Школа 1-4

Это было два года назад, но Мария помнила до сих пор, как мама сильно дёргала её за волосы, зажав рот подушкой, заглядывала в глаза и говорила: «Будешь ещё, дрянь? Будешь ещё, дрянь?», а папа стегал ремнём по чему не попало, и лицо его было покрасневшим и таким страшным, что долго потом снилось Марии. Родители в тот день были страшнее животных, словно взбесились, а когда Мария уже лежала в постели, дёргаясь от плача, потому что всё у неё болело и она думала, что умрёт, они как-то странно выли у себя в комнате, и мать кричала, словно отец хлестал её саму ремнём, только звука ударов слышно не было, а может Мария просто оглохла от долгого плача и крика.
      Сегодня суббота, но Мария надеется, что отцу пришла очередь дежурить в больнице и он придёт домой только завтра. В полутёмном парадном, куда, просачиваясь сквозь угол пыльного окна, проникает лишь ничтожно малая часть властвующего снаружи солнечного света, она нажимает тугую и шершавую от спичечных ожогов кнопку лифта, цвета засохшей крови. Лампочка внутри кнопки не зажигается, но лифт вздрагивает где-то под крышей дома, в своём логове, вздрагивает и замирает, чтобы с лязгом двинуться вниз, как топор огромной гильотины небес.
      Стоя в его тускло освещённой кабине, Мария смотрит на пыльную линию чёрной резины, разделяющую сомкнутые двери, глупо, как кролик, видящий приближение мужика с тесаком. Сердце бешено колотится у неё в груди, словно пытаясь вырваться из обречённого на нестерпимые мучения тела. В лифте противно пахнет табаком и удушливыми дешёвыми духами. Возле панели с кнопками этажей на пластмассе нацарапано изображение мужских гениталий с соответствующей подписью.
      Мария отворяет дверь квартиры своим ключом и сразу обнаруживает туфли отца на коврике в прихожей под вешалкой. Нетвёрдыми шагами она проходит коридором, останавливается возле двери гостиной и говорит сидящему в кресле с газетой отцу:
      — Привет, папа.
      — Принеси мне дневник, — не поднимая глаз от газеты, говорит отец, и Мария понимает, что Антонина Романовна уже позвонила ему прямо из школы. В голове Марии встаёт холодный фонтан и она чуть не падает в обморок.
      — Сейчас, я только переоденусь, — тихо мямлит она и идёт в свою комнату, уже плохо понимая, что она должна делать и где она находится. В комнате она ставит портфель на пол у письменного стола и садится на стул. На лице Марии выступает пот. В первое мгновение она поддаётся надежде, что, может быть, отец ничего ещё и не знает, а просто решил проверить её дневник. Он может не заметить вырванной страницы и всё обойдётся. Но Мария сразу убивает эту надежду, уж слишком холодно звучал голос отца, он даже не ответил на привет, сразу потребовал дневник, конечно, он уже всё знает. Море безысходности заливает Марию, она затравленно оглядывается по сторонам, словно пытаясь отыскать в окружающих предметах хоть какой-нибудь выход, но понимает, что её комната — это просто ловушка, в которую она попалась, и теперь ей конец. Слёзы снова проступают на глазах, она всхлипывает и прижимает дрожащую руку согнутыми пальцами ко рту.
      — Мария! — зовёт её отец. Он хочет взять её за волосы и бить. Она вдруг вспоминает, что около него на стуле лежал вынутый из брюк ремень. Сперва она не обратила на ремень внимания, но он автоматически запечатлелся в памяти, и теперь всплыл, как символ неотвратимого наказания, которое начнётся уже скоро, через несколько минут. — Мария! — кричит из комнаты отец, и в голосе его уже проступают нотки ярости. Мария понимает, что чем злее он будет, тем дольше будет её истязать, и встаёт со стула, чтобы идти на казнь. Она вся дрожит, целиком, когда пробирается коридором, касаясь стен, к двери гостиной, держа в руке дневник.
