- вдруг спросил Крэгс, придерживая за рукав Павермана, который хотел перебежать к профессору Ван Лан-ши. - Да, да, недавно, - торопливо пробормотал Паверман. - А почему вас это интересует? - Меня это интересует потому, - медленно проговорил Крэгс, - что из всех загадок эта - самая загадочная. Ваша наука достигла потрясающих, сказочных результатов! Я думаю, что и через столетия превращение человеческого организма в луч и восстановление его из луча потребует немалого времени. Нужно изучить организм, причем по программе, объем которой так велик, что его трудно даже осмыслить. Нужно произвести расчеты. Самые быстродействующие машины не справятся с ними менее чем за несколько лет. Вернее, машины могли бы справиться, но потребуется время для программирования... Организм для передачи должен готовиться годами. Вы начали свои опыты значительно раньше... Крэгс еще что-то бормотал, словно разговаривая сам с собой. Воспользовавшись минутой, Паверман удрал. Пробегая мимо Ван Лан-ши, Паверман подмигнул, указывая на Крэгса: - Никак не может поверить, что наши машины лучше его черепах... Рядом с Ван Лан-ши стоял секретарь обкома и тихо разговаривал с прилетевшим час назад президентом Академии наук СССР, который все время тревожно посматривал то на снежное поле, то на часы. А Женя, казалось, оледенела, не сводя глаз с часов. Шевеля губами, она непрерывно отсчитывала: - Пятьдесят шесть... пятьдесят пять... пятьдесят четыре... Оставалось менее минуты до величайшего мига в истории науки. Теперь уже никто не разговаривал, никто не шевелился, кажется, никто не дышал. Со стороны, человеку непосвященному, было бы странно следить за этими людьми. Не двигаясь, они напряженно, до боли в глазах, всматривались в обыкновенное заснеженное зимнее поле... После оттепели ударил небольшой морозец; снег, нетронутый, серебристо-чистый, покрылся нежной голубоватой корочкой, и по ней сейчас завивалась, искрясь зелеными огоньками, снежная пыль. Андрюхин, выставив свою бороду, стоял, вцепившись в рукава своих соседей, Землякова и Сорокина, которые даже не чувствовали этого. Слегка приоткрыв крупный рот, вытянув шею, Крэгс всматривался с таким напряжением, что шрам его стал лиловым. - Двадцать восемь... Двадцать семь... Двадцать шесть... - считала шепотом Женя, но шепот ее теперь слышали все. Андрюхин, как во сне, сделал несколько шагов вперед. Вдруг огромная сосна, стоявшая на краю поля, дрогнула, и целый сугроб беззвучно обрушился с ее ветвей в снег. - Вот! - диким голосом вскрикнул Паверман, словно клещами сжимая руку Хеджеса. - Вот он! Смотрите! На том месте, куда показывал Борис Миронович, медленно редел, оседая, белый столб снега. Все, тяжело переводя дух, сердито оглянулись на Павермана, а он, начав было что-то горячо объяснять Крэгсу, махнул рукой и снова замер. - Десять... Девять... Восемь... - считала Женя и вдруг замолчала. Больше она не могла считать. Почти тут же крупные искры мелькнули по снежному насту в пятидесяти шагах от нее. Над снегом в этом месте выросло густое облако пара. - Пар! Он сожжется! - отчаянным голосом крикнул Андрюхин. А Юра, неожиданно возникнув в центре поредевшего облака пара, слабо разводя руками, словно слепой, не то шарил вокруг, не то пытался выбраться из горячей духоты... Впереди всех, проваливаясь по колено в снег, летел к Юре академик Андрюхин. С силой, совершенно необыкновенной, он выдернул Юру из горячего облака и, почти подхватив на руки, потащил куда-то в сторону, злобно отпихивая всех, кто пытался помочь. - Иван Дмитриевич... - слабо шевелясь, бормотал Юра. - Оставьте... Иван Дмитриевич! - Санитарную машину! - заорал Андрюхин, хотя машина была уже в десяти шагах, а Женя и санитар, вооруженные носилками, стояли рядом. Не обращая внимания на пытавшегося сопротивляться Юру, Андрюхин свалил его на носилки. - Ты что, хочешь держать речь? - прыгая рядом, кричал