Дугин принёс правые импульсы, правые сказки, мифы и легенды. Правую энергию. Правый неотразимый романтизм, которому невозможно было противостоять. Он как бы расшифровывал и переводил тот яркий шок, который советский ребёнок испытывал при произнесении аббревиатуры «SS». Дугин говорил о доселе запрещённом, потому был невозможно романтичен. Не думаю, что у Дугина вообще была когда-либо какая-то устойчивая идеология или таковая будет. Он как хамелеон или кто там, спрут, — короче, животное, мимикрирующее под цвет среды, в которой оказалось: жил тогда в фашистской среде и потому ходил в правых фашистских цветах. Он тогда изучал фашизм, пожирал все попадающиеся ему книги о фашизме, национал-социализме, вообще правых. И выдавал свои свежеприобретённые сведения русскому миру в виде статей в журнале «Элементы», статей в газете «День». Он издавал в начале 90-х книги — среди прочего мистика Майринка и позднее Эволу со своими предисловиями. Самой неумелой, наивной продукцией Дугина является его ранний журнал «Гиперборея», но и в нём он умудрялся дать обществу духовную пищу — впервые переведён был лунатик Мигель Серрано, например.
      Знания по фашизму, добытые Дугиным, были высоконаучного качества, поскольку он знал как минимум четыре оперативных языка европейской цивилизации и имел, таким образом, доступ к первоисточникам. У Дугина была отличная цепкая память учёного и поэтический темперамент, позволяющий ему не просто излагать предмет, но излагать вдохновенно. В данном случае правые идеи. Можно было бы с полным основанием назвать Дугина «Кириллом и Мефодием» фашизма — ибо он принёс с Запада новую для нашей земли Веру и знания о ней.
      Можно было бы. Но тогда можно называть его Кириллом и Мефодием для новых левых, ведь он, наравне с правыми и новыми правыми (Ален де Бенуа серьёзно называл Дугина своим дорогим другом и боялся его обидеть), пропагандировал новых левых, в частности Ги Дебора. Думаю, на самом деле Дугину по-детски нравилось всё яркое и крайнее. Диапазон его увлечений был необыкновенно широк. Я познакомился с ним в 1992-м, сегодня на дворе 2002-й, за это время он прошёл через фашизм, пересёк поспешно кусок левой земли, на несколько лет забрался в староверие. В 1998-м заговорил вдруг одним языком с Джорджем Соросом и Селезнёвым, теперь дожил до воспевания путинского режима Реставрации. Что он будет делать дальше? Ангелами и ангелологией и книжным сатанизмом он уже занимался в «Милом ангеле» и в постановке совместно с Курёхиным «Поп-механики 418». Что он станет делать дальше? Нельзя пародировать себя, Дугин не может уже второй раз стать фашистом. Есть ещё возможность изучить ваххабизм, мусульманство и стать ваххабитом-старовером. Правда, на том поле давно сидит его бывший учитель Гейдар Джемаль. Самым умным было бы для Дугина стать чистейшим учёным. С учёного взятки гладки. Учёному не обязательно отвечать за свой базар. Он может жить, не теряя и пуговицы от пальто. А вот революционеру, фашисту невозможно прожить, не теряя пуговицы от пальто.
      В истории партии Дугин сыграл важнейшую роль. Он принёс к нам знания, вдохновение, свою яркую манию величия. Определённое безразличие к разделению правые/левые. У меня это безразличие было ещё более ярко выражено. Хотя о правых идеях я знал гораздо меньше Дугина. Может быть потому, что я представляю красную половину Национал-большевизма, а Дугин — чёрную. На самом деле я сам часто упрощал ответ на вопрос: «Дугин — правый? Вы — левый?» Я отвечал, что НБП — это красный национализм, а когда Дугин ушёл от нас в 1998 году, я даже заявил, что вместе с ним ушёл от нас и правый аспект идеологии. Но я, признаюсь, говорил это неискренне, а в надежде изменить имидж партии, вызвать к нам симпатию средств массовой информации. Симпатии тогда не возникло, поэтому беру свои слова обратно.