      — Я иду, папа! — выкрикивает она, стараясь подавить слёзы. Однако на самом пороге камеры пыток страх побеждает её. — Сейчас, я только зайду в туалет, — говорит она. Да, ремень лежит на стуле. Отец смотрит на неё со своим безжалостным спокойствием, откладывая газету в сторону. — Я только в туалет, — повторяет Мария, прижимая дневник к груди.
      — Хорошо, — отвечает отец. — Давай быстрее.
      Мария направляется к двери туалета, соседствующей с входной, и, не отдавая себе отчёта, что творит, сбрасывает тапки, всовывает ноги в туфли, тихонько открывает дверь квартиры и выбирается на лестничную клетку. Не затворив за собой дверь, чтобы не щёлкнуть замком, она бросается по лестнице вниз, боясь связываться с лифтом, она бежит и бежит, перепрыгивая через ступеньки, одной рукой хватаясь за перила, а другой держа дневник, спускается до первого этажа и выбегает на улицу, несётся вдоль дома, у самой стены, так чтобы её нельзя было увидеть с балкона, заворачивает за угол, пересекает по вытоптанной тропинке газон и только тогда переходит на быстрый шаг, задыхаясь и оглядываясь, потом перебегает проезжую часть и прячется за газетным киоском на остановке троллейбуса. Уже там, в прохладной тени каштана, прислонившись спиной к железной крашеной синим стенке киоска и упираясь ногами в забросанный окурками и обёртками мороженого участок ничейной земли, Мария осознаёт последствия своего бегства и ужасается им. Она представляет себе, что отец уже ищет её, находит открытую дверь, идёт по её следам. Она осторожно выглядывает из-за киоска на другую сторону дороги, но отца там нет. Возле каштана стоит полная женщина с сумкой, откуда торчат стебли зелёного лука. Мария знает, что все взрослые находятся в сговоре между собой, и что если сейчас появится отец и начнёт звать Марию, эта самая женщина выдаст её, потому что в лице женщины тоже нет никакой жалости, она тоже принадлежит сообществу взрослых и тоже бьёт своих детей.
      Троллейбус всё не едет. С его красным телом, увенчанным тонкими рогами штанг связана теперь единственная надежда Марии. Ей нужно как можно быстрее уехать отсюда, всё равно куда. Мария стряхивает с платья лоскуток паутинной пыли, прицепившийся к нему, вероятно, во время спуска по лестнице, вытирает глаза и снова выглядывает из-за киоска. Отца по-прежнему не видно на той стороне. Мария смотрит, как девушка с лицом неправильной формы, наполовину освещённая солнцем, продаёт двум школьникам мороженное из белого ящика, на котором нарисован смеющийся пингвин. Марии тоже очень хочется есть. Вдруг на тротуар из двора выходит отец. Он внимательно оглядывается по сторонам, ища глазами Марию, которая снова прячется за киоск, до боли стискивая пальцами пластиковую обложку дневника. Она слышит, как из-за поворота выезжает троллейбус, тягуче визжа и поминутно притормаживая, чтобы выбрать себе нужную дорогу на глади шоссе. Женщина с сумкой уже движется в сторону бровки, но Мария ждёт до последнего, и только когда слышит стук открывшихся к спасению дверей, покидает своё убежище и заходит в жаркую духоту электрической машины, где сидят покрытые горячим потом пассажиры и бьются о стекло перевозимые против их воли на неизмеримые пространства голода мухи. Мария, едва зайдя в троллейбус, сразу же приседает, делая вид, что ей что-то попало в туфель, на самом же деле, конечно, для того, чтобы отец не заметил её в полупустом троллейбусе через окно. Грязный резиновый пол под Марией трогается, троллейбус набирает скорость, минует перекрёсток, и только тогда Мария влезает на жёсткое сидение с разодранной спинкой, упирая колени в твёрдую плоскость предыдущей, и начинает думать о возвращении домой.