Юре Паверман. - Ты хочешь сделать маленький доклад? Слезы градом катились у него из глаз, и он не успевал их утирать. Андрюхин вскочил на подножку отъезжавшей машины и, больно прижав рукой голову Жени к металлическому косяку, шепотом приказал: - Отвези сама. Спрячь. Чтоб никто не знал, где он. Отвечаешь головой!.. Приеду - доложишь. Санитарный вездеход, мягко проваливаясь в сугробы, поплыл полем к дороге в Академический городок. Женя сидела рядом с Юрой и никак не могла заставить себя посмотреть на него Она не могла поверить, что это он, тот же Юрка, что все уже позади, что он уже не Человек-луч... То есть нет, теперь он действительно Человек-луч. Она подняла на него глаза, только когда он зашевелился. - По мне как будто кто проехал, - проворчал Юра. - Как после тяжелой игры, когда выложишься весь... И голова чужая. - Как - чужая? - вздрогнула Женя. - Да моя, моя голова! - Он попытался улыбнуться, но гримаса перекосила его лицо. Острая жалость полоснула Женю, она обхватила его за плечи, поддерживая. - Может, что сделать? - Да нет. Холодно что-то. И какой то я весь не свой... Как я по-твоему - в порядке? - Как будто все на месте... - Она осторожно улыбнулась, чтобы не зареветь, и шутливо провела по его крутым, тяжелым плечам, по горячей шее. - Ты не обварился? - Вроде нет. Глаза не смотрят... - Не смотрят? - Она с ужасом заглянула в его широко открытые глаза. - Все вижу, а иногда все плывет... - Он улыбнулся знакомой, Юркиной улыбкой. Не удержавшись, Женя улыбнулась ему в ответ, просто так, хотя глаза ее тонули в невольных слезах. - А до чего чудно, Женька! Знаешь, на что похоже? Вот когда ухватишься голой рукой за контакт в телевизоре. Кажется, по всему телу электрические искры, даже щекотно... Слушай, я есть хочу. Только чего-нибудь обыкновенного. Колбасы. Академик разрешил, помнишь?.. - Голоден? - Она растерянно оглянулась, но в машине не было ничего. А найдется ли что-нибудь дома? Кажется, найдется... Она решила отвезти его к себе, в свою комнату при медпункте. Там был телефон, откуда можно было позвонить Андрюхину, а главное - покой... Когда машина остановилась около домика, стоявшего на отшибе в березовой роще, Женя строжайше предупредила шофера и санитара, чтобы они не проболтались о том, куда свезли Сергеева. Теперь следовало как то обогреть Юру и накормить. Она с восторгом убедилась, что он двигается уже сам, я довольно уверенно. Они вошли в темную комнату, освещенную только голубым снегом за окном. Женя повернула выключатель, и, пока Юра, поеживаясь, стуча зубами, подпрыгивал и приседал, она включила чайник и, нырнув под кровать, выбросила оттуда свои валенки. - Грейся!.. Сейчас будем чай пить. Юра как будто начал постепенно приходить в себя. Он очень осторожно взял валенки, повернул их, приложил было к ноге, но, словно испугавшись, засунул в них руки и принялся стучать валенком о валенок. Женя оглянулась на эту музыку: - Ты что делаешь? - Греюсь, - улыбнулся Юра. - Не лезут?.. Тогда знаешь что? Ты ноги сунь под батарею! - Вскочив, она довольно наглядно показала, как это делается. - Вот так. - Доходит... Юра аккуратно сложил валенки и нагнулся, чтоб засунуть их под кровать. Женя бросилась помогать, и они тотчас звонко треснулись лбами. Минуту они сидели на корточках друг против друга, потирая лбы, и, похоже, не совсем соображали, что произошло. - Ты цела? - озабоченно спросил наконец Юра. - Для одного дня многовато испытаний... На Женю вдруг напал неудержимый хохот. Обхватив колени руками, она повалилась на пол, хохоча, плача, утирая кулаками глаза и не в силах вымолвить ни слова. Только гнев вскипевшего чайника заставил ее немного прийти в себя. - Ну тебя! - Она отмахнулась от смирно сидевшего Юры, все еще всхлипывая от смеха: - Давай чай пить. - Гениально! - немедленно поддержал Юра. - Кажется, никогда я так не хотел есть! Поставив сердито бормочущий