      В Александре Дугине впоследствии открылось немало неприятных мне черт. Он оказался злопамятен, разрушителен, тотально ревнив, он время от времени обнаруживал, что такой-то и такой-то украл у него идею. Так было в случае проекта Евразийского Содружества, выдвинутого Назарбаевым. «Это я, я», — утверждал Дугин, хотя он всего лишь читал Трубецкого, Савицкого раньше других. На самом деле он безусловно внёс огромный вклад в популяризацию и евразийства и, впоследствии, геополитики в России. Но он безосновательно принимает себя за владельца этих идей. Так же, как он некоторое время претендовал на ownerschip национал-большевизмом. Идеи не принадлежат никому, Саша, а если вдруг некая идея начинает отождествляться с именем того или иного человека, то потому, что он сломал себе шею под знаменем этой идеи. У вас никогда не наблюдалось желания или согласия сломать себе шею под знаменем национал-большевизма. Или под каким-либо другим знаменем. Потому удовольствуйтесь немалой честью быть одним из отцов-основателей Национал-большевистской партии. Самой интересной политической партии России. И куда она ещё вырвется!
      Мания величия Дугина усиленно раздувалась его женой Наташей и, возможно, семьёй (тут мои знания обрываются, я мало что знаю о родителях и родственниках А.Г.Дугина, знаю, что мать его недавно умерла). Добавляли к этому и «ученики», и даже родители учеников. Помню, на дне рождения Кости Чувашева мать и отец последнего общались с Дугиным по меньшей мере как с пророком, явившимся огласить прибытие Мессии. После нескольких рюмок прорывались и нотки уже мессианского церемониала. Безусловно, Дугин как интеллектуал и эрудит превосходил любую отдельно взятую фигуру российского мира. В 1993–1997 годах мы с ним устраивали пресс-конференции Национал-большевистской партии, обычно на Хлебном переулке в помещении института Америки и Канады, куда нас любезно пускала Н.А.Яковлева. Демократка, она тем не менее предоставляла слово нам — идеологическим противникам. Первое время журналисты стекались на нас как мухи на мёд, однако быстро охладели. Причина была простая, с нами невозможно было себя проявить. Все каверзные вопросы, припасённые этими, считающими себя «острыми» и «крутыми», юношами, девушками, дядями и тётями, легко парировались нашим несокрушимым тандемом. У Дугина были знания, у меня наглое остроумие, сенсационная полемичность. Так что журналисты не могли с нами отличиться. Когда мне не удавалось квалифицированно ответить на вопрос, я отфутболивал его «пасом» Дугину. «Я полагаю, что доктор Дугин более квалифицирован, чтобы ответить на этот вопрос». «Доктор Дугин» — намеренно звучало как «доктор Геббельс». Конечно, Дугин не был доктором чего-либо. Его в своё время вышибли со второго курса Московского авиационного. Неотразимый и вдохновенный в статьях, Дугин одиноко терялся на телевидении, вдруг становился сухим и неинтересным, заходил слишком издалека — пока он излагал преамбулу, ведущий отбирал у него микрофон. Дугин не вписывался в мгновенные рамки телевидения, в его поверхностную сенсационность. Наилучшим образом он общался с массами на своих лекциях: как правило, он был занимательно интересен. Хороши также его передачи для «Радио 101», в одной из них — радиопостановке о бароне Унгерне — я участвовал, исполнял роль Унгерна. Дугин раздал нам, участникам, листки с текстом, подчеркнув наши роли, — и всё. Передача шла прямо в эфир. Сценаристом он оказался отличным. Для революционера у него не хватило характера. Человек книжный, с очень лимитированным жизненным опытом, Александр Гельевич родился в 1962 году в Москве и выезжал из Москвы считанные разы. Сын мамы-профессорши и папы-полковника, он с самого начала жизни оказался в среде привилегированных. Его капризы и таланты приводили его и в шиздом. Некоторое время он был бардом: хвалился, что написал песню «Пиздец проклятому совдепу». Рано, ещё юношей, познакомился с кружком Евгения Головина, объединявшим таких нестандартных людей, как Гейдар Джемаль и (до отъезда его в Америку) писатель Юрий Мамлеев. Головин — переводчик с французского (когда-то, до отъезда за границу, с ним меня познакомил художник В.