Школа 1-4

      — Убью! — бешено орёт Мария, на мгновение почему-то представляя себе вместо Олега Петровича своего отца. — Горло перережу!
      Пятясь боком, она вытаскивает девочку из кухни в прихожую, после неловкого движения локтем из-под лезвия появляется кровь. Девчонка визжит, как резаная. Роняя йод, женщина вцепляется руками в край стола.
      — Оставь ребёнка, никто тебя не тронет, — как можно спокойнее произносит Олег Петрович.
      — Врёшь! Отойди от дверей! — орёт Мария. — Отойди, гад!
      — Я тебя выпущу, только оставь ребёнка, — терпеливо повторяет Олег Петрович, отступая немного в сторону. Его слова плохо слышны из-за громкого плача девочки. Мария пробирается боком к двери. Краем глаза он замечает движение, там, в темноте лестничной клетки.
      — Отпусти её, пожалуйста — мягко говорит Олег Петрович. — Я обещаю тебе, что отпущу тебя.
      Мария прижимается спиной к стене, боясь приблизиться к нему. Она часто дышит и дрожит. Олег Петрович медленно делает шаг к ней, намереваясь потом быстрым движением одёрнуть её руку от горла ребёнка.
      — Не подходи! — орёт Мария, ещё крепче стискивая свою заложницу.
      — Отпусти её, она плачет, ей же больно, — тихо повторяет Олег Петрович, посматривая в освещённый лампой подъезд. Ничего не увидев там, он с колотящимся сердцем делает ещё шаг, который получается немного резким, рука Марии начинает двигаться, и он моментально нажимает курок. Пуля пробивает голову Марии и выбрасывает позади неё на светлую вертикальную полосу обоев кометный хвост окровавленных мозгов. После сильного удара по голове она сразу перестаёт жить и падает на линолеум, увлекая девочку за собой. Олег Петрович бросается к ней и поднимает плачущего ребёнка на ноги, а Мария остаётся лежать, повернув искажённое предсмертным ужасом лицо к стенке, рука с ножом откинута назад, ноги согнуты в коленях, волосы брошены пол, как тёмный букет.
      Женщина забирает у Олега Петровича свою дочь и утешает её на кухне, пока она не видит, он касается пальцем тёплого кровавого следа на стене и пробует на вкус маленький солёный кусочек мозга Марии, напоминающий по вкусу какие-то консервы, которые он ел в далёком детстве. Олег Петрович бросает печальный взгляд на разбитую пулей голову девочки, на то место, где её нежная шея с трогательной красотой переходит в щёку, ухо, распахнутый глаз, тут и там попадаются тонкие нити волос, маленькие губы приоткрыты, вот откуда ушла душа, думает он, поворачивается и выходит из квартиры в темноту.

4. Любовь

      Олег Петрович тяжело поднимается по тёмной лестнице проклятого дома, направив дуло пистолета прямо перед собой. Его глаза быстро привыкают к мутной темноте, всё же разбавленной еле заметным светом, таким слабым, что кажется, будто это светят звёзды. После убийства Марии к Олегу Петровичу пришло беспредельное и нечеловеческое одиночество, словно она была последним близким ему человеком. Теперь он поднимается всё выше и выше, как неизвестный космонавт, отправленный втайне пешком к границе галактики на случай, если ракеты подведут.
      Его ведёт запах Юли, который он почувствовал ещё внизу, едва приблизился к ней, запах смерти, пугающий и одновременно влекущий. Она могла бы войти в любую из квартир, просто позвонить и попросить убежища, её бы пустили и она погрузила бы их всех в вечную тишину. Но запах ведёт только вверх, вверх, словно Юля никого больше не хочет вовлекать в этот смертельный бой охотника и зверя. В проклятом доме пять этажей, в нём нет ни лифта, ни мусоропровода, ни даже рисунков на стенах, словно люди живут тут только на бумаге, а на самом деле давно уехали за границу или вообще на тот свет. Может быть, потому Юля и не заходит в квартиры, что там одна пустота.