чайник на стол, Женя полезла в тумбочку. Заинтересованный Юра поспешно присел рядом: - Что ты тут держишь? Она сунула ему два свертка. - Колбаса. Сыр. - Потрясающе! Мечта! Обыкновенная колбаса?! - Обыкновенная... - Голос Жени звучал несколько глухо, так как голова находилась в тумбочке. Не найдя ничего существеннее, Женя достала сахарницу, масленку и передала их Юре вместе с наполовину опустошенной банкой варенья и единственной чашкой. - Чашка одна, - мрачно сообщила Женя. - И вообще посуды нет. - Но есть колбаса! - Юра не намерен был грустить. - А чего не хватает? - Ни ножей, ни вилок... - Попробуем пережить... Он извлек из брюк перочинный нож и принялся кромсать колбасу и сыр на огромные ломти, стремясь поскорее закончить все подготовительные операции. - А как мы будем пить чай? - Женя все еще держала единственную чашку. - Ты пьешь чай с вареньем? - Юра смахнул в ладонь почти невидимые обрезки сыра и колбасы и забросил их в рот. - Ну, и что? - Все гениальное - просто. Он взял банку с вареньем, перевалил половину остатка в Женину чашку и, приложив лезвие ножа к стеклянной стенке банки, наполнил ее кипятком из чайника. Обжигаясь, они с наслаждением принялись пить чаи с огромными бутербродами. Женю вдруг тоже обуял голод. И ей было очень приятно, что Юра сидит, пьет чай, ест колбасу, как самый обыкновенный человек, как будто с ним ничего не происходило. Быть может, действительно все обойдется и он будет здоров? - Ну как? - спросила она, жуя и не сводя с него глаз. - Очень мило. - Правда? Тебе хорошо? - Она не могла отвести глаз от его лица. И он поглядывал на нее улыбаясь. - Неужто будет так, - помолчав, спросила Женя, - что люди забудут самое слово "война"? Юра тщательно слизал с пальцев варенье. Потом его рука медленно сжалась в кулак. - Да, - сказал Юра. - Вот об этом я и думал, всходя на фотонную площадку. В такую минуту человек должен себя укрепить. Если бы выстрелы, взрывы, хоть музыка или чтоб идти с кем-нибудь вместе... А то - один. И - тишина. Я все думал: хоть бы все пели, что ли! А тут только гул, как из-под земли. Я смотрел на профессора Ван Лан-ши. У него очень хорошее лицо. И, знаешь, вспомнил, как еще до нашего с тобой рождения их страна об руку с нашей страной, сцепив кулаки, сжав зубы, стояли вместе со своими друзьями против сил войны, спасая человечество, спасая нашу планету. Я вспомнил далекую войну, когда громили фашистов... Все это промелькнуло, как одна мысль, но, видно, было сильнее любого пучка энергии, потому что позволило преодолеть страх. Мне показалось, я иду в атаку. Понимаешь? - Но теперь - все? - Женя подвинула ему хлеб. - Это была только репетиция. - Он выскребал из масленки остатки масла, намазывая их на половину батона. - Она показала только, что все расчеты правильны и можно ставить основной эксперимент. - Основной?.. - Она отложила еду и смотрела на него с ужасом. - Ну да. То же самое, но только на мировой арене... Ничего особенного. То "Химик" играет на стадионе в Майске, а то где-нибудь в Стокгольме, на розыгрыше первенства мира. - Оставь дурацкий хоккей! - Глаза Жени грозно сверкнули. - Значит, ты еще раз будешь Человеком-лучом? - Боюсь, как бы это не стало моей профессией. - Он засунул огромный кусок батона в рот и аппетитно откусил, облизнувшись. - А ты, как верная жена, будешь каждый раз переживать. Привыкай! - Больше у меня ничего нет. - Она притворилась, что не слышала и видит лишь, как Юра глазами обшаривает стол. Но не удержалась: - Не лопни, муженек... - В самый раз. - Он потянулся, едва не перевернув стол. - Виноват!.. Теперь бы, знаешь, подремать - лихое дело... - Ну что ж, ложись... Она торопливо сняла со своей строгой, белоснежной кровати покрывало, под которым обнаружилось желтое, верблюжье одеяло, сложенное по-солдатски. - Хочешь, ложись сверху, только сними ботинки. - А как же ты? - Он уже почти спал. - Я