Бахчанян, я читал в рукописи ещё переведённую Головиным «Вторую песню Мальдорора»), персонаж московского underground(a), говорят, заставил юношу Дугина учить языки. К счастью, Дугин подчинился Головину и тем самым заложил основы своего сегодняшнего богатства: эрудиции. По русским книгам приобрести эрудицию было невозможно, имеющиеся переводные источники были скудны, объекты для перевода избраны тенденциозно. Совершенно не было материалов по истории Великих Национальных Движений Европы: по национал-социализму и по фашизму. Когда грянула перестройка — в 1986 году, Дугину было всего лишь 24 года. В 1988 году в чёрной рубашке и с портупеей (я его уже таким не застал, но так как все «памятники» ходили в портупеях, то, полагаю, не отстал и Дугин) Александр Гельевич вошёл в совет «Памяти». Предполагаю, что он произвёл там фурор (его затмевал старший учитель и не меньший эрудит Гейдар Джемаль, но Джемаль не русский, ему доверия не было) и вызвал чувство ревности и опасения за своё место у вождя Дмитрия Васильева — «Дим Димыча». Никто больше в «Памяти» таким обширным багажом знаний о фашизме не обладал. Юный Дугин стал читать лекции «памятникам». Посему пребывание Дугина и Джемаля в этой организации оказалось кратковременным. Оба позднее сказали мне, что их заложил Баркашов, якобы записал на кассету злые и нетрезвые высказывания Дугина о Дим Димыче и дал их послушать вождю. Вождь изгнал обоих эрудитов-интеллектуалов из организации. Думаю вся «Память» вздохнула с облегчением. Интеллектуалы всегда источник сомнений и волнений для жизни политической партии. А если они ещё и эрудиты, тогда совсем плохо. С момента основания газеты «День» в 1990 Дугин стал сотрудничать с газетой Проханова. В первые три года газете удалось стать настоящим форумом идей. Рядом с «Кириллом и Мефодием фашизма» там нашли место и идеологи мусульманского движения. Шамиль Султанов исполнял обязанности заместителя редактора и вёл мусульманскую полосу в газете, правда, тогда ещё между Россией и мусульманским миром не лежала Чечня. Гейдар Джемаль был частым автором газеты «День».
      Издательская деятельность Дугина (я думаю, его издательская продукция, включая его собственные книги, вряд ли превышает 20 книжек) поначалу давала ему значительные средства, однако шоковая терапия Гайдара разорила его в 1992-м, как и многих других дилетантов издательского рынка. Потому он перебивался с хлеба на воду, когда мы с ним познакомились. Квартира, правда, расположена была в элитном центре, три сталинские комнаты. Ползал по паркетам головастый, как дочка Маркса и Энгельса, ребёнок Даша (я тотчас назвал ребёнка «маленький монстр»), у Дугина были редкие книги и компьютер. Сегодня я думаю, что он преувеличивал свою бедность того времени, возможно, ему было неловко передо мной. Ведь у меня вообще ничего не было: ни квартиры, ни прописки, ни общегражданского паспорта. Возможно, после того как я уходил, он с отвращением выбрасывал сардельки в помойное ведро и ел мясо? Шучу…
      Он познакомился со мной в 1992-м, стал вместе со мной отцом-основателем партии. Долгое время, однако, его деятельность в партии носила скорее совещательный характер, он наблюдал и советовал. Оживился он только тогда, когда увидел, что у партии есть кадры, и не в количестве нескольких учеников, но многие десятки способных пацанов только в московской организации. Вот тут я увидел, как у него — в переносном смысле — закапала слюна из пасти… Учить Дугин любил и любил иметь учеников. Справедливости ради следует сказать, что первые годы личный состав партии пополнялся за счёт фанатов Лимонова, Летова и Дугина. То, что мы сделали в литературе, в музыке, в … ну, назовем дугинские труды «философией», — привлекло к нам ребят. Позднее, в 1999-м, к нам пошли люди, привлечённые уже имиджем самой партии. В «Книге мёртвых» я вспоминаю сцену у пивной палатки возле метро «Арбатская», когда длинногривый, в длинном пальто, Дугин говорит мне: «Вам, Эдуард, воину и кшатрию, надлежит вести людей, я же — жрец, маг, Мерлин, моя роль женская — объяснять и утешать». По моим воспоминаниям, это была весна 1995 года — он тогда фактически предложил мне партнёрство. Я поверил в серьёзность происходящего. Я всегда принимал себя всерьёз, потому сподобился прожить нелёгкую, но чёткую, цельную и сильную жизнь. Александр Гельевич, возможно, выбрал вначале такую же жизнь, как и я, но не вытянул. Не по силам оказалось отвечать за свой базар. Но отцом-основателем партии он является. И тут всякий ревизионизм неуместен. Глупо было бы выпихнуть Дугина из истории НБП. Идеологический вклад он внёс: его контрибуция — правые идеи, которые он знал хорошо. И правые сказки: их он рассказывал в «Лимонке» до самой весны 1998 года. Как-то я сказал, что Дугин не был идеологом НБП, но был сказочником партии: действительно, он умел с популяризаторским блеском рассказывать сказки. Правые легенды подавались им незабываемо. Все мы навсегда запомнили опубликованную в «Элементах» его притчу о героях, называемых монголами «Люди длинной воли». О тех, кто достойно умел пройти весь путь жизни воином, а не только его краткую часть. Сам Александр Гельевич оказался человеком короткой воли.