      Ведь у неё нет никакого другого пути кроме пути назад, ей негде больше жить. Когда она вернётся, родители, наверное, будут бить её, как тогда, за вазу. Мария решает заболеть на улице от голода в надежде, что тогда её, может быть, наконец пожалеют, поймут, наконец, до чего они её довели, потому что Мария до сих пор, несмотря на все истязания, всё ещё верит, родители ведь любят своих детей. Когда она болела зимой гриппом, мама ведь не ходила на работу и сидела у её постели, поила Марию чаем с малиной, мерила ей температуру и вздыхала, а ещё по утрам пробовала лоб Марии губами, хотя могла сама заразиться и заболеть. А папа ведь подарил ей на день рождения велосипед, хотя Мария плохо училась и у неё в третьей четверти были почти все тройки.
      Размышляя о своём мученичестве, Мария всё же решает сперва зайти в гости к Наде Масловой, чтобы поесть, потому что от голода у неё уже начинает болеть живот, а денег совсем нету. Надя живёт через четыре остановки, но когда троллейбус подъезжает к её шестнадцатиэтажному дому, Мария вдруг понимает, что у Нади её сразу найдут, наверное, отец уже позвонил родителям Нади, ведь он знает, что у Марии нет больше близких подруг. Поэтому Мария решает поехать к Рите Голубковой, которая живёт ещё через три остановки и учится в другой школе, а знает её Мария с кружка художественной аппликации при дворце пионеров, куда ходила в прошлом году. Мария не была у Голубковой со времени её дня рождения, то есть с сентября, но подумала, что если она вдруг придёт к Рите, её уж по крайней мере накормят обедом.
      Мария выходит из троллейбуса на площади, где ещё цветут по клумбам словно забытые после Первого Мая алые петушки. Ветер пролетает над ними, поднимая в воздух шмелей, и, бредя по узкой плиточной дорожке посреди красной от цветов земли, Мария на несколько мгновений забывает свой страх, погружаясь в беззаботный сон наступающего лета, полного невообразимой свободы огромных каникул.
      План Марии провалился: Риты нет дома, она пошла на музыку и вернётся только поздно вечером. Мария садится на скамейку посередине площади, под маленькой тенью юного тополя и слёзы снова наворачиваются ей на глаза. Ну почему, почему она никому не нужна? Она сидит и вытирает слёзы, рассматривая собственный дневник, в котором есть и хорошие оценки, например в самом начале есть пятёрка по рисованию, потом четвёрка по русской литературе, за то что Мария выучила наизусть стихотворение, потом четвёрка по географии, потом — по рисованию… Хотя троек и двоек у Марии больше всего.
      Мария ждёт на площади вечера, и ей всё больше хочется есть. Она с завистью смотрит на проходящих иногда мимо сытых смеющихся девочек. Потом она вспоминает, что читала в какой-то книжке, будто от голода люди падают в обморок, так что ей остаётся только сидеть и ждать, она представляет себе, как отца вызывают в больницу и он видит там её, лежащую без сознания на койке, с бледным лицом, и, может быть, вообще уже мёртвую. Вот тогда он поймёт, что наделал!
      Однако сколько не ждёт Мария, обморок не наступает, а чувство голода становится мучительным. Она встаёт и отправляется к автоматам с газированной водой, в надежде найти возле них потерянную кем-нибудь монетку. Мария часто раньше встречала такие грязные монетки во влажной от сочащейся из автомата воды земле, но никогда их не подбирала, а теперь она подумала, что если насобирать несколько, можно купить на них пирожок с мясом. Но около автоматов нет как назло ни одной монетки. Мария тщетно обходит их по кругу, искоса всматриваясь в грязь и пугая переваливающегося под ногами серого голубя, занятого поиском невидимых крошек.
      — Ты что-то потеряла? — спрашивает её чуть картавый голос незнакомой девочки с тёмно-рыжими волосами, в зеленоватой блузке без рукавов, истёртых джинсах и белых испачканных дорожной пылью туфельках, похожих на чешки. В руке она держит шоколадное мороженое на палочке, ещё наполовину завёрнутое в синеватую бумажку с проступившей на узоре изморосью морозильника. — Ты что, кольцо уронила?
      Мария глупо смотрит на девочку, такого же возраста и почти такого же роста, как она сама. У девочки голубоватые прохладные глаза и чуть загорелая кожа, которую может быть, следовало бы почаще мыть.
