотрудница банка, губы которой были покрашены фиолетовой помадой и от которой сильно пахло духами и шампунем, показала ей дорогу, потому что сама часто посещала мясную лавку, чтобы купить бараньего мяса для своих ужасных детей.
Когда Соня вошла в лавку, там никого не было, кроме мясника, которого звали Коля, и который, только увидев Соню, сразу представил её себе раздетой и лежащей животом на разделочном столе. Соня подошла к прилавку и стала рассматривать висящее на стене за ним мясо. Она рассматривала мясо молча и пристально, словно речь шла о предмете изобразительного искусства. Коля тоже молчал, сложив свои сильные руки на груди и тщательно четвертовал в своём воображении Соню большим мясным ножом, жарил куски её тела на вертеле и ел. Желание раздеть, зверски изнасиловать, зарезать, разрубить и сожрать стоящую перед ним девочку настолько переполняла ленивое медвежье существо Коли, что он с трудом подавлял в себе порыв сразу схватить в одну руку, испачканную в крови и сале крупного скота, сонины волосы, а во вторую тесак и начать своё дело.
Особенно дались Коле медленно ползущие по кровавым обрубкам туш живые и красивые глаза девочки, они почему-то даже заставили его сглотнуть слюну. В остальном же он видел перед собой её тело, подвешенное ртом на крюк, распоротое спереди, так что видно синеватые дыхательные органы, ведущие от задранной головы к лёгким, волосы девочки испачканы липкой красной массой, и оставшаяся кровь, уже иссякая, стекает по ногам Сони в лужицу на полу.
— Скажите мне, где здесь чёрные озёра? — вдруг спросила Соня, и тяжёлое тело Коли содрогнулось. Он тупо уставился на Соню, приоткрыв рот. — Мне нужны чёрные озёра, — внятно повторила Соня, глядя прямо в его водянистые глаза.
Колю объял неясный страх. Раньше он думал, что никто кроме него не знает о чёрных озёрах, бездонных дырах в траве пригородной тундры, куда Коля вытряхивал ночами из ящика свои гнусные поделки из костей и внутренностей растерзанных детей, наполненные купленной на бойне скотской кровью, которой Коля пытаясь заменить пролитую им кровь маленьких человеческих существ. Он верил, что в покрытых чёрным налётом каменных башнях посреди озёр живут могущественные демоны, любующиеся его дарами, которые дадут ему взамен силы стать бессмертным.
— Человечину ел? — с мрачной угрозой спросила Соня. — Бульон из рёбер детских варил? Тушил печень первоклассницы с картошкой? Отвечай, сволочь.
Коля схватил со стола топор и швырнул его Соне в голову, но не попал, потому что Соня отступила в сторону, и топор ударил в каменную стену лавки, выбив в кирпиче вмятину размером с кулак.
— Я с мозгами твоими вермишель по-флотски сделаю, — зарычал Коля и двинулся на Соню с ножом, отрезав ей путь к двери, которую сразу закрыл на засов. Со сладкими твоими, зайчик, мозгами.
Но Соня и не думала бежать.
— Лучше по-хорошему скажи, — ласково попросила она Колю. — А то я тебя калекой сделаю или совсем убью.
— Моя жена Люся из одной девочки неделю назад пельмени приготовила, остановился для воспоминания Коля. — Очень хорошие пельмени получились, только уже кончились. А из тебя пельмени будут невкусные, на котлеты только годишься. Или на перцы фаршированные. Я как ребёнка вижу, сразу знаю, что из него лучше готовить.
Коля хотел было двинуться дальше, но не успел, потому что Соня израсходовала треть кошкиной души на то, чтобы пустить ему изо рта в живот струю огня толщиной со стакан, которая прожгла Колю насквозь и выбросила сзади него фонтан крови и варёного брюшного жира. Коля выронил нож и упал спиной на пол лавки, схватившись руками за живот. Навстречу его ладоням вслед за выхлопом вонючего пара потекла жгучая пузырящаяся кровь, смешанная с содержимым кишечника.
— А-а, — заревел Коля от боли и страха за своё нутро.
— Ну, где озёра? — тихо повторила Соня свой первоначальный вопрос, склоняясь над искажённым лицом мясника. — Если скажешь, я тебя вылечу.
— За городом… в полях… около химзавода… — завывая, пытался показать лбом направление Коля.
— В какой стороне света? На севере?
Вместо ответа Коля стал перекатываться с бока на бок, продолжая дико выть.
— Если стать лицом к восходящему солнцу, — медленно произнесла Соня. — То куда идти?
— Налево, — взревел Коля. Перекошенная рожа его постепенно начинала мертветь.
— На север значит.
— Помоги мне, девочка… помоги мне, девочка… — сипло заскулил Коля, закидывая голову назад от мучившей его нечеловеческой боли.