      В середине декабря, в обстановке всё большего давления на нас, выживания нас Чикиным из помещения в «Советской России», мы написали письмо московскому мэру. В письме я и Дугин просили дать помещение для редакции «Лимонки» и «Элементов». Письмо Лужкову было лишь одним из проведённых запланированных действий по добыче помещения. Я не очень надеялся, что от письма будет хоть какой-то результат. Но ещё до Нового года от Лужкова позвонили. Позвонили Дугину, так как у него был телефон, а я жил в это время у метро «Академическая» на улице Гримау — в квартире без телефона, но спросили меня. Через несколько дней нас принял глава Москомимущества Олег Михайлович Толкачёв. Белая рубашка, волосатые руки, седые волосы, — Толкачёв обращался исключительно ко мне и с большим уважением. Он предлагал мне купить помещение и очень удивился, когда я сообщил, что не имею достаточно денег для этого. Сошлись на том, что Москомимущество предложит нам в аренду несколько помещений, мы выберем, и «мы оформим вам помещение, Эдуард, по самой низкой цене». Далее Олег Михайлович пустился в рассуждение о том, что власть и искусство всегда шли рука об руку, что Достоевский воспитывал наследника царя.
      Когда мы вышли, Дугин поделился со мной, что не понял параллель Толкачёва до конца. «Если вы, Эдуард, — Достоевский, то кто наследник? Лужков, очевидно, отец-государь. Они вас очень высоко ценят, Эдуард Вениаминович!» — заключил Дугин с некоторой завистью. А когда я посетовал на то, что почему же в таком случае, если ценят, нам не дают помещение бесплатно, Дугин заверил что 17 рублей в год за квадратный метр — о такой цене говорил Толкачёв — это и есть бесплатно.
      Дугин меня не убедил до конца в том, что мы получили наилучшее из возможных предложение. Увы, я оказался прав в своих опасениях: уже через год арендная плата за квадратный метр, даже самая низкая, взлетела в десятки раз. Во всяком случае нам стало невмоготу платить аренду (ведь доходов у политической партии быть не может, а у радикальной газеты тем паче, — какие доходы!), и через некоторое время наши отношения с Москомимуществом осложнились. Мы даже оказались друг против друга в Арбитражном суде в 1997 году. Впрочем, их сторона вскоре отозвала свой иск к нам. Мы выбрали одно из четырёх первых же предложенных нам помещений. Можно было, разумеется, не торопясь выбрать и лучшее, чем полуподвальное помещение на 2-й Фрунзенской, дом 7, но ведь нам срочно нужно было работать, строить партию, делать газету. Пока что газета приезжала из Твери ко мне в квартиру на улице Гримау (за исключением той части, которую брал на распространение «Логос-М»), а уж оттуда я с помощью Тараса развозил её по распространителям. Шесть пачек у нас брал симпатичный украинец Мусиенко из отдела распространения газеты «Правда», их надо было отвозить аккуратно по нашему прежнему адресу — на ул. Правды, рядом с газетой «Советская Россия». Две пачки брали помещающиеся во дворе напротив Елисеевского магазина, в подвале, военные-отставники, они недолго владели небольшим распространительским агентством. Я помню себя, выходящего из метро на Пушкинской площади, в гололёд, несу восемь пачек газет, по четыре в руке, то есть 800 экземпляров! Жилы рвались. Зато какое наслаждение, когда, продолжая путь, я загружался в метро уже только с 600 газетами!