      — Нет, — неуверенно говорит Мария, — просто мне показалось…
      — Хочешь мороженого?
      — Спасибо, я не хочу — отвечает Мария, инстинктивно не желая брать недоеденное мороженое от незнакомой девочки. Отец Марии по профессии врач и всегда напоминал ей, что от чужих людей может быть зараза.
      — На, откуси, оно вкусное, — девочка протягивает Марии свою голую руку с мороженым. Марии, впрочем, неудобно отказаться и она кусает мороженое из руки девочки. Мягкая шоколадная корочка ломается у неё на зубах и покрытый её раскрошившимися осколками морозный, источающий чарующую сладость, кусок переходит в рот Марии.
      — А ты здесь живёшь? — спрашивает девочка.
      — Нет, восемь остановок троллейбуса туда, — Мария показывает рукой в сторону своего дома. — Улица Королёва, — она хочет возвратить мороженое назад.
      — Если хочешь, можешь доесть моё мороженное, я себе ещё куплю. Пойдём через дорогу в парк, на лавочке посидим.
      Они направляются в сторону зеленеющих в поднятой машинами угарной пыли древесных крон.
      — А ты где живёшь? — спрашивает Мария, немного коверкая слова из-за куска мороженого, который, несмотря на боль в зубах, она греет во рту.
      — Здесь, недалеко. Мне было скучно, и я решила погулять. Я часто так делаю, просто сажусь в автобус и еду, куда глаза глядят, потом сажусь в другой, потом — в третий. Тебя как зовут?
      — Мария.
      — А меня зовут Юля Зайцева. А почему ты в школьной форме? Наверное, ты не кольцо потеряла, а ключи.
      Мария, опустив глаза, снова откусывает мороженое. Она не хочет сперва рассказывать Юле о своей судьбе, но когда представляет себе возвращение домой, ей становится так страшно и щемяще одиноко, что Мария уже готова показаться смешной, хоть бы кто-нибудь знал о её муках.
      — Я из дома ушла, — признаётся Мария, поднимая глаза и неловко улыбаясь. В её душе неожиданно рождается слово, которое, ещё не будучи произнесённым, уже захватывает Марию своей пугающей безграничностью, как ветер захватывает маленького полевого мотылька. — Насовсем.
      — А почему? — лицо Юлии выглядит немного усталым, словно и её терзает какая-то мука неумолимой судьбы. Она убирает локоны с лица и оглядывается на светофор. Проехавший мимо, перед самыми их лицами, фургонный грузовик обдаёт девочек пьянящей бензиновой вонью.
      Мария не знает, что ответить. Ей стыдно рассказывать, что её бьют, стыдно говорить про двойки, и кроме того всё это не может объяснить того единственного слова, которое она произнесла, плохо осознавая, что оно вообще значит. Она чувствует, что щемящая тяжесть снова подступает к горлу. Глаза Марии туманятся от слёз. Непослушным ртом она откусывает ещё кусок мороженого. Слеза капает на асфальт у носка её туфельки. Мария отворачивается, словно что-то увидев в стороне, на самом деле она просто не хочет, чтобы Юлия видела её глупый рёв. Золотой свет светофора расплывается у неё в глазах, выпуская два ленточных луча.
      — Пойдём, — трудно говорит она. — Жёлтый.
      И они входят в парк, где огромные деревья возносятся к солнечному небу, трава дышит тенистой сыростью, кусты жасмина белеют за стволами, и уже чувствуется, как приближается мертвенно-тёплый вечер. Они долго молча идут по прямой аллее, навстречу гуляющим людям, Мария ест мороженое, Юля просто о чём-то думает, заложив пальцы рук в карманы джинс.
      — Я боюсь возвращаться назад, — говорит наконец Мария.
      — Не возвращайся, — подумав, предлагает Юля.
      — Тебе хорошо говорить, у тебя есть, где жить можно, а где я буду жить? На улице?
      — Ты можешь у меня жить. Места хватит.
      — Но я же не могу всё время у тебя жить.
      — Почему не можешь?
      — Меня родители, наверное, с милицией будут искать.
      — Не найдут.
      — И что скажут твои родители?
      — Они уехали. Их нет.