посижу в кресле. Буду привыкать, - снова не удержалась она, но он ничего не заметил. Юра кое-как выбрался из-за стола, потрогал постель, слегка подпрыгнул на сетке и уже совсем вяло поднял руку: - Поступило предложение храпануть... Кто - за? Единогласно. Едва освободившись от лыжных ботинок, он завалился боком на кровать и мгновенно заснул... Женя, выключив верхний свет и оставив ночник под коричневым грибком, забралась в кресло с ногами. Она долго просидела так, глядя на него... Лицо у него было бледное, волосы спутались и прилипли ко лбу. Теперь, когда он спал и ему не надо было притворяться, гримасы боли то и дело морщили его лоб и щеки. Женя не чувствовала, что сейчас ее лицо также дергается... Вдруг она с ужасом вскочила и, как была, в чулках, выбежала в соседнюю комнату, где стоял телефон. - Иван Дмитриевич? - пролепетала она, не узнавая собственного голоса и откашливаясь. - Строгий выговор в приказе! Объявляю завтра же! - грохотал в трубку Андрюхин. - Вы что, издеваетесь? - Все хорошо, Иван Дмитриевич, - поспешила она сообщить. - Он ел. Сейчас спит... - Ел? Спит? - Голос его моментально смягчился. - Так это же очень хорошо! Отлично! Он где? - На медпункте, - выговорила она запинаясь. - Ага. Так-так. Ну что ж... Пусть побудет там. Он вас не стеснит? Жене показалось, что она видит, как подмигивает Андрюхин.
      Глава шестнадцатая ПОСЛЕДНЯЯ ИГРА
      Жители Майска так и не узнали, что произошло на поле заброшенного аэродрома Академического городка. Наиболее осведомленные говорили, что там испытывался не то новый парашют, не то какой-то особый летательный снаряд. В испытаниях участвовал Юра Сергеев, и его прямо с поля увезла карета скорой помощи. Майчане решили, что опыт не удался, и, хотя были огорчены этим, гораздо более интересовались здоровьем Юры. Ведь близилась вторая встреча между "Химиком" и кировским "Торпедо". После проигрыша "Химиком" первой игры команды набрали равное количество очков. Страдания и нетерпение болельщиков дошли до предела. Пока Юра не вернулся в Майск, сигнализаторы, установленные на всех границах Академического городка, ежедневно сообщали о нарушителях, и охрана сбилась с ног, вынужденная метаться по огромной территории, чтобы своевременно задерживать нарушителей. Все это были самые отчаянные болельщики и горячие почитатели талантов Бычка, то есть Юры Сергеева. Сидя в кабинете начальника охраны и получая свою порцию нравоучений, они одинаково объясняли, что хотели сами видеть Сергеева, передать ему привет, узнать, как он жив-здоров... - Сергеева!.. Товарища Сергеева! - Начальник охраны делал многозначительную паузу. - Ишь, чего захотели!.. У вас нездоровое любопытство, друзья... Зачем он вам? - Так игра же через неделю! - ныли доставленные под конвоем нарушители. Финал! - Игра! - Начальник становился все недоступнее. - Нам здесь не до игрушек... Товарищ Сергеев теперь к стадиону, может, и близко не подойдет... В Майске началась паника. Все шире распространялись слухи, что Бычок отказался от последней игры. Непрерывно дребезжали телефоны в городском совете физкультурных обществ, в областных физкультурных организациях... Болельщики шли в атаку. Первые телеграммы с воплями из Майска легли на столы ЦК Союза химиков и залетели даже в ВЦСПС... Оттуда, в свою очередь, недоуменные голоса названивали в Майск: "В чем дело? Что произошло с Сергеевым?" Никто ничего не знал. В разгар этой суматохи Юра появился в Майске. Он спокойно соскочил с автобуса, помахивая своим чемоданчиком хоккеиста и не подозревая, что городские болельщики нагородили вокруг него кучу всякого вздора. На углу улицы на Юру налетел Пашка Алеев и замер, остолбенев. - Не узнаешь? - спросил Юра. Лицо Пашки расползлось в неудержимой улыбке. - А я гляжу и думаю, - начал он с необычайным оживлением, - неужто правда?.. Здравствуйте! - поспешно добавил он и замолчал, приняв