      При первом посещении Бункер наш меня напугал. Тёмный, подслеповатый, бегают огромные тараканы, бродят полупьяные слесаря в брезентовых робах. При этом слесаря почему-то назывались «газовщиками» и никак не хотели съезжать. Их впустила в помещение директриса ЖЭКа — вульгарная горластая тётка. Дугин убедил меня, что мы владеем богатством в центре Москвы. Только в конце февраля 1995 года мы оформили нужные документы и получили помещение в аренду на десять лет. С криками, чуть ли не с дракой, я лично выгнал газовщиков. Пришёл Сергей Мелентьев, брат жены Дугина, и поставил на входную дверь наш замок. Так мы и вступили во владение помещением. Долгое время у помещения не было имени. Наконец устоялось два названия: «бункер», предложенное мной, и «штаб» — само собой укоренившееся, неизвестно кем брошенное. Дугин забрался в самую глубь помещения: взял себе две вполне цивилизованные комнаты, повесил там свои правые плакаты, поставил замок.
      Пришли новые массовые национал-большевики. Первая волна. Некоторые до сих пор в партии. Художник Кирилл Охапкин и отставной прапорщик Виктор Пестов; студент, он тогда только поступил на первый курс Строительного института, Василий Сафронов. Пришёл, правда долго у нас не удержался — странноватый беженец из ЛДПР — Дима Ларионов (впоследствии сидел в тюрьме… и вновь к нам вернулся), пришёл лысый молодой симпатяга Проваторов. Впоследствии, правда, он от нас ушёл, не сойдясь характером с Карагодиным. Пришёл анархист Цветков вместе с анархистом Димой Костенко, а с ними красивый мелкий анархист Алексей и некрасивая девочка с косами и выпученными глазами. Пришёл Миша Хорс — 17-летний студент МГУ, факультет геологии, задержался в НБП надолго, ездил в азиатский поход, был впоследствии моим охранником после Разукова. Но женился в 1998-м и дезертировал. Пришёл Данила Дубшин — качок и спортсмен. Пришла Лаура Ильина.
      Мы решили пробить дверь на боковую улочку, расширить окно. Все вышеперечисленные, к ним даже прибавился Паук — лидер «Коррозии металла» и моя жена Наталия Медведева, собрались и, подняв тучи пыли, заделались строителями. Кто-то срывал со стен фанерит, большинство занялось перестиланием полов в большом зале, руководил нами всеми художник Миша Рошняк. Его привёл Дугин. Рошняк составил первый план перестройки Бункера и первую смету. Решено было сделать ремонт по минимуму. Такой, какой делают бедные художники в своих мастерских. В «Анатомии героя» я описал эти дни свежо и с чувством. На второй заряд свежести у меня сегодня не хватает эмоций, все эмоции отнимает тюрьма. Но в контексте истории партии Бункер на 2-й Фрунзенской очень важен, его обойти нельзя. Потому не поленитесь и прочитайте «Анатомию героя». Надо сказать, что все мои книги продолжают и расширяют друг друга. Некоторые последние, как «Книга воды», увеличивают отдельные ситуации. Такой я писатель. Предъявить ко мне требования как к Льву Толстому, чтобы он больше не возвращался к «Анне Карениной», вам не удастся. Я буду, пока жив, возвращаться к своим книгам. Вступать с ними в спор, комментировать, опровергать персонажей, увеличивать детали. Впрочем, даже Толстой собирался написать продолжение «Карениной» — «Алексей Вронский».
      Бункер. Место встреч и место происшествий. Здесь были обыски и налёты. Здесь умер на полу мой охранник Костян. Отсюда мы отправлялись на сотни демонстраций, пикетов, на сотни акций. Люди выходили отсюда, чтобы быть арестованными.
      В 1995-м мы сражались с кагэбэшным бетоном (дом изначально был населён пенсионерами КГБ), оказалось, что увеличить проём окна с помощью кирки — это все равно что пытаться перочинным ножом спилить дуб. Пришлось нанимать дорожных рабочих с пневматическим молотком. Но и они, с грохотом, с плевками и матюгами, возились долго и до конца с работой не справились: на месте окна образовалась безобразная круглая дыра. В довершение всего железная дверь, сваренная Мишей Рошняком, оказалась крупнее нашей дыры. Мы до поздней осени возились с этой дверью: наш сварщик Пестов ослеп, правда, временно. Так или иначе к первому снегу дверь стояла на месте, вниз вели ступеньки, которые я сделал сам, ценой изъеденных цементом подушечек пальцев. У нас, таким образом, был теперь свой собственный вход.