      Остаётся последний этаж. Она должна быть там, за последним лестничным пролётом, Олег Петрович видит окно, отворённое в звёздную темноту, пожарный ящик с песком, стоящий посреди лестничной площадки перед окном, и Юлю, сидящую на ящике, закрывшую руками лицо. Рядом с ней лежит окровавленный нож. Олег Петрович направляет на неё пистолет.
      — За нож не хватайся, а то убью, — говорит он охрипшим голосом. — Подругу твою уже пристрелил. Башку навылет пробило.
      Юля продолжает неподвижно и беззвучно сидеть на ящике. За пыльными стёклами окна — чернота, а за прямоугольником, освобождённом открытой створкой сияющие звёзды, такие яркие, что кажутся сладкими.
      — Я плачу, — вдруг с каким-то отвращением говорит Юля. — Господи, как я могу плакать?
      Невидимые слёзы текут по её щекам. Потом она резко отнимает ладони от лица. Она сидит спиной к окну, и Олег Петрович не может видеть его черт, но различает неживую бледность кожи, словно она покрашена белой краской.
      — Что же теперь будет? — спрашивает Юля, голос её дрожит. — Я боюсь, — она встаёт и, повернувшись, идёт к окну, как на казнь, продолжая плакать одними слезами, даже не вытирая лица, руки её опущены. Оттуда она смотрит вниз, где на чёрном асфальте до сих пор лежит Вася Рыжов, кажущийся отсюда просто брошенным старым пальто.
      — Стреляйте, — говорит Юля. — Я не хочу больше жить.
      — Она тоже убивала или только ты? — спрашивает Олег Петрович.
      — Только я. Она не могла ещё.
      — А зачем?
      — Просто так, — отвечает Юля. — Я любила её.
      — Тех, кого ты убила, тоже кто-то любил.
      — Вы не понимаете, — тихо говорит Юля. — Вы не понимаете, что такое любовь. Настоящая любовь. Она сильнее смерти.
      В ущелье между домами течёт звёздная река. Стоит такая тишина, что кажется, будто мёртвый Вася Рыжов лежит на дне ущелья уже несколько тысяч лет.
      — Стреляй, сволочь, — резко обернувшись, говорит она Олегу Петровичу с рычащим хрипом, он чувствует, как железная рука смерти сжимает что-то в его голове и понимает, что Юле даже может быть не нужен нож, чтобы убить его. Он кривится и стреляет ей в грудь. В каком месте пуля попала в тело девочки, образовав кровавое разорванное пятно, не видно из-за темноты, но Олег Петрович слышит, что она прошла навылет и ударилась в стену, выбив из неё струйку лунной пыли.
      — Ну что, убил? — спрашивает его Юля, но слова её тонут в лавине поглощающей Олега Петровича глухоты, он тяжело опирается на лестничные перила и сползает на ступеньки, неловко подворачивая ногу. Олег Петрович не находится, что ответить Юле. Он смотрит на неё, холодея от собственной немоты, и, прежде чем упасть в обморок, стреляет в неё ещё раз, целясь по необъяснимой злости в голову, но промахивается, пуля улетает в звёзды, правда не становясь спутником земли, потому что Олег Петрович слишком мало вложил в выстрел своей души. Когда во двор въезжает воющая машина скорой помощи, в доме уже царит космический сон, объединивший живых и мёртвых в вечном братстве, а Юля Зайцева давно исчезла за гардиной своего потустороннего бытия, мягкой и таинственной, словно крыло ночной бабочки.
      Она снова возникает из ночной мглы неизвестное время спустя, на неведомой улице, во дворике, где стоит погружённый в землю автобус, заходит внутрь, швыряет на пол тазик с гниющими мужскими удами, вышибая из него жужжащий мушиный рой, и молча, со спокойным остервенением топчет ногами гнилое мясо, убивая червей и мух. Потом она садится на кресло и молча смотрит вперёд, по ходу движения автобуса вместе с планетой вокруг солнца, пока не начинает брезжить рассвет.