свой всегдашний насупленный, суровый вид. Из магазина к ним бежала, горланя на всю улицу, Нинка: - Здравствуйте, здравствуйте! - Но тотчас она испугалась своего крика и, оглядываясь исподлобья по сторонам, забормотала: - Вы осторожнее ходите. Прячьтесь... Чтобы вас не узнали... А то что будет! Между тем по городу уже полетел слух, что Бычок приехал и идет от автобусной остановки к Химкомбинату. Толпа вокруг Юры росла с невиданной быстротой. Он уже не успевал отвечать знакомым, малознакомым и совсем незнакомым людям. Сначала Пашка пробовал толкаться, защищая Юру от наиболее рьяных болельщиков, но Пашку скоро оттерли. Толпа все росла, и с еще большей стремительностью рос ее энтузиазм, подогреваемый неясными слухами о подвигах Юры в Академическом городке и хорошо известными, доподлинными его победами на хоккейных полях. Юра пытался превратить все в шутку и подумывал уже нырнуть в первый попавшийся подъезд, когда кто-то крикнул: - Качать! - Да вы что, товарищи! - бормотал Юра, отталкивая десятки рук и уже не на шутку сердясь. - А ну брось! Оставьте же, черт возьми! К-куда... Но тут надо было или драться, или сдаваться. И первый раз в жизни Юре пришлось сдаться. - Во мне девяносто килограммов, а в пальто и прочем перевалит за сто... честно предупредил он болельщиков. Но они все-таки взвалили его на плечи и с триумфом протащили до общежития хоккеистов. На следующий день Юра со всей командой уехал в заводской дом отдыха. Там они, расчистив на льду поле, соорудили легкие ворота, которые отличались тем, что от любого толчка откатывались чуть ли не на сто метров, и начали тренировки. Андрюхин разрешил Юре вести подготовку к игре, полагая, что это будет отличной проверкой координации движений, общего самочувствия и что, если большая физическая нагрузка, которую испытывает хоккеист, не повредит ни в чем Юре, это будет лишним доказательством блестящей удачи эксперимента. Болельщики не оставляли в покое Юру и в доме отдыха. Берега пруда чернели от зрителей, и няням приходилось напоминать отдыхающим то о завтраке, то об ужине. Женя вела теперь наблюдения и исследования по новой, усложненной, специально разработанной Анной Михеевной программе, и у Юры не оставалось ни часа свободного времени. Им не удавалось даже походить на лыжах, а наедине они оставались только во время процедур. - Это ты сама придумала? - недоверчиво и без особого восторга спросил Юра, когда в первый же день Женя извлекла целый набор кинжальчиков для проведения сеанса акупунктуры. - Нет, Анна Михеевна... Ей профессор Ван Лан-ши посоветовал. Поднимает общий тонус организма... - Женя вытащила кинжальчик подлиннее. - "Тонус"!.. - проворчал Юра, покорно подставляя шею. Ну можно ли было в такой обстановке поговорить серьезно о жизни? В остальном все шло хорошо. Юра чувствовал себя с каждым днем лучше, а друзья по команде уверяли, что он давно не был в такси отличной спортивной форме. Анализы, исследования и измерения, которые Женя делала не разгибая спины, показали, что Юра должен чувствовать себя неплохо. Было все же неясно, разрешит ли Юре академик Андрюхин участвовать в последней игре, в боевой схватке с кировскими торпедовцами. Иван Дмитриевич Андрюхин был все эти дни крайне занят. Он, Паверман, Ван Лан-ши, а иногда и Анна Михеевна Шумило вели кропотливые переговоры с Крэгсом, на которые не допускался никто, даже Хеджес. Премьер-министр Биссы был вне себя от такого унижения. Сначала он заявил, что немедленно покидает неблагодарного Крэгса и эту забытую богом страну, и даже начал собирать чемоданы. Вскоре, однако, он прекратил это занятие и остался. Вместо этого Хеджес принялся обхаживать Крэгса, ныть, вздыхать или начинал шуметь, пробовал напоить Крэгса, и все это ради того, чтобы вытянуть из него хоть слово о таинственных переговорах, которые велись с Андрюхиным. Но Крэгс, немногословный и ранее, теперь