      Первые истории партийного Бункера скорее комичны. Так, например, огромную деревянную пробку, закупоривающую трубу, срывало раза три. И дерьмо, окурки — короче, всё содержимое фановой трубы плавало по Бункеру. До дугинских помещений дерьмо не добиралось. Всё ограничивалось полсотней лучших квадратных метров нашего штаба, расположенных между двумя входами в помещение. Помню, первый раз дерьмо прорвало ночью. Явившийся рано утром в штаб за газетами Карагодин обнаружил несчастье и забросал дерьмо газетами. Кажется, газетой «Завтра», несколько пачек которой предприимчивый Тарас Рабко украл из типографии «Тверской Печатный Двор», где «Завтра» печатали вместе с «Лимонкой». Рабко надеялся наварить на «Завтра» денег, обычно он отвозил пачки к музею Ленина и за полцены сбывал старушкам. Мы с Дугиным издалека увидели Карагодина, с отвращением выносящего в мусорный бак какие-то гнусного вида газеты. Делать было нечего: философ и председатель партии, жрец и кшатрий, пошли убирать дерьмо. Позднее явился Рабко, проклинал нас за то, что пустили его товар на такую низменную цель. Потом мы дружно все смеялись, рассуждая о том, как будут веселиться последующие поколения, узнав о том, как в действительности всё начиналось, как отцы-основатели Национал-большевистской партии стояли в лужах и сгребали дерьмо!
      Так что, последующие поколения, вот вам картинка: стоят отцы-основатели и хохочут в лужах грязной канализационной воды. Это был 1995 год. А всего через шесть лет события совершатся очень трагические. 10 июля, сидя в кабинете полковника Игнатьева, заместителя начальника тюрьмы, узнал от пришедшего меня посетить депутата Алксниса о том, как сидят политзаключённые национал-большевики в Риге. Соловей, Журкин и Гафаров добились статуса политзаключённых. Они сидят все трое вместе, в одной камере. Они мужественно отказались от выдачи в Россию, требуют вначале пересмотра приговора. Срока у Соловья и Журкина огромные, по 15 лет (у 17-летнего Гафарова — пять), потому отказ от перевода в Россию, где почти наверняка их или освободят, или заменят заключение условным наказанием, — акт большого мужества. Эти наши ребята уже профессиональные революционеры.
      Из тех людей, кто основал партию, держится НБП только Летов. Хотя он ссорился с нами, отходил в 1996 году, но те, кто основал с Лениным Российскую Социал-демократическую партию, также не остались навеки, не говоря уж о тех, кто в 1895 году основал «Союз за освобождение рабочего класса». Где они, как их звали? Партия — это коллективный труд, тяжесть партии несут на своих плечах попеременно, сменяясь. НБП вначале нёс я, и мне помогали Дугин, Рабко, Летов — все мы тащили партию. Но из небытия приходят другие — подошли Соловей, Журкин, Сергей Аксёнов — он сидит в этом же каменном мешке, что и я. Я нёс партию с ними и с Ниной Силиной — она кроет следователей матом, иногда я слышу её смех на прогулке. «Принцесса прыгает», — обронил загадочно солдат.
      Отцы-основатели? Хорошо, что они были. Хорошо, что выпестовали дитя, шептали ему интеллектуальные завывания, — колыбельной служила легенда о людях «длинной воли». Дитя чуть подросло, — ему рассказывали отличные сказки о бароне Унгерне, о Че Геваре, о Гитлере, кормившем мышей в казарме, отличные сказки о похищении Альдо Моро, о подвигах Ленина и Муссолини.
      Дитя бегало по Бункеру, свободное и безумное. Его называли Национал-большевистская партия. Однажды интеллектуал и эрудит Саша Дугин взглянул на Дитя и увидел Монстра. Монстр испугал отца-основателя, хотя у ребёнка был лоб господина Дугина. И что-то ещё от него — может быть, уши…
      Где-то уже в начале 1996-го Бункер принял свой настоящий вид — белые стены, чёрные рамы окон, чёрные плинтусы и полы. Полы изначально были окрашены в чёрный цвет. После многих кованых башмаков и мойки полов — полы стали серые. Лучшим бункерфюрером и навсегда недосягаемой вершиной был Максим Сурков. Но в 98-м, когда Суркова сманил Дугин, наш Бункер потерял свой блеск.