      Мария недоверчиво смотрит на Юлю.
      — С кем же ты живёшь? — спрашивает она.
      — Я живу одна.
      — О, — удивляется Мария. Потом её лицо опять становится печальным. — Но если я буду жить у тебя, я и в школу ходить не смогу.
      — А ты и не ходи, — улыбается Юля. Мария впервые видит, как она улыбается, как-то неуверенно и грустно. — Я, например, давно не хожу.
      — Что, совсем не ходишь?
      — Совсем.
      — А они что, думают, ты болеешь?
      — Они думают, что я умерла.

2. Звёздная мельница

      — Как умерла? — не верит Мария, от удивления даже переставая откусывать мороженое.
      — Просто. Машиной сбило.
      Мария думает.
      — Ты никому не рассказывай, — продолжает Юля, почему-то глядя вверх, к вершинам деревьев.
      Мария тоже смотрит туда и видит белые крылья облаков, покрытые аистиным пером нечеловеческой тайны. Когда тебя все считают мёртвой, можно не ходить в школу, можно делать, что хочешь. Мария вспоминает, как умерла её бабушка и как её хоронили, несли в гробу по улице вдоль домов, сыпались белые лепестки каштанов, играла духовая музыка, тётя Анна несла красную подушечку с бабушкиными трудовыми орденами. Возможно ли, что бабушка тоже была жива, и теперь где-то скрывается за старыми кирпичными стенами домов? Бабушка так любила её, она когда была очень больная, всё звала к себе Марию и говорила ей всякие странные вещи, которые Мария не могла понять, потому что болезнь исказила голос бабушки, но внимательно слушала и соглашалась, ей было жаль старое и умирающее существо, которое безвозмездно её любило.
      — Тебя хоронили? — спрашивает она Юлю.
      — Нет. Это была не я. Машина… Она разбила той девочке лицо, и они подумали, что это я. Платье у неё было такое же, — Юля вздохнула. — Я думала сперва, поживу одна, потом вернусь, а когда хотела вернуться, родители уже уехали, не знаю куда.
      — А ты любишь своих родителей?
      — Да. Они хорошие, подарки мне всегда дарили.
      — А меня отец бил, — с усилием говорит Мария, и слёзы снова начинают напирать. — Сильно.
      — Ты поэтому и сбежала?
      Мария кивает. Она сворачивает за Юлей на боковую аллею, где больше тени и газон усыпан одуванчиками. Они молча идут по алее, пока судороги не отпускают Марию, она отирает слёзы и выбрасывает обёртку мороженого в урну у зелёной скамейки. Тут они останавливаются.
      — Он меня убьёт, если я вернусь, — тихо говорит Мария. — Возьмёт и убьёт.
      — Не бойся, — говорит Юлия. — Пойдём ко мне, а то тебя, наверное, уже искать начали. Так, в школьной форме, сразу найдут. Я тебе одежду дам, у меня твой размер. Главное — выждать несколько дней, а потом они подумают, что ты тоже умерла и перестанут тебя искать.
      — Но меня же не собьёт машина.
      — Но тебя ведь могли украсть и убить, правда?
      — Кто?
      — Какой-нибудь злой дядя, который мучает и душит маленьких девочек. Какой-нибудь Дед Мороз, который ест маленьких Снегурочек, ам-ам.
      Мария смотрит на Юлю, ожидая снова увидеть, как она улыбается, но Юля глядит вверх, в темнеющие водоёмы крон.
      Они не разговаривают до самого юлиного дома, который находится по ту сторону парка, через два квартала, окружённый заросшим акациями двориком. Шли они довольно быстро, только по пути задержались у продуктового магазина, где Юля купила две шоколадки и пачку молока. Деньги, мятые, но не грязные бумажки, они достала из кармана джинс.