был молчалив, как мумия. Он и внешне стал походить на мумию, все больше утрачивая сходство с пиратом. Втянулись щеки, шрам совсем побелел, нос перестал блестеть и стал еще хрящеватей, так что казалось, что кожа на носу вот-вот лопнет. Глаза из-под густых ресниц смотрели все так же остро, но в них мелькало иногда не то смущение, не то сожаление... В эти дни в жизни Лайонеля Крэгса произошли два очень важных события: он испытал потрясение при знакомстве с работами академика Андрюхина и впервые в жизни неожиданно и стремительно привязался к двум чужим малышам - Бубырю и Нинке Фетисовой... Крэгс был человек со странностями. К религии он относился с усмешкой человека, знающего несравненно больше, чем господь бог, от суеверий его тошнило, но он твердо верил в свои ощущения и предчувствия, в некий таинственный внутренний голос. И этот голос сразу же подсказал ему, что смешные маленькие человечки - толстенный Бубырь и худющая Нинка - обязательно принесут счастье глубоко несчастному, тяжело переживавшему свои неудачи Лайонелю Крэгсу. Для того чтобы чаще их видеть, он стал ездить на хоккей, которым увлекался куда меньше, чем бухгалтер торгпредства на Фароо-Маро Василии Иванович... И как только Крэгс, несколько заискивающе улыбаясь и не зная, что сказать, усаживался на теплую скамью между Бубырем и Нинкой, он становился дедом, обыкновенным добродушным дедушкой. Когда он смотрел в большие птичьи глаза Нинки или в блестящие влажные глаза Бубыря, исчезала тоска о зря прожитой жизни, а уверенность, что мир будет жить и цвести, становилась необходимой, как эти теплые детские руки... Андрюхин ежедневно справлялся о Юре. Как-то, в конце очередного совещания с Крэгсом, он кивнул профессору Паверману и Анне Михеевне, чтобы они задержались. Диспетчер связал их по телефону с заводским домом отдыха, вызвал Женю. Она в это время делала Юре массаж. - Это Иван Дмитриевич, - сказал Юра, услыхав, что Женю зовут к телефону. Он оделся и побежал следом за ней. Женя подробно докладывала день за днем итоги своих исследований. Акдрюхин, видимо, передал трубку Анне Михеевне. Юра слушал, ничего не понимая. Обилие медицинских терминов и то, что о нем можно так долго говорить по-латыни, привело его в ужас. - Слушай, что ты врешь? - горестно шептал он, дергая Женю за халат. - Ну давай, давай, доколачивай... Но она, не обращая на него ни малейшего внимания, строгим и даже несколько торжественным голосом продолжала свое. Наконец последний белый листок, испещренный медицинской абракадаброй, был перевернут, и Юра вздохнул с облегчением. В это время Женя отвела трубку от уха. - Ты что? - испугался он. - Велели подождать, - шепнула Женя. - Анна Михеевна советуется с Иваном Дмитриевичем... - А как ты думаешь? - Отстань! - попросила Женя. Она тоже волновалась. Трубка молчала довольно долго, а потом в ней послышался чей-то ворчливый голос, и хмурые Женины глаза вспыхнули счастьем. - Да? - сказала она задыхающимся, звонким голосом, совсем не так, как говорила обычно. - Да? Передам! Спасибо! Большое спасибо! Глядя на неуверенно ухмылявшегося Юру, Женя медленно прижала пальцем рычаг и вдруг, швырнув трубку, бросилась ему на шею. - Здоров! Понимаешь, дурак? - Она смеялась и плакала, и прозрачные слезы висели на ее длинных ресницах. - Совершенно здоров... Да ну тебя к лешему! И она дубасила по широкой Юриной спине своим довольно увесистым кулачком... В этот вечер они убежали на лыжах в лес. Снег был тяжелым, налипал, звенела капель, как весной, и, когда они целовались под старой, мохнатой доброй елкой, рыхлый снег валился с веток за шиворот, таял и щекотливой струйкой стекал по спине между лопаток. Юра брал ее лицо в горячие, твердые ладони и, сгибаясь в три погибели, искал ее губы, и все-таки ей, чтоб целоваться, приходилось становиться на цыпочки. Но они твердо договорились мириться со всеми трудностями. Потом