      В Бункере были проведены несколько выставок экстремального искусства, среди них знаменитая «Экстремизм и эротика», где Миша Рошняк упаковывал меня и Елену Бурову как египетскую пару супругов-фараонов в бинты и поджигал всё это под экстремальную музыку: ударял в железные листы композитор Тягин и пели лучшие underground artitsts. Все эти сборища, надо отдать ему должное, организовывал Дугин. Меня больше интересовала революционная работа с людьми.
      Саша никогда не давал ни единого рубля на газету «Лимонка» и никогда не помогал с её распространением. Я доставал деньги сам, выпутывался сам. Обиды у меня на него не было. Предполагалось, что он выпускает журнал «Элементы» и даёт статьи в «Лимонку», и это и есть его контрибуция. Но если учесть, что в «Лимонке» он получил возможность регулярно каждые две недели высказываться на любые темы, то есть получил трибуну, то его партнёрство со мной было очень выгодным ему. А когда, сломив моё сопротивление, Дугин наладил ещё и продажу своих (а потом и чужих, якобы рекомендованных им) изданий, то его дружба со мной стала ещё и прямо доходным предприятием. Это было уже время издания «Основ Геополитики». Дежурному вменялось в обязанности ещё и продавать дугинские книги, объявления о продаже его книг давались в каждом номере газеты. Ребята получали определённые проценты с продажи книг, но я заметил, что они стали слишком заинтересованно относиться к продаже. И мне это не понравилось. Считал, что торгующим нет места в храме. У меня самого были далеко не блестящие дела в ту пору, мои книги печатали мало и неохотно. Но мне и в голову не приходило как-то приспособить Бункер для торговых целей. Я считал, что штаб центральной организации партии негоже использовать в целях торговли. Я понимал, что ни одно издательство Дугина печатать не станет, что он обречён издавать себя сам и продавать себя сам. В конце концов эта торговля в храме привела к конфликту, не между мною и Дугиным, а между частью нацболов и Дугиным. Но об этом — ещё не скоро. Пока мы мирно развивались. Сидел в Бункере дежурный. Лежали на столах номера «Лимонки». Каждую вторую среду я сам ездил за газетой. Вначале, за первыми десятью номерами, в Тверь, потом, когда хозяин повысил цену сразу втрое, не предупредив нас, мы перебрались на улицу шпиона Зорге в «Картолитографию» и печатали там газету, если не ошибаюсь, до 37-го номера. (Или 33-го? Подшивки под рукой нет — здесь тюрьма, руку за подшивкой не протянешь.) Именно эти номера с 10-го до 37-го или 33-го — шедевр радикальной политики и полиграфии. Бумага шла на них негазетная, толще — зеленоватая, фактурная с волокнами, или белая, почти глянцевая. На такой бумаге отлично смотрелись работы Лебедева—Фронтова. Машину, возить из типографии газету, нам безотказно давал Валентин Викторович Погожев (умерший в 2000 году, он у меня запёчатлён в «Книге Мёртвых» вместе с Костей Локотковым в главе «Они будут нас ждать под сводами национал-большевистской Валгаллы»), зав. автоколонной МТТ. Он любил нас.
      В Бункере ребята царили сами. Лишь иногда я вмешивался и наводил порядок, подправлял традиции. Так, во время периода строительства, возник обычай совместного обеда, во время которого я разрешал немного выпить. Обычай этот плавно перетёк в совместные застолья по случаю больших праздников. Долго этот обычай не продержался в нашей среде, я его вскоре прекратил, так как однажды мне пришлось, отколов от бутылки дно, с «розочкой» выставлять юных придурков и не очень юного психа — фотографа Диму Невелёва.
      Постепенно сложились и традиции лекций. Их читали как приходящие со стороны, так и свои. Так просвещал нас некоторое время специалист по левым движениям Алексей Тарасов, бородатый человек в палестинском платке, с палочкой. Единожды или дважды читал лекцию Александр Колпакиди. Его знания о РАФовцах и Красных Бригадах меня тем более удивили, что выяснилось, — он не знает иностранных языков. Впоследствии я даже останавливался у Колпакиди в Питере вместе с охранником Разуковым. У него отличные жена и двое детей. Но основным нашим лектором всё же был Дугин. Хотя он и взялся читать только тогда, когда заметил, что у нас множество партийцев. Его лекции заранее объявлялись в газетах и потому приходили во множестве «не наши». Художники, женщины буржуазного типа, пахнущие духами мужчины.