      Дом, в котором живёт Юля, построен из старого жёлтого кирпича, в его подъездах сыро и просторно, никто не экономил здесь при строительстве места, и лестницы оставляют между собой квадратный провал, достаточный для сооружения двух таких лифтов, как в доме Марии, хотя никакого лифта здесь нет. Перила лестниц высокие и с ручками из бурого дерева, полированного руками нескольких поколений стариков, большинство из которых уже умерло, и на стенах мало надписей, потому что с последнего ремонта уже не рождалось в доме новых детей. Туфли девочек пробуждают под сводами подъезда гулко стучащее по ступенькам эхо, улетающее вверх, к окошку в крыше, через которое льётся полуослепший от пыли солнечный свет.
      Они поднимаются выше и выше, до последнего этажа, когда Марии уже страшно становится смотреть через перила в провал, настолько непривычно ей, что в этом доме смерть находится так близко к человеку, каждый день. На последнем этаже кроме двух квартир есть ещё проволочная дверь со сбитым замком и лестница за ней, ведущая к ничем не обитой ржавой двери. Юля поднимается по лестнице и вытаскивает из-под блузки висящий на шее ключ. Вся лестничная площадка перед этой последней дверью завалена металлическим и деревянным хламом и ограждена проволочной сеткой, сквозь которую Мария может наконец посмотреть в подвластный могущественной геометрической перспективе тёмный провал.
      — Пошли, — говорит Юля.
      Повернувшись, Мария видит за ржавой дверью маленькое помещение, в котором, как в одном из снов, есть только два предмета: железная лестница и окошко в потолке. Юля запирает за Марией дверь и, держа в одной руке шоколадки и пачку с молоком, а другой хватаясь за боковые пруты лестницы, лезет наверх. Поднявшись за ней, Мария оказывается на крыше. Крыша покрыта красной черепицей, в нескольких шагах от Марии из неё растёт труба. При появлении девочек с трубы срывается стая воробьёв и перелетает на другую трубу, дальше, а один, особенно бесстрашный, остаётся на телевизионной антенне. Мария сидит на краю окошка, не решаясь встать, потому что крыша уходит вниз под углом, а Юля просто идёт по черепице мимо трубы, туда, где в крыше есть невертикальная дверь. Стыдясь показаться трусливой, Мария медленно начинает двигаться ей вслед, нагнувшись и касаясь черепицы рукой. Над ней свистят стрижи.
      Там, под дверью, начинается чердак, тёмный, пронизанный солнечными лучами и старыми бельевыми верёвками, заваленный ящиками и металлическим ломом, новый дом Марии. Это продолговатая комната со сводчатым потолком, подпираемым шестью столбами, в противоположной стене видна закрытая на засов дверь.
      — Вот здесь, — говорит Юля, садясь на золотистый в солнечном свете ящик, моя квартира. Ванной, конечно, нету, туалет на улице. Тараканы, мышки. Не очень, впрочем, холодно, потому что рядом труба. Летом даже жарковато. С видом на облака и прочее. Будешь тут жить?
      — Да, — отвечает Мария.
      — Живи, — улыбнувшись, говорит Юля, забираясь с ногами на ящик. — Честно сказать, мне здесь скучно одной.
      — И давно ты уже тут? — спрашивает Мария, садясь на старый потрескавшийся стул.
      — С прошлого лета.
      — О! — говорит Мария, думая о том, что ни за что не смогла бы столько жить на чердаке одна. И ночью было бы очень жутко. — А сюда никто не придёт?
      — Та дверь, — Юля показывает в сторону закрытой на щеколду двери, — заперта изнутри, а снаружи завалена канистрой. Сюда могут прийти только тем же путём, каким пришли мы. У кого-то есть ключ от двери, чтобы выйти на крышу, но сюда они не добираются. В крайнем случае спрятаться можно, там, среди ящиков.
      Они разговаривают и по очереди пьют из одной чашки молоко. Мария слушает красивый голос Юли, воркование горлицы из чердачных глубин и свист стрижей, наводящий сладостную тоску перед открывающимся временем. По отражениям лучей на стене видно, как опускается солнце. Пахнет старым деревом, пылью, опилками и немного трупиками мух и мышей. Мария совсем перестаёт думать о своей судьбе, и ей хорошо. Она несколько раз облизывает липкие от шоколада губы, рассказывая Юле о школе. Юля смотрит её дневник, где Мария может описать лицо каждой оценки, и вспоминает время своей учёбы, свой класс, полный подруг, которых она не видела уже давным-давно.
      Когда становится темно, они, сняв туфли, выбираются на крышу, ложатся на нагретую черепицу, над ними небо, полное звёзд. Слова их смолкают, как постепенно перестаёт капать вода из неведомого крана прошлого, и скоро они просто лежат и смотрят вверх, ничего не говоря. Мария думает о жизни, которая представляется ей большой чёрной кошкой в цветущих ночных кустах, глядящей на мир в искажённую призму своих зелёных глаз и видящей землю, дождевых червей, спящие шмелиные гнёзда и дышащие корни берёз. Вокруг Марии нет никакого ветра, поэтому деревья молчат, погасив свои старые фонари, а звёзды становятся всё ярче, набирают глубину, такие чистые, словно вырезанные из тончайшего серебристого металла, и если это так, Мария, пробовавшая ртом гвоздики, знает даже их вкус, приятный вкус несъедобного железа.
      — Их больше, чем листьев на деревьях, — шёпотом говорит Юля. Около края крыши с тонким писком проносится летучая мышь. Стена времени медленно растворяется вокруг Марии, и она начинает видеть прошлое онемевших деревьев и живых существ ночи, которое кажется ей волнующе-таинственным и длящимся даже теперь, внутри её самой. — А ты знаешь Мельницу? — всё ещё слышит она шёпот Юли, пропадающий в сверкающих россыпях и медленно выплывающий вновь, как погребальная барка египетского фараона, что движет под собой мёртвый камень и с ним всё сущее вместо вод загробного Нила. — Звёздную Мельницу?
      — Что это? — спрашивает Мария, но голос свой слышит словно издали и таким непохожим на собственный, что ей становится страшно.
      — Там, наверху… Посмотри прямо наверх… — шепчет Юлия, а может она и не шепчет вовсе, а слова её лишь снятся Марии на крыше дома, погружённого в майскую ночь, полную фонарных пятен и запаха цветущих кустов. Мария смотрит наверх, широко раскрывая глаза, но видит только звёздное море, море таинственных светящихся точек, сделанных их неземного металла, она не понимает, что каждая из них много больше всего, что она видела на свете, и не знает, что эти рои образуют лишь сверкающую прозрачную пуговицу на платье космической принцессы. У Марии кружится голова, поток пространства обрушивается на неё, не сдерживаемый больше колдовством её маленького мозга, летучие мыши замирают в воздухе, сердце перестаёт биться, дыхание замирает, едва отпустив последний воздух, и Мария видит Звёздную Мельницу. Она движется над головой Марии, она движется медленнее времени, и звёзды движутся вместе с ней, уходят в неё, заплетаясь огромными распылёнными косами, и Мария сразу осознаёт, что сама движется, влекомая огромной неведомой силой, засасывающей её в свою глубину, и что там живёт смерть.
      Марии хочется закричать, но она не живёт, падая в бездну Вселенной, и потому кричать не может, она может только видеть и чувствовать страх, отделённый от тела и оттого мучительный беспредельно, ибо нечем спастись от него, волшебное отчаяние охватывает Марию перед прекрасным лицом смерти, что-то тянет её к себе, переворачивая и причиняя сильную боль, и вместе с болью воздух вновь входит в её грудь, обжигая, как огонь, и сердце наносит в онемевшее тело свой первый удар.
      Она возвращается в себя и видит Юлю, сидящую на коленях возле неё, Юля смотрит ей прямо в глаза. Бледное лицо Юли с влажными потемневшими глазами кажется ей страшным, Мария тихо всхлипывает и рот её напрягается в неприятной гримасе. Поднимая Марию на ноги, Юля коротко стонет от тяжести. Мария плохо стоит, ступни не чувствуют черепицы, тело плывёт куда-то в сторону, листья деревьев, большие, как подушки, приближаются к её лицу, тускло блестя при фонарном свете, пятна теней на них вырастают, и скользящие чёрные насекомые пробегают так быстро, что Мария не успевает разобрать, кто они, не капли ли это крови, мягко срывающиеся с её ноздрей.
      Она плохо понимает, как оказывается с Юлей на лавочке возле дома, в тени каштана, зато отчётливо видит свои вытянутые вперёд с лавки босые ноги, сложенные вместе, со сжатыми пальцами, и белого мотылька, порывисто скользящего в пустоте ночного воздуха низко над асфальтом, покрытом светлыми фонарными пятнами, так что мотылёк иногда кажется маленькой галлюцинацией, и красный огонь выезжающей на дорогу за кустами машины, и Юлю, стоящую с левой стороны, как высокий цветок в вазе, покрытую непроницаемой тенью. Она плохо помнит свой неясный путь по меловым улицам ночи, запах сирени и нитрокрасок, словно ими покрашены все клумбы, мелодичные стоны женщин из тёмных приотворённых окон, истерические крики дерущихся котов, похожие на плач неведомых тропических птиц, резко выделенные луной из стен выщербленные кирпичи домов с мазками строительного раствора, словно художник ночи, этот человек со странным именем и лицом, провёл их своей кистью, выделяя имущество смерти из лестничного хаоса живой природы.
      Они всё-таки возвращаются назад, и Мария долго спит, свернувшись на истрёпанном матрасе в углу чердака, немытая и счастливая, просыпается, когда уже вовсю светит солнце и из окошка доносится шум машин. Юля уже не спит, просто лежит на спине рядом с Марией и мечтает о чём-то своём, подложив руки под голову, с соседних деревьев поют птицы, и далёкий женский голос зовёт домой потерявшегося в тенистых дворах ребёнка.
      Потом Юля выдаёт Марии потёртые джинсы, рваные на голени, и белую рубашку, они идут на воскресный базар покупать там зелёные яблоки, такие кислые, что у Марии выступают слёзы, и пирожки с повидлом, едят это в садике у фонтана, где плавают веточки деревьев и пущенные детьми бумажные корабли, потом их можно увидеть качающимися на качелях в речном саду, и сидящими на песке у воды, играющими в слова, и роющими канал от реки в маленькое водохранилище, и пускающими в нём лодочки из коры, на которых отважные жуки-солдатики из прибрежного королевства отправляются на поиски новых песчаных земель. Потом они бросают камешки в воду и строят из песка город, развалины которого никогда не будут обнаружены и отданы на поругание истории, населённый ползучими насекомыми, в основном чёрными муравьями, потом идут на другой конец сада есть лимоновое мороженое из блюдечек и там смотрят, как взрослые играют в волейбол идеально круглым белым мячом, а когда приходит вечер, они покидают сад, намереваясь прийти сюда завтра, когда глупые дети направятся в школу сидеть за пыльными партами, чертить красными чернилами поля в тетрадях и получать двойки.
      На фоне такого же ярко-красного заката за редкой оградой высоких тополей они идут поднимающейся вверх улицей и заходят в кафе под названием «Ласточка», где горят апельсиновые лампы и худая девушка с лисьими чертами лица и угольным бантом под воротником блузки наливает в большие бокалы пахнущие спиртом коктейли. Юля заказывает мороженое с непонятным Марии французским названием, и пока они ждут его, сидя за столиком, покрытом чистой скатертью и Мария рассматривает тёмно-зелёные бархатные стены, изогнутые стулья и пейзажи в тонких алебастровых рамках, к ним подходит худой мужчина в тёмно-сером костюме с родинкой над верхней губой, в глазах его есть что-то ежиное, что-то от заваленных жёлтыми мокрыми листьями октябрьских лесов, что-то чужое и страшное, как тропинки, уходящие в вечернюю даль осени. Мужчина разговаривает о чём-то с Юлей вполголоса, так что Мария почти не разбирает слов, Юлия улыбается ему и даже делает какой-то непонятный жест рукой, потом мужчина уходит, садится за соседний столик и начинает читать газету, ему приносят жёлтый непрозрачный коктейль и он пьёт его медленно, свободно откинувшись на изогнутую спинку стула, Мария ест французское мороженное, и девушка с чёрным бантом ставит в магнитофон кассету с новой танцевальной музыкой, которой Мария ещё никогда не слышала.