      Васю Рыжова тихо хоронят на том самом кладбище, где убили некогда Юлю, присутствуют несколько друзей, щуплая белобрысая невеста и заплаканная мать. Марию опознают по статистике исчезновений, но родителей не извещают, чтобы они не подали в суд на Олега Петровича, труп девочки переправляют в морозильник спецморга для следственных экспериментов. Дело Юли Зайцевой закрывают, а самого Олега Петровича освобождают от занимаемой должности и переводят на бумажную работу. В больнице, куда привезла его скорая помощь, у него находят язву желудка, через сутки в час ночи ему звонит домой по телефону друг жены, у которого она теперь большей частью живёт, и называет Олега Петровича куском говна. Положив трубку, Олег Петрович идёт спать, с полчаса дремлет в темноте, потом встаёт, садится в кресло и засовывает в рот до самой глотки дуло пистолета. Так он сидит несколько часов, пока глотка не начинает невыносимо болеть со вкусом промасленного железа. Потом он ложится на диван и так лежит двадцать часов, не в силах ни есть ни пить.
      В тишине глубокой ночи Инна Генриховна, как морщинистый призрак, неслышными никому из смертных шагами обходит свои владения. Она переходит из комнаты в комнату, возникая в неземном свете молочно-голубых ламп, она стара, безобразна и нага. Из одежды на ней только трусы и жемчужные бусы, которые ей подарила давно усопшая старшая сестра на десятую годовщину свадьбы. Седые волосы Инны Генриховны распущены до плеч. В комнатах нет ни одного окна, поэтому никто не может увидеть её, кроме покойников, и если бы к кому-нибудь из них вдруг возвратилась способность жить, он умер бы снова, только взглянув Инне Генриховне в лицо, когда она охраняет имущество смерти, своей единственной хозяйки.
      Здесь, в этом мире, скрытом под землёй, живёт Она, Та, которой боятся люди на земле, Она приходит сюда, чтобы отдохнуть, просто побыть в тишине среди прохлады и бездыханного сна. Инна Генриховна преданно служит Ей, и иногда она слышит тихие шаги смерти, чувствует на коже спокойный Её взгляд или понимает смерть незримо находящейся в только принесённом теле, тогда, оставшись с телом наедине, она прижимается губами к его руке или груди, чтобы поцеловать край платья своей госпожи.
      Покойники никогда не бывают довольны самым лучшим содержанием. Чисто вымытые и аккуратно заштопанные лежат они на своих полках, но лица их всегда выражают озабоченность, а иногда ненависть. Уж Инна Генриховна знает, что только мертвец умеет так тонко выражать свою ненависть на вроде бы спокойном лице, бывает даже страшно становится, как взглянешь. Приходится порой обращаться с ними грубо. Инна Генриховна конечно не верит в ходячие трупы, покойник может подышать, сказать шёпотом словцо-другое, глаза открыть и прочее, но по большому счёту он лишь предмет, кукла, которой играет смерть. Поэтому Инна Генриховна подчас прикрикивает на усопших, а то и двинет кого локтем или кулаком, не по роже, разумеется, ведь рожа будет из гроба наружу торчать.
      Инна Генриховна останавливается у затянутой целлофаном ванны, где лежит женщина под пятьдесят, уже полностью обряженная к раннему утреннему следственному эксперименту. Обряжал Яша, сразу видно, потому что сделал как сестру родную, моложе лет на десять, лицо спокойное, а такая страшная была, как принесли, пасть оскаленная, глаза злобные. Причёску сделал, губы подвёл, а на щеках розовой пудры добавил — кровь с молоком, прямо невеста. Говорят, Яша эту розовую пудру в цирке достаёт. Одета в костюмчик, на отворотном лацкане брошь цветочком, блузка белая, кружевная, не снять уже вовек. Инне Генриховне вдруг кажется, что это она лежит там в ванной, и в этот момент до неё доносится стук в далёкую дверь.
      Стук этот Инне Генриховне не нравится. Если бы привезли покойников, надо было предварительно позвонить. На ходу одевая спецхалат, она зажигает свет в пустой комнатке у двери, где стоят два железных стола, на которые кладут трупы перед временным возвращением в жизнь.