они попытались идти на лыжах обнявшись. Им не хотелось ни на секунду расставаться друг с другом. Молодые ели хватали их черными руками в серебряных обшлагах, словно молча просили остаться... И они остались. Навалили хвои, разожгли на поляне костер и долго сидели молча, обнявшись и глядя на огонь. - Хорошая штука костер! - вздохнул Юра. - Я очень жалею, что не умею говорить, - голос Жени звучал хрипло, как будто спросонья; она откашлялась. - Вот если б умела, нашла бы такие слова о людях, о солнце, воздухе и деревьях, вот об этом костре и о нас, чтоб всем стало понятно... Ведь нам сейчас все понятно, правда? - Ага, - уронил Юра. - Ты понимаешь, я знаю... ну, вообще чувствую, что все люди могут жить необыкновенно счастливо. Все! Правда, Юра? - Вообще конечно... - Юра деловито подбросил в огонь сухую мелочь. - Нет, правда!.. Вот снег, огонь - ведь до чего хорошо! Наверное, эта любовь к огню у нас от первобытных людей или от обезьян. - Твоим предком была макака, - оживившись, сообщил Юра. - Почему? - Не знаю. Но это точно. - А какие они были? - Славные ребята, - решил Юра. - Только любили философствовать... Помолчав, Женя спросила: - А мечтать ты любишь? Он медленно, молча сгреб ее и обнял так, что она едва не задохнулась. - Ты меня понимаешь, - сказал он тихо. Она счастливо засмеялась: - Костер, елкой пахнет, снег... - И ты, - сказал он серьезно. - И ты, - отвечала она так же серьезно, положив ему руку на плечо. Он медленно, едва касаясь, провел рукой по ее холодным кудрям, припушенным снежной пылью, черным даже на фоне ночи. - У тебя такие волосы... Их всегда хочется потрогать, зарыться в них лицом... - Знаешь, какие жесткие? - Она поймала его руку и держала. - Я злая... - Когда ты говоришь, каждое твое слово падает мне в сердце... - Юрка, это нечестно! - шепнула она задыхаясь... Бронзовая заря торжественно возникала за серебряными ветвями елей, когда они уходили из леса. Похожее сквозь седую дымку на мандарин, выкатывалось неяркое солнце, обещая морозный день. Как прошел этот день и начался следующий, воскресенье, они не заметили. А на двенадцать часов была назначена финальная встреча по хоккею... Вряд ли в Майске оставался к двенадцати часам хоть один человек, не пораженный вирусом хоккея. Стадион мог вместить тридцать тысяч человек, сегодня туда втиснулось не менее пятидесяти тысяч, но это была только часть жаждущих знать, как пройдет игра, как решится затянувшийся спор между "Химиком" и "Торпедо". Задолго до начала игры трибуны были забиты так, что если один человек, отдавая дань морозу, покачивался из стороны в сторону, то покачивался целиком весь ряд. Тот, кто мог вытащить руку, помогал соседу достать папиросу. Мальчишки сидели на крыше над ложей и на деревьях, поднимавшихся над забором стадиона. Там сидел и Пашка. А Леня Бубырин и Нинка влезли на статую дискобола, и Нинка уже спорила с кем-то, не пуская на постамент. Одна щека у Бубыря подозрительно отдувалась, и, когда Нинка очень уж увлекалась спором, он незаметно делал несколько быстрых жевательных движений. Сегодня был один из тех сверкающих зимних дней, когда потоки золота, которые щедро льет солнце, разноцветными драгоценностями переливаются на серебре снега, и лед, и коньки игроков вспыхивают ярко, до режущей боли в глазах... В такой день кажется, что нет людей с тусклыми глазами, вялой походкой и трусливыми желаниями, что здесь у всех горячая кровь, никто не боится жить и люди способны скорее на безрассудные поступки, чем на мелочную расчетливость и бесконечные опасения... Игроки вышли на последнюю тренировку, приветствуемые радостным ревом замерзших зрителей. Юры среди вышедших на лед не было. Женя оглянулась и увидела у входа академика Андрюхпна, профессора Павермана, профессора Ван Лан-ши, Крэгса и вздрагивающего плечами Хеджеса. Они остановили Юру, и Андрюхин что-то очень серьезно ему наказывал, а Юра, улыбаясь, весело кивал головой. Женя пожалела, что не слышала этого разговора. Неужели у Андрюхина сохранились какие-нибудь опасения? - Бороду с поля! - заорал какой-то непочтительный болельщик. И Андрюхин, спешно прервав свои наставления, зажал бороду в кулак и бодро взбежал по лесенке в ложу. Юра, стараясь, чтобы его появление было как можно менее эффектным, быстро соскользнул на лед и нырнул в самую гущу игроков. Но разве можно было ускользнуть от ста тысяч глаз, которые с нетерпением ждали этой минуты! Оказывается, все было подготовлено к тому моменту, когда Бычок ступит на лед родного стадиона. Медными глотками взревели трубы духового оркестра. Перекрывая их, орали пятьдесят тысяч человек: - Бычо-ок! Нетерпеливые мальчишки выпустили первых голубей. Потом сразу же прозвучали сигналы колокола, приглашающие окончить разминку и очистить поле. На трибунах притихли, закурили. На лед выехали два человека в черном; один из них поднял руку ко рту, и звонкая трель судейского свистка, взвинчивая нервы болельщиков, пригласила команды. Под ногами выезжавших на лед игроков, как всегда, путались фотографы, ибо истинный фотограф должен почему-то снимать обязательно приседая и едва не ложась на лед. Девочки, которых громко за что-то осуждала Нинка Фетисова, преподнесли капитанам цветы. Капитаны и судьи обменялись рукопожатиями, разыграли ворота. Болельщики немедленно прокомментировали этот важный факт, сообщив друг другу, что во втором периоде "Химику" придется играть против ветра. Наконец вратари, медленно отъехавшие к воротам, приняли более напряженные позы, и судья, спасая свои ноги от нацеленных клюшек, бросил шайбу в игру... Торжественно и томительно, возвещая шестьдесят минут боевых схваток, шестьдесят минут надежд и разочарований, шестьдесят минут страстного напряжения, прозвучал судейский свисток. Команда "Химика" с места бросилась в яростную, неудержимую атаку. Затрепетавшим от восторга зрителям показалось, что химиков не пятеро, а гораздо больше. Защита кировцев растерялась, не выдержав такой бури, была смята на первой же минуте. Юра, с радостью чувствуя, что сейчас он хоть немного отплатит за любовь к нему тысяч ценителей хоккея, забросил первую шайбу... Мигнул красный глазок лампочки - 1:0. Ведет "Химик"! От рева, который потряс стадион, с окрестных деревьев взмыли потревоженные галки. Мальчишки, сидевшие на деревьях, среди них и Пашка, крича во всю глотку, уцепились покрепче, опасаясь, как бы и их не смел этот великолепный рев... Команде кировцев пришлось начать с центра... Трибуны успели отпустить по этому поводу несколько десятков шуток, и, хотя шутки не отличались особой новизной и разнообразием, все хохотали так, как будто услышали их впервые... Однако похоже было, что неудача вовсе не обескуражила гостей. Кировцы ворвались в зону "Химика". Попытки Юры вновь начать атаку не удались... В холодном пламени вспышек от коньков и свежих порезов льда сшибались, падали, вскакивали, снова мчались, орудуя клюшками, игроки "Торпедо" и "Химика"... В один из моментов игры в зоне кировцев вратарь, не рассчитав, выскочил на Юру, который продвигался с шайбой вперед. Юра отбросил шайбу в сторону, и один из игроков "Химика" с дальнего расстояния послал шайбу в пустые ворота "Торпедо". Счет стал 2:0 Стадион ликовал! С этим счетом команды ушли на перерыв... Начался второй период, тот самый, когда химикам приходилось играть против ветра. Теперь, словно ощутив могучую поддержку ветра, энергично насели кировцы. Вратарь "Химика", знаменитый Васин, отбил несколько труднейших шайб, вызвав аплодисменты всего стадиона. Но игрокам "Химика" никак не удавалось вырваться из своей зоны. Вдобавок случилось несчастье: рикошетом отскочив от клюшки вывернувшегося некстати Юры, шайба неожиданно влетела в ворота "Химика". В первый раз над их воротами загорелась красная лампочка.