      Подняв крышку зрачка тяжёлой, тюремной двери, Инна Генриховна видит мужчину в поношенном костюме и чёрной шляпе, который смотрит ей в глаза нехорошим взглядом и курит сигарету. Лицо у него осунувшееся, с проступившими глубокими морщинами.
      — Откройте, пожалуйста, я по делу, — говорит он немного охрипшим голосом.
      — По какому такому делу? — с нарочитой грубостью спрашивает Инна Генриховна, хотя сразу догадывается, по какому.
      Мужчина достаёт из внутреннего кармана пиджака удостоверение и показывает его Инне Генриховне.
      — Я из следственного отдела.
      — Что ж вы, молодой человек, ночью-то пришли, из следственного отдела? — не унимается Инна Генриховна. — Ступайте, приходите завтра. Я в темноте удостоверения вашего всё равно не вижу.
      — Мне нужно сегодня, сейчас.
      — Не могу я вас пустить, молодой человек, здесь не музей.
      — Я вам заплачу, — мужчина засовывает удостоверение обратно в пиджак. — Мне только нужно взглянуть на один труп. Я же вам сказал, что работаю в следственном отделе.
      Рука мужчины, вынимающая сигарету изо рта, дрожит. Инна Генриховна вздыхает и отодвигает засов. Олег Петрович входит в помещение, снимает шляпу, кладёт её на стол и называет свои имя, отчество и фамилию.
      — Чем могу быть полезна? — спрашивает Инна Генриховна, осмотрев его удостоверение.
      — К вам должны были привезти девочку, убитую два дня назад. Она завтра пойдёт на экспертизу. Синицына Мария, — добавляет Олег Петрович, видя, что хозяйка достаёт из нагрудного кармана халата мятый блокнот.
      — Пулей в голову? — спрашивает Инна Генриховна, заглядывая в список мертвецов.
      — Точно.
      — Есть ваша Синицына. В морозилке лежит. Идёмте со мной.
      В холодильном подвале Инна Генриховна сразу находит полку, где лежит завёрнутый в целлофан коротенький труп Марии. Хрустнув заиндевевшим материалом, Инна Генриховна показывает её Олегу Петровичу.
      Мария прекрасна. Она лежит, как живая, совершенно голая и начисто вымытая, ровно вытянувшись на полке, глаза её закрыты в спокойном сне, всё лицо ничего не выражает, кроме красоты. От смерти Мария немного повзрослела, черты её лишились детской неуклюжести, и она превратилась в чистого ангела. Кожа Марии тонка и светла, как лепестки цветов, губы серовато-голубого цвета, волосы темны, как ночная трава. Олег Петрович скользит взглядом по её посиневшим соскам и останавливается на животе.
      — Обещали заплатить, — напоминает Инна Генриховна.
      — Да-да, — рассеянно отвечает Олег Петрович, близкий к помешательству, как альпинист, впервые увидевший в двух шагах от себя сияющую снегом вершину горы. — Я заплачу.
      — Может, хотите потрогать? — с откровенной грубостью спрашивает Инна Генриховна. — Это не так дорого стоит.
      Олег Петрович протягивает руку и берёт тонкое запястье Марии, холодное, как лёд. Этот холод разрушает иллюзию маленькой жизни и Олега Петровича обжигает ледяное дыхание существа, поселившегося в теле девочки.
      — Перевернуть на живот? — спрашивает Инна Генриховна. — Спинка правда немного попорчена при транспортировке, поцарапали о край стола.
      — Не надо, оставьте, — говорит Олег Петрович, кладя руку Марии на место. Я заберу её с собой.
      — Да вы что, с ума сошли? Это никак нельзя, завтра же экспертиза.
      — Нельзя ей на экспертизу.
      — То есть как нельзя? Что вы в самом деле, если хотите побыть с девочкой наедине, у вас достаточно времени. Её и оттаять можно.
      — Нет, не нужно, не беспокойтесь, — говорит Олег Петрович, вынимает из-за пояса пистолет, и быстро, со щелчком, снимает его с предохранителя. Откройте рот.
      Инна Генриховна оторопело проводит глазами по стенам морозильника, словно ищет тайное убежище, из которого появится её родная смерть, чтобы защитить от Олега Петровича. Но потом она понимает, что смерть находится в чёрном дуле, направленном на неё, и открывает рот. Олег Петрович аккуратно засовывает туда пистолет, клацнув дулом о зубы Инны Генриховны и, не поморщившись, нажимает курок. Выстрел звучит приглушённо, из головы выплёскивается назад грязный фонтанчик и женщина грузно падает на пол, как бурдюк с кровью.
      — Очень хорошо, — говорит Олег Петрович.
      Он кладёт пистолет в карман и привычным жестом вытирает рукой лысину. Инна Генриховна лежит на полу, растопырив руки и таращится в потолок. Олег Петрович берёт Марию на руки и несёт её прочь из синего холода, к тёплым ночным полям.
      Из-под бетонной балки, как кровь из приоткрытого рта, вылезает крупная тёмная крыса и бросается по полосе фонарного света через смятый лоскут газеты, по краю придорожной канавы, сливается с тенью и замирает, глядя вниз, на лежащую ничком в пыли под обочиной вонючую девочку с большим кровавым пятном на рубашке. Подождав немного, крыса спрыгивает на спутанные грязные волосы девочки, внимательно принюхивается, взбегает на щеку и видит, что лучше всего залезть девочке в рот, перебирается для этого на плечо, но тут на неё падает тень, холодная, как тонкий октябрьский ледок на соседнем пруду, она истерически вспискивает и, выпрыгнув из канавы в траву, уносится зигзагом в луг, как маленькая невидимая молния.
      Юля открывает глаза и видит склонённое над собой широкое и бледное, как луна, лицо девушки с растянутыми глазами, которые расположены так, что невозможно уловить черт носа и скул. Волосы её черны как свежая нефть в широкогорлой бутылке из-под молока, только что из магазина, одета она в сильно вытертые заплатанные джинсы и футболку с какой-то английской надписью, руки у неё сильные, как будто она доит ими коров на ферме и носит тяжёлые бидоны, а ноги запылены и обуты в разорванные кеды. Юля не может понять, существует ли девушка на самом деле или только изображена на фоне мёртвого мира, как след доисторической птицы на камне.
      — Чего ты хочешь? — хрипло спрашивает девушку Юля. — Оставь меня в покое. Я хочу умереть. Дай мне умереть.
      — Почему ты хочешь умереть? — спрашивает девушка. Голос её звучит немного огрубевшие от водки и пыльного ветра сельских дорог.
      — Потому что я уже мертва. Невыносимо терпеть дальше.
      — И ты не хочешь снова увидеть свою подружку?
      — Я не хочу больше видеть её. Я хочу умереть. Я хочу пропасть навсегда.
      — Вставай, у нас мало времени.
      — Умоляю тебя, — жалобно шепчет Юля, опуская веки. — Умоляю тебя, дай мне смерти.
      — Она будет снова жива.
      Юля молчит. С далёкого аэродрома, мерцая игрушечными огнями, уходит в небо реактивный лайнер, гром его двигателей прокатывается по лугам, заставляя сверчков петь тише.
      — Как я? — спрашивает наконец Юля.
      — Да. Она будет полна крови, она будет дышать. Она будет любить тебя.
      — Я боюсь её, я боюсь вас всех.
      — Страх — это маленькие цветы под твоими ногами. Придёт осень и они исчезнут на холодном ветру.
      Уперевшись руками в пыль, Юля встаёт на четвереньки, потом садится на колени. Она видит, что крыса возвратилась и серым комком замерла в шаге от неё, враждебно глядя на Юлю, как на существо, нарушившее вечную схему жизни.
      — Возьми крысу и откуси ей голову, — говорит девушка.
      Юля протягивает руку и, взяв оцепеневшую крысу, подносит её ко рту. Животное парализовано так, что лапки его закостенели в суставах и не сгибаются под пальцами Юли. Последний раз взглянув в блестящие глазки грызуна, Юля открывает рот, засовывает в него крысу вперёд головой и сжимает зубы. Хрустят ломаемые позвонки и противная солоноватая горячая кровь прыскает ей в горло. И тогда Юля начинает знать, в какой стороне находится её мёртвая любовь. Она плюёт крысиной головой в траву, и с размаху бросает окровавленный трупик на пыльную дорогу.
      — Будьте вы все прокляты, — зло говорит она, поднимается и, не отряхивая пыль со своей одежды, садится на заднее сиденье старого мотоцикла, обхватив девушку со спины обеими руками, чтобы не упасть во время езды. Мотоцикл заводится рывками, нагреваясь и вибрируя огненной силой, как огромная дрель, дух сожжённого бензина пропитывает полевой воздух, они разворачиваются на дороге и несутся туда, где спит в смертном упоении прекрасная Мария.
      Звёзды рассыпаны над ними, огромные и немые, как на северном полюсе. Юля кладёт голову на спину казашки, закрывает глаза и вспоминает свою жизнь, покрытую пасмурной паутиной времени. Она вспоминает свою мать, её длинные волосы и тёмно-алый домашний халат, сумрак коридора, освещённого тенью одной ночной лампы, где мать говорит по телефону невесть с кем, может быть с людьми, живущими в другом мире, даже например, на луне, ведь для взрослых всё казалось возможным, волосы матери распущены, чтобы высохли перед сном, она не отражается в зеркале, опершись на бордовый комодик, смотрит в пол, а на полу ничего не видно, может быть он покрыт садовой травой, как на даче тёти Лиды, в которой шевелятся кузнечики и лежат чёрные мазутные яблоки, немного пахнущие вином, а спаниеля, которого зовут Шмель, не разглядеть в темноте, потому что он давно уже умер и сам не видит потаённых красок оставленного мира. Только краски эти выцвели в Юлиных чувствах, словно она смотрит диафильмы в тёмной комнате с отцом, это была самая большая радость для неё в детстве, сидеть, погрузившись во мрак и смотреть на яркий квадрат посередине стены, где возникают сказочные картины далёких времён, остроконечные башни, черепичные крыши с изогнутыми фигурками кошек, золотые флюгерные петухи, молчаливые леса, неподвижные и от того ещё более таинственные, люди со старинными лицами, словно вырезанными из дерева, если присмотреться, можно было даже разглядеть годичные кольца на их щеках.
      Ах, разве могла она знать тогда, маленькая Юля, что через несколько лет весь мир окажется для неё ещё страшнее, чем манускриптовые картинки диафильмов с дреоморфными заглавными буквами текста, что она будет одиноко бродить среди пронизанных потемневшим солнцем кулис огромного, до самого неба, театра, и станет одной из тех, кого можно увидеть, но кто давно уже не живёт. Верит ли она сама теперь, что жила? Что ходила в кирпичную школу, учила наизусть стихи, болтала ногами на подоконнике второго этажа, глядя, как по залитому сентябрьским солнцем асфальту с цветными листьями тополей идут искажённые перспективой люди, каталась на коньках по освещённому космическими прожекторами катку, руки в варежках, лицо обожжено морозом зимних ночей, ела вишнёвый торт на свой двенадцатый день рождения, подумать только, ей столько лет, сколько месяцев в году, разве могла она знать тогда, что ей навсегда останется столько лет, и новый год никогда больше не настанет, не будет нового снега, чистого, как серебро, и пылающей тусклыми алыми и жёлтыми огнями ёлки, бросающей на стены зелёную волшебную тень. Была ли это она, девочка в белом платье, евшая ложкой вишнёвый торт с дюжиной тонких свечек посередине, была ли это она, замиравшая от восторга перед большой коробкой с подарком от родителей, хотя ещё не знала, что там, но чувствовала: нечто необычайно прекрасное, и если это действительно была она, то какая сила вырвала её из прошлого, сорвав с тротуара, ударив локтем о дверцу новой «Волги», откуда взялась она, эта сила, двенадцать лет она ничего не знала о ней, и, уже вдавленная лицом в заднее сидение машины, хрустя песком на зубах, задыхаясь и ноя от сильной боли в скрученных руках, она верила, до последней минуты верила, что это пройдёт, она проснётся, её отпустят, ведь это же несправедливо было убивать её, когда она вовсе ничего не знала о смерти. И когда они мучили её и с болью делали ей гадость, и били, и она совсем отупела от шока и выполняла всё, что они ей велели, она не думала, что её убьют, этого она не боялась, только боли и чудовищной неведомости того, что они делали с ней, неведомости больше всего, а потом один из них, с усами, подошёл к ней, она сидела, опираясь спиной на ствол дерева, он сказал ей, чтобы она закрыла глаза, и она закрыла, сжимая зубы от боли и плача, а он дал ей железом по голове, и она помнит, что после этого ещё успела открыть их и увидеть, как он замахивается, чтобы ударить второй раз, а боль была такая, словно разорвалось всё небо и из него хлынули вниз потоки её крови, словно воздух стал шелестящим огнём, и осколки деревьев вонзились ей между век, и тогда она увидела её, косоглазую, казахскую девушку с крепко слаженным телом, сидящую на скамейке в тени вечерней рябины, и стала падать сквозь землю и дерево, и падала, пока не умерла.
      Мотоцикл, бешено воя, ударяется своим железным скелетом о неровности плохой дороги, словно пытаясь выбить седоков из седла, тёплый ночной ветер бьёт Юлю по лицу, срывая волосы и уносясь плотным потоком прочь, и мотоциклистка запевает тоскливую матерную песню, о колхозных полях, самодельной водке и дикой деревенской любви. Она поёт громко, чтобы перекричать ревущий мотор, и мотор ревёт ещё неистовее, будто тоже чувствует эту тоску. Юля смотрит на осыпанные звёздами безмолвные поля и понимает чужую жизнь, навязчивый напев гармони, остервенелые драки парней, рыцарские турниры, когда с сатанинским криком мотоциклисты с кистенями летят навстречу друг другу, чтобы сразу решить своё будущее, и кровь падает в пыль, словно крупные капли сильно запоздавшего дождя.
      — И взглянул я, и вот светлое облако, и на облаке сидит подобный Сыну Человеческому; на голове его золотой венец, и в руке его острый серп. И вышел другой Ангел из храма и воскликнул громким голосом к сидящему на облаке: пусти серп твой и пожни, потому что пришло время жатвы, ибо жатва на земле созрела. И поверг сидящий на облаке серп свой на землю, и земля была пожата. И другой Ангел вышел из храма, находящегося на небе, также с острым серпом. И иной Ангел, имеющий власть над огнем, вышел от жертвенника и с великим криком воскликнул к имеющему острый серп, говоря: пусти острый серп твой и обрежь гроздья винограда на земле, потому что созрели на нем ягоды. И поверг Ангел серп свой на землю, и обрезал виноград на земле, и бросил в великое точило гнева Божия. И истоптаны ягоды в точиле за городом, и потекла кровь из точила даже до узд конских, на тысячу шестьсот стадий, Олег Петрович умолкает, поднимает глаза от страниц книги и погружает их в затенённую гладь набранной в ванную воды. — На тысячу шестьсот стадий, повторяет он.
      Слышно, как из неплотно завёрнутого крана капает о край раковины озёрная вода. Тесное подвальное помещение освещено зажжённым рыбацким фонарём, который Олег Петрович держит в руке над книгой. Тайное логово охотника находится в подземелье загородной виллы, которая никогда не была достроена, потому что старый хозяин умер, а новые не смогли по недостатку финансовых средств продолжить созидание с нужным размахом. От виллы остался только первый этаж, подземные кладовые, камера сауны, полувысаженный сад, фонтан в виде русалочки, сонно опрокинувшей кувшин в каменную чашу с камешками и гнилыми листьями тополей, и фундамент теннисного корта, похожий на остатки античной площади собраний, поросший подорожником и лютой крапивой. Ночами здесь темно и страшно, детский плач слышен в кирпичных завалах, словно мёртвые существа являются сюда вспомнить времена, которым никогда не суждено было наступить, звуки музыки и мелодичный смех напившихся шампанского первокурсниц, фейерверки над садом, столики с пирожными и бутербродами, намазанными алой икрой, стоящие просто на траве, сумеречный туман маленькой звуконепроницаемой сауны, как свиное стойло полной несколькими слипшимися разными концами голыми тел, мерно качающимися в ритме цветов, еле тревожимых движением сока.
      Олег Петрович всматривается в водную тень, откуда просвечивается бледное лицо спящей красавицы Марии, дивной рыбой стоящей под поверхностью формалинового раствора, волосы её висят в темноте, как трещины в толще льда. Мария больше не нага, она одета в белое платье с голубыми каймами на декольте и крае юбки, которое Олег Петрович купил в магазине ещё до своего разбойного налёта на морг. Платье доходит Марии до колен, оно без рукавов и пуговиц спереди, и на воздухе, несомненно, выглядело бы много светлее, чем теперь, потемневшее от свинцовой влаги.
      — И увидел я иное знамение на небе, великое и чудное, — начинает снова читать Олег Петрович, но вдруг останавливается и вслушивается в молчание ночи. Некий только раз повторившийся звук настораживает его, может быть, это пробежала крыса, или лягушка крикнула у садового фонтана. Ночь молчит, сердце Олега Петровича медленнее ударяет в кровяные весы, его не найдут, кому придёт в голову искать его здесь, время играет за него, он будет прятаться до тех пор, пока с тела девочки не исчезнет красота, а потом он зароет её в саду и уйдёт под воду озерца, засунув пистолет в рот, набив старый рюкзак кирпичами с заднего двора виллы, из которых хозяин намеревался построить русскую баню, мало ему было финской в подвале, а озеро глубокое, как колодец, раньше тут была шахта, добывали соль.
      — И увидел я иное знамение на небе, великое и чудное: семь Ангелов, имеющих семь последних язв, которыми оканчивалась ярость Божия, — читает Олег Петрович и на слове «язв» ему снова чудится странный звук, совсем близко, в коридоре подвала, это крысы, они хотят съесть его Марию, но им не добраться до её тела сквозь литры химического яда. Олег Петрович кладёт книгу на пол и выходит в каменный пыльный коридор. В коридоре тихо и темно. Луч фонаря кругом, похожим на карту полушария неизвестной планеты с атмосферой из лимонового газа и пылевыми облаками, падает на облицованные разбитой плиткой с цветочный узором стены, бутоны вырисованы схематично, как на древних тканях, хозяева любили подражание античности, сад должен был быть полон обнажённых мраморных статуй, белеющих в листве, как остатки никогда не тающего снега.
      Олег Петрович вынимает из кармана брюк пистолет, хотя не видит в темноте ничего живого, поводит фонарём по стене вдоль коридора, к ступеням лестницы, поднимающейся из-под земли. Он слышит своё дыхание и чувствует приближение чего-то к себе, прямо из пустоты, куда направлен фонарь, пристально смотрит в освещённое фонарём пространство и только в последний момент поворачивает свет вправо, чтобы увидеть не движение, нет, собственную смерть. Она с размаху, сжав узкие щели глаз, бьёт его металлическим ломом по руке, сверху вниз, вышибая оружие, со звяканьем выпрыгнувшее на пол, боль впивается в локоть, но Олег Петрович, нагнувшись, уворачивается от удара по голове и всем телом бросается вперёд, чтобы сбить смерть с ног, попадает плечом ей в грудь, она пятится, теряя равновесие, и он на ходу хватает её за волосы, чтобы превратить потенциальную энергию её падения в полезную кинетическую удара головы об каменный пол. Но где-то там, на полпути к падению, он получает с другой стороны темноты страшный удар ножом для рубки мяса в живот, мгновение вместе с невыносимой болью лезвие всё глубже пропарывает брюхо, пальцы разжимаются, он отпускает волосы смерти и падает в пустоту, на колени и руки, быстрый смертный пот испариной покрывает лысину, он пытается подняться, но новый удар ломом настигает его по голове, в ушах Олега Петровича лопается оглушительный колокольный звон, стены рвутся, как мокрая вата, и он валится плашмя на пол. Юля с каким-то хриплым вздохом прыгает на него сверху и, придавив его затылок коленями к полу, несколько раз всаживает нож ему в спину, как в кровеносный диван, упорно